История распространения шлепанцев как товара, как вещи-функции, имеет свои специфические и локальные случаи культурной диффузии и ассимиляции: консенсус о том, кто носит, зачем носит и где носит, пребывает в постоянном скольжении, он не находит покоя и движется внутри мод, обстоятельств и традиций.

Сразу же отделим «шлепанцы», то есть обувь, которую объединяет особый тип техники её ношения и специфичные возможности мобильности, что обусловлено креплением этой обуви, которое оставляет свободной пятку стопы и позволяет освобождать ногу моментально (а также обеспечивает этимологию самого названия обуви — эта свобода производит постоянные шлепки при ходьбе, что нашло своё отражение и в английском названии flip-flops), от сандалий, которые не просто более надежно крепятся на ногах, а крепятся принципиально иначе, давая совсем иную «карту мобильности»* для их владельцев. Мы ещё вернемся к этому технико-телесному вопросу.

В отечественную действительность шлепанцы пришли из коммунистического Вьетнама в 60-х годах (не без западного примера — уже в 50-х в них ходили в США), а точнее один из их видов (c ремешком Y-формы), который со временем стал называться «вьетнамками». Тут начинает свою историю другое название шлепанцев в русском языке: в СССР производство резиновых шлёпок наладил завод «Полимер» из города Сланцы — название города было отпечатано на подошве обуви, что и дало ей название «сланцы» в народе.

Форма шлепанцев, обуви явно «южного» происхождения, пришла к нам из Азии, где ценятся за свою повседневную мобильность и общую функциональность в местном специфичном хозяйствовании субэкваториального пояса. Минимальная защита стопы, легкость и открытость во влажном климате, возможность оперативно отказаться от ношения и перейти на босую ногу (распространенный режим ходьбы в таких условиях) — всё это ценно для хозяйств, существующих в аграрных экономиках Юго-Восточной Азии. В западной и в частности в советской действительности функциональное поле такой обуви тиражировалось как редуцирование к «пляжу», а в культурном отношении и в дискурсе повседневного произошла экзаптация этой вещи-функции как атрибута курортного отдыха или отдыха вообще. Шлепанцы теперь удобны не потому, что в них возможно быстро переключаться между рабочими режимами «в рисовом поле», «в джунглях» или в «в хижине», а потому, что они оказываются идеальным вариантом для прибрежного фланерства между морем, шезлонгом и рестораном.

Однако неустойчивое положение любой вещи, которая всегда готова «припомнить» эхом свои давние цели и задачи, дало о себе знать: шлепанцы, помимо вхождения в курортную культуру, стали распространяться как повседневный вид «рабочей» обуви, особенно на Юге России, заменяя в летнем варианте советские галоши. Если рабочий коллектив фабрики вряд ли быстро «поймет» шлепанцы, то деревенские и многие городские жители Юга, живущие в особом пространстве личного хозяйства (частных домовладений), сразу же оценивают по достоинству возможности новой обуви. Юг России — это, в первую очередь, мир выжившего после коллективизации индивидуального хозяйства (которое, в сущности, и помогло выжить тогда крестьянину), пространства семейных дворов, хуторов и станиц. Подсобное хозяйство заключено в оригинальные структуры рабочих маршрутов и рутинизации хозяйственной повседневности, которая всегда готова к чрезвычайным событиям. Уход за скотом, домашняя птица, оживленная деятельность внутри и возле сараев — семье ежедневно приходится преодолевать обще-рабочие и интимно-домашние пространства, каждое из которых физически и символически обязывает человека обращать внимание на то, не смешивает ли он противоречивые субстанции (уличная грязь и домашняя чистота). Шлепанцы позволяют наладить необходимую для этих задачей технику ходьбы — не размениваясь на специальные снимания и одевания, будучи готовым быстро скинуть обувь при первой же необходимости забежать в хату. Ощущая таким образом возможную физическую и символическую свободу, человек в шлёпанцах обучается особому сенсомоторному предчувствию и уже иначе модулирует для себя домашнее пространство. Не разграниченный долгими рутинными действиями на пороге, дом и двор консолидируются, а для ребенка или подростка в этот повседневный мир легко включается ещё и улица с соседскими ребятишками — все они разделяют этот подвижный мир, вырабатывая особый тип коллективности и солидарности, который преобразует окружающую среду в виртуальном.

Тем самым шлепанцы для многих становятся атрибутом «домашнего ощущения», они вступают в связь с рядами означающих легкодоступного и интимного пространства. В общих чертах звук шлепка сланцев становится означающим фривольности, режима отдыха или «хозяйской» мобильности. Потенциальная и видимая нагота сама по себе утверждает подобные впечатления для постороннего, особенно если этот посторонний не связан с реалиями генезиса такого отношения к ходьбе и личному пространству.

Именно здесь наступает оппозиция с официальными дискурсами ходьбы и взаимосвязями пространств (с культурой умеренного климата, с порядком северной метрополии), начинается попытка упразднения официального в городском пространстве.

