Марина Цветаева писала, что всякая истинная вещь пишется вслепую, и её можно пройти — только назад, то есть возвращаясь вспять по написанному. Фильм Аличе Рорвахер «Чудеса» более всего похож на те вещи, которые пишутся вслепую, — то есть по наитию, под диктовку не разума, но сердца. Поэтому начну я… с конца. А последнее слово в этом фильме, так тесно и трепетно населённом людьми, пренадлежит, как это ни странно, — дому. Опустевшему, выдохнувшему из себя всех, кого любил, и понимающему, что он жив, — только по дрожанию занавески, да ещё по той тяжести, что притаилась… под плиткой.

— Мы должны оставить кое–какой секрет в стенах этого дома…

— Под плиткой?

— … а через несколько лет этот секрет найдут.

Так — лёжа всей семьей на уличной кровати в как-будто-бы-комнате — они решили. Однажды утром. Перед тем, как исчезнуть. Оставив нам только воспоминание о себе, густое, как мёд, то есть невынимаемое из памяти. Но вынимать и не нужно, — мне нравится их помнить. И Джельсомину. И Маринеллу. И шлёпающих по лужам, оглушительно визжащщих от радости Катерину и Луну. Четырёх сестёр, живущих в раю, в котором не жалеют чудес и не жалят пчёлы.

Но рай на то и рай, чтобы быть разрушенным (разрешённым от бремени невинности). И беловласая королева — почти Снежная — на сей раз выбирает не Кая, а Герду. Приколов блестящую льдинку ей на волосы, она уносит её в Страну Чудес. Унесённая Джельсомина, приняв всё — и королеву (телеведущая) и её страну (телешоу) за чистую монету — начинает, втайне от отца, грезить новым миром и его мнимыми чудесами. Именно в этот момент и появляется Кай — для того, чтобы спасти очарованную Джельсомину. Кая зовут Мартин, он не даёт руки и не имеет слов, но зато знает множество чудных звуков, которые вылетают из него, когда он складывает трубочкой губы.

И отец, конечно же, — всё узнаёт. Яростно защищающий свой рай, сторожевым псом лающий во тьме на далёких охотников, животом спасающий улья в грозу, воюющий с дочерьми за каждую, упавшую на пол каплю мёда, он сбит внезапно и в самое сердце — старшей и самой любимой: Джельсоминой. Он побеждён своей девочкой. Сдавшегося и жалкого, всеми чертами как будто осевшего вниз, его везут в лодке на остров — на праздник к белоснежной королеве. Но королева уже не желает слушать о пчёлах, её покорил колбасный царёк — под маской кабана он расточает ей комплименты, забыв про сидящую в зрителях жену.

Но Кай и Герда — Мартин и Джельсомина — окликают уходящую королеву, ведь они приготовили для неё — чудо: настоящее чудо. Настолько внезапное, что весь этот липовый, картонный мир, с трудом прилепившийся к шершавым стенам пещеры, — рушится: он замирает в испуге и восхищении перед детской любовью: настолько первой, что вместо слов и поцелуев на губах — только пчёлы и птичий свист.

И рай — возвращается. Джельсомина — возвращается. С острова, на котором свершилось их главное с Мартином чудо. Чудо взросления. Чудо первой любви — обнявшись, в пещере, по-братски, по-сестрински: впервые. Впервые — даря — на память — всю себя, всего себя. Пещера, отрыгнув из себя кашу из картонных чудес и ряженых этруссков, погружается в первобытное небытие: в место инициации. Здесь Мартин дарит Джельсомине свои свистящие песни (умение говорить без слов), а она ему — умение доверять. Ведь если любовь — это высшая жалость на свете (то есть жало, обращённое внутрь: умение испытывать чужую боль как свою), то — попадая в неё — перестают жалить не только пчёлы, но и самые нелюдимы на свете.

Так, эта история, если проходить её вперёд (смотреть фильм), упирается в опустевший дом и минувшее детство, если же проходить её назад (вспоминать фильм), — неизменно оборачивается чудесами. Это и есть секрет, оставленный под плиткой в чужом доме и заговоривший с первыми же прохожими (с нами) — голосами тех, кто его спрятал. В этот фильм, как в дом. В нашу память, как в свою собственную.

P. S.

Если в жизни, не веря чему-нибудь, мы восклицаем «как в кино!», то это значит, что кино уже давно отделилось от жизни и прочно живёт по своим законам. Поэтому возвращение кино к жизни воспринимается порою как большая потеря, как обмеление потуэкранного мира — перетекание его обратно, к людям. Вот хожу сейчас, думаю об этих четырёх тосканских девочках, и невольно вздрагиваю. Словно меня снимают скрытой камерой. Словно кино, устав от лихо закрученных сюжетов, прижалось, наконец, к жизни — погреться и так вот выглядело себе новых… уже не героев — людей. Таких, как Джельсомина. Таких, как я. И с тех пор, заходя в свою комнату, я на самом деле — разгибаю переплёт книги или же вступаю под свет ненавязчивых, неотличимых от солнечного света софитов.

Жизнь, кажущаяся хаотичной и непоследовательной, на самом деле очень любит всё доводить до конца, — и мы не замечаем этого только потому, что, сплетая из событий хвосты, она прячет их в темноте памяти. От нас. А ведь именно так (как жизнь) Аличе Рорвахер и ведёт свой рассказ — хаотично, путанно. Что в пещере? — зачем верблюд? — зачем раненая рука и опухший глаз? — что будет, если пить солнечный свет? — казалось бы, это символы, которые должны повториться, усилиться, раскрыться, но нет, все они вспыхивают и вновь скрываются во тьме детства, и весь фильм становится похож на те детские секретики, которые закапывают в землю девочки: в них под осколком стекла — ворохи беспомощных сокровищ: и речной камень, и сиреневый лепесток, и обрывок маминого платья. Бесполезные чудеса, которые только складываясь вместе, лежа в тесном соседстве, обретаю вдруг странный, тянущий сердце смысл.

Так же и семья — это каждодневная, порою нестерпимая сближенность: словно тебя, как в том секретике, поместили под стекло, обезличили, обесполезили этой связкой, без которой ты — никто, беспомощный сутулый ребёнок и только. Но именно в тот момент, когда ты это понимаешь, когда все (и отец, и мать, и сёстры) это понимают, и возникает свобода, — и плечи твои распрямляются не от того, что ты одна (один), а от того, что ты — вместе. Не твой дом, не твоя земля, не твоё дело, а ты сама (сам), — вместилище всего того, что есть семья, что есть — родство. Ты вся (весь) — причина и место своей любви: непереносимое сердце. Которое нельзя перенести из груди — так же как и родство нельзя из него. Ибо из него оно и растёт.