Дети ленятся убираться в своих комнатах. Последующий беспорядок сообщает взрослому о неукрощенности, дикости ребенка, что расценивается как стимул к предстоящим родительским усилиям в виде ряда воспитательных мер. Призвать к порядку — значит зажечь огонь цивилизации в детской душе. Однако «в бесписьменном обществе не делают грамматических ошибок». Секрет игрушечного бедлама детской комнаты не в особенной неряшливости малыша как миниатюрного человека, а в его всё ещё зарождающемся, переживающем бурную экспансию жизненном пространстве. Требование взрослого исходит из мира, где горизонт вещей упорядочен социализацией в соответствии с культурными сценариями, которые он в своё время узнал и с тем или иным успехом интериоризировал. Для ребенка комната — это нечто вроде «тела без органов», пространство без объектов, это место с динамичными областями интереса и непостоянными точками, в которых возможно наращение перцептивного опыта взаимодействия с миром. Порядок — эффект определенной конфигурации внутри когнитивной карты частного и публичного, продукт долгой истории восприятия пространств, которая будет обусловлена как и родительскими наставлениями, так и государственной политикой и экономическими реалиями, которые позволяют человеку осознать себя актором в режимах владения и подчинения.

С подростком дело обстоит уже немного иначе. Современный подросток это субъект, отчаянно борющийся за свою автономию и самостоятельное производство идентичности: например, его вранье родителям чаще является попыткой отстоять личное пространство, право на секрет, на знание и место для маневра, доступное изначально только ему, он силится перестать быть частью родительского тела. Перманентный беспорядок тут — no man’s land. Он образуется между намерением родителей очертить для своего чада одну из первых зон его ответственности (что позиционируется как обучение самой идеи об ответственности) и подростковым стремлением добиться аутентичности перцептивного опыта, который ещё не связан с перцепцией «домашнего» как конкретно организованного пространства. Не домашнее, но скорее сегрегированное, главный вопрос для подростка заключается в том, где и как установить преграды для взгляда другого (важна не заправленная кровать, а наличие закрывающейся двери в комнату). Эти противоречивые желания обеих сторон предсказуемо выливаются лишь в эпизодический статус-кво, значение которому подросток придавать скорее всего не будет. Он слишком озабочен своими первыми шагами в социальных играх между сверстниками и внутри школьной бюрократии, чтобы произвести столь значительную инвестицию в формирование представления о организованном пространстве в конкретном месте, которое, как он к тому же прекрасно понимает, по сути ему и не принадлежит. Его мыслительный ландшафт находится в состоянии консолидации, он только собирает в себе всевозможные институты и сообщества, устанавливает между ними связи и распознает отношения, что только потом может дать предпосылки для организации порядка в пространствах, расцениваемых как продолжение телесности.

Порядок можно навязать и сделать для кого-то обязанностью. Но за этим не следует, что человек в самом деле включает те пространства, в которых ему предлагается наводить порядок, в круг практик заботы о себе, в непосредственную связь с собственным телом. Контекст восприятия пространства здесь формируется также и в свете социальной идентификации мест: номер в гостинице, съемная квартира, коммуналка, родительский дом или только что приобретенный коттедж. Каждое из перечисленных мест содержит в себе определенный репертуар темпоральных моделей ощущения собственности и способов распределения ответственности между субъектом, материальностью и другими. Переходя из одного места в другое, оставаясь продолжительное время в одном и том же, мы можем заимствовать, менять или переносить структуру восприятия чистоты и грязи, оперировать разными единицами внимания по этому поводу. В зависимости от отношения к месту в социальном поле, я могу специфическим образом производить и копить знание о субстанциях, поверхностях, уголках и даже самом воздухе в комнатах, упуская их из виду или, напротив, настойчиво помещая в фокус внимания и объективируя.

Постоянно наращивая и смешивая таким образом опыт, мы создаем свои уникальные сетки восприятия пыльности, загрязненности, затхлости и измятости. Два человека, будучи уверенными в собственной чистоплотности и аккуратности, в общем быту могут с удивлением наткнуться на ряд противоречий в своих взглядах на порядок и гигиену: кто-то не протирает плинтус, а кого-то не волнует слой пыли на полке за книгами. За каждой такой лакуной стоит очередной случай диалекта, на котором общается субъект и пространство. Редко кто отдает себе отчет в том, как сложился его личный пиджин мест и вещей, не говоря уже о существовании иных языков — всё чаще упирается в дискурс некой цивилизованности.

Мы не ведем к прощению каждого грязнули или педанта. Мы предлагаем себе взглянуть на возможную историю того, как нами распознаются пространства и почему разные объекты в них должны подвергнуться довольно специфичным манипуляциям. Если обращение с теми или иными субстанциями, которые грозят нам неприятными запахами, а также всё внимание к поверхности и воображаемой внутренности наших тел, если подобные вещи мы ещё и готовы дать на откуп «естественной» заботе о себе (что, конечно же, есть отдельная тема), то вопрос о том, где хранить журналы и как складывать постельное белье — дело определенно «культурное». Для некоторых людей границы упорядоченного могут заканчиваться как раз на краюшке собственной телесности, когда как другие выворачивают себя наизнанку, чтобы включить в свою нервную систему другие тела и каждую мелочь в доме, вплоть до магнитика на дверце холодильника. В каждом таком случае заключен уникальный нарратив вживания в анфиладу пространств. Опрятность при таком рассмотрении оказывается не манифестацией некой добродетели, а эпифеноменом структуры внутреннего картографирования, где некоторый перечень или класс предметов и плоскостей оказался захвачен областью личной ответственности и комфорта, понятиями чистоты и грязи. Каждый объект тут становится частью разнообразного перцептивного опыта, начиная эстетическими представлениями и заканчивая ощущением безопасности. Видимый порядок у каждого из нас может заключать в себе сложное переплетение личных историй об отвращении, отчуждении, долге, стиле. Всё это говорит о том, что условный порядок есть не столько внешняя и универсальная модель организации быта, передаваемая от культурного человека к ещё не совсем культурному, сколько каждый раз уникальный продукт социализации, хранящий в себе память о многих пространствах и о контекстах взаимодействия с ними.

Уборка в помещении — лишь эпизод из антропологии пространств. Рамкой для этой комнаты с разбросанной одеждой служат конкретный характер взаимопроникновения публичного и частного, история индустриализации и государственного контроля, эволюция архитектурных форм, структура труда и досуга. В конце концов, от вездесущей жижековской идеологии нам не укрыться даже в туалете.