Ранее путь в город определялся особым «дресс-кодом». Режимы прогулок и передвижения в домашнем и рабочем помещениях — всё это было связано с европейской традицией одежды официального и повседневного дискурсов. Пространства домашнего и публичного четко разграничиваются и переключение между ними связано с продолжительными ритуалами облачения в требуемые одежды и техниками их закрепления на себе, ибо это часто ценные символы социального: офисные костюмы и туфли, городская мода для фланеров, домашние тапочки, вечерняя одежда. Любой путь вовне или между ознаменуется особым отношением к нему, ритуалами и обычаями, разделяемыми всеми. Например, поход в гости ознаменуют меры по производству общего (общественного) пространства с обеих сторон: как и гость облачается в «парадное» (не желая выказать хоть какой-либо символической претензии на чужую собственность), так и гостеприимный хозяин подготавливает аналогичную одежду для окончательного заключения символического консенсуса — на некоторое время этот дом включит в себя общественное и поэтому никто никого не по/с/теснит. Те же самые сандалии, которые хоть и «дышат» почти столь же свободно как и шлёпанцы, заключают в себе всё тот же «основательный» момент переключения между режимами ходьбы и включением себя в пространство. Надев сандалии, человек может «отдохнуть» или «погулять», но он будет ограничен сдерживающей унификацией, диктуемой «классическими» традициями европейской одежды: взамен давая субъекту некоторую символическую универсальность передвижения (необходимую оберегающую нейтральность) для преодоления разнородных общественных пространств западного города, она отбирает у него возможность быстро вернуться в мир своей домашней собственности и заставляет обдумать тот момент, когда и где это возвращение следует сделать. Сандалии будто ограждают от лишней фривольности, заключая ноги в эдакую клетку, предотвращая телесную, то есть и интимную экспансию в городской мир. Сандалии, как и любой другой тип закрытой обуви западной культуры, защищают «общественное» от личной претензии и вообще угрозы «интимной» экспансии. Поэтому теперь будет для нас неудивителен известный комичный феномен во внешнем виде западного туриста — я имею в виду сандалии поверх белых носков. Здесь городской житель всего-навсего распространяет известную ему политику отношения к телу и общественному пространству, одевая «выходные» белые носки, то есть выдерживая и отделяя свою телесность от окружающих, и только потом натягивая атрибут туристической легкости и летней прохлады в виде сандалий.

Транспорт и активная урбанизация значительно ослабляют северную культурную метрополию и диффузионные процессы начинают сметать прежние порядки — в город вмешивается как и «курортный» человек, намеревающийся также свободно отдохнуть на улицах собственного города, так и человек с Юга, осваивающий городское с помощью своих полу-аграрных, «хозяйских» карт повседневного. Вмешиваясь и навязывая потенцию частного тела освободиться от всякой кодификации своего внешнего вида, человек в шлепках, не отдавая себе в этом отчета, активно преобразует городское пространство для каждого. Своего рода материальное высказывание, отрицающее автоматические меры по взаимному ограничению телесного, высказывание, которое критикует всякий «буржуазный» официоз. Мы видим, как этому до сих пор сопротивляются главные бастионы городского — офисы и учреждения, которые прямо запрещают вмешиваться в их порядок подобными «вульгарными» репрезентациями человеческого тела. Ныне летний город переполняется частной телесностью, становится интимно-легкомысленным, в нем всё больше «хозяйского» и всё меньше сдерживающей учредительности. Если закрытая обувь означает, что субъект уже проделал или намеревается проделать значительный путь вовне из мира своей частной собственности (тем самым отделив пространство общественного от приватного), то шлепанцы намереваются заявить, что эта «частность» теперь всюду, везде «эхо» дома или пляжного отдыха — границы между приватным и общественным отныне могут стираться и тело открывается каждому встречному: будто в условиях пляжного равноправия взаимно оголенных во имя отдыха тел, будто где-то позади находится свой дворик, куда можно юрко нырнуть. Шлепанцы неустойчивы физически как состояние облаченности в одежду-перегородку-для-другого и поэтому крайне радикальны символически — «моя телесность вот-вот прорвется вовне». Но это не утопическое единение всеобщей коммуны, упразднившей тяжеловесные ритуалы взаимодействия человеческий тел, а скорее этап бифуркации городского пространства, расстающегося с индустриальным прошлым и привыкающего к текучей реальности сетевого, сверхмобильного общества, столкнувшегося с живыми призраками доиндустриальных культур и обреченного их в себе тиражировать и смешивать.

Онтологический принцип классической (пропитанной христианской культурой) западной одежды — анонимность (или сокрытость) «дикого» тела. Точка, где нельзя допустить слияния порочного тела и порочности всего мира, этой низменной синергии. Оболочка, выталкивающая из животного. И именно тут стоит критический акцент на обувь, на ноги: передвижение по земле босой ногой отсылает к дикому состоянию, к варварству, к детской наивности и даже к безумию, то есть ко всему тому, что ещё или бесповоротно не оформлено в структуре западной дискурсивной формации. Ступить на землю — утвердить своё отношение к самой Природе, либо она интимно (и поэтому опасно) близка, либо осторожно отстранена надежно закрепленной подошвой. Шлепанцы готовы пошатнуть эту старую метафизику западной телесности и вносят в неё неопределенность.

* Под «картой» здесь и далее понимаются те физические и виртуальные возможности и их общая структура, которые дает та или иная материальность отдельному человеку. Эта метафора близка к понятию «капитала мобильности», которое разрабатывается британским социологом Джоном Урри. Если в макро-историческом масштабе (который в основном и рассматривает Урри) поворотными моментами и определяющими факторами для «карт» или «капиталов» мобильности являются, например, появление железной дороги или распространение сети Интернет, то для микро-повседневного дискурса такие «значительные» события происходят чаще и их намного больше (хоть и процесс такой детерминации для нас неочевиден): мою карту повседневной рутины модулирует огромное количество материальных мелочей, начиная тем, какую обувь я одеваю, и заканчивая наличием у меня того или иного приложения в смартфоне — всё это высвечивает или затемняет разнообразные возможности того, куда, с кем и когда я могу отправиться и где могу остановиться (перманентный процесс включения субъекта в пространство).