«Астма»

Хмелеет чахло верженный кремень,
С резцов срывает плену краткий роздых.
Глотает грозно локонов коричная плетень —
Порыв и хрупкость дланей алых, твёрдых.

Бисные пальцы сквозят тесноты бледных черт,
Истому вымогает брысья полость,
Сменив пренебрежение неуютных верст,
На жухлую, дурманящую желчью волость.

Ржаная прядь находит желтизны приют,
Убрать, и остаётся только имя —
Стальной укор, колышащий лоскут,
Непокидаемая густые соты схима.

«Ежевичный ярус»

Над рассадой гнездовья ревнитель возносит лино —
Порождённые клёкотом лепким ресничные беды.
Мутным глянцем миряне елико внушают иконные пледы —
Перикарпием глинясь щербатым, чужаясь панно.
Туберозы ломтями сытя, выгрызаются вновь медоеды…

Непреклонно подслащивать плющ — посевная планида,
Коей пряжей запёкшейся корды мужи ворожат:
«Там, где гой средь убеленных поприщ нарочно зачат —
Вьючным жребием, торф щелоча, закочует эгида,
Заедая породой литой паритетный трактат».

И хладится о чёрную землю лишь стиснутый ярус,
В чьё подножье ссыпается, густо вещая, откол половицы.
Темя кольчатой лихом, замученной зверем божницы,
Стайно роет тонзурой крещенный плебеями парус —
Перезрелый пожертвием гребень сырой ежевицы.

«Излог — наш Рим»

Излог — наш Рим, в нём клонит в сон,
Теряется накат песчаного надплечья,
Инерцией распределив на рой персон
Прядильное небрежностью увечье.

Душистым воскресением рыбарю, звеня,
Пространство размывает любопытство.
Взревает довод, близорукостью пленя
Овечье, герметичное бесстыдство.

От сябров — перепончатый рукав,
Скупая монотонность повременья,
Порфирно-пищеводный, вязкий сплав,
Спесивая услада положения.

Дробясь на изобилие плоскостей,
Ругаются и мирятся — живут
Наперсники утробистых вождей,
Под горб отрадно заготавливая кнут.

«Цветень»

О.М.

Рябые пальцы, касаясь въедливой эмали,
Небрежно отмель непоёмную крошат —
Мелькает полость прелого подола,
И бархатные гланды больше не страшат.

Вихляется отёсанный уюта буревестник,
Стенает отлучённый кумпол прибалтийский,
Оградной толщи мученичества ровесник
Наносит черть на валкий алатырь софийский…

Тебя здесь больше нет — румянец стынет,
А форму плодную накроет бесприютною землёй.
Светила человечности вновь опрокинет —
Разрежет милосердие с упрямством рыбьей чешуёй.

«С примесью незрелого мха»

Горе венчаться с томлёным стеклом,
В омуте вскрытых зениц озябать,
Махровые бронхи дразнить молоком,
Гроздьями персти уютно дышать.
Бледная стелется жалость веков,
Сахарным кубарем гладится рот,
Видится сонная морось цехов —
Жадностью вспенена плесень теснот.

Шаткостью вяжется узел в клочки,
Сыростью бродится вывих хребта.
Губит и давит тугие зрачки,
Тащащим движутся буром уста.
Жребий бросает страну налегке,
Святостью рядится чад бытия —
Чуждостью мнимая дробь в позвонке,
Ворохом всходит в вагон день спустя.

Цельная ломкостью воля снуёт,
Вздыблены слёзами зрячьи ряды.
Пожень распущенный клапан грызёт,
Средь тупиков и путей череды.
Без равновесия стык проходя,
Брошена в странности гибкая клеть.
С кровью в соборы глухие входя,
Чает тревогами верная медь.

Воет морозами людная смесь,
Ветрено плавает род на перстах —
Пыльно-блуждающе плавится спесь,
В жухлых от пара сиротских холмах.
Давится истиной глумный в петле,
Зыбкостью сеется прелая ось.
Ходом визгливым, по бурой земле,
Тянется рваная ласковость вкось.

Шумом раздавлена жила плато,
Роем встает на дыбы стяжный скот.
Ряден порог окропив в решето,
Мерой отлитой в чужбине ревёт.
Тихо жалеется лишь богослов,
Мает настойчиво склад величин.
Бродит погостами стая голов,
Ведая заревом тяжких причин.

Вслед сокрушимо гудят времена,
Рвут, провожающе, грань лоскутов.
Вновь забывается гряд рыжина,
Стесанным солнцем виднеется шов.
Скрипучие рты закрыв, догремит,
Глухо волнующийся черноглаз —
Глиняным плавником теребит,
Отданный зрелости слуг гемостаз.

В замшах полыни стрегутся жуки,
Клочьями брошены скопы жилищ.
Брызгами раковин тона муки,
Стынет прилежный накал пепелищ.
Вновь заплетется в столетии блоха,
Гроздьями пауз, эпох шерстяных.
С примесью робкого, цепкого мха —
Чадно-незрелого чувства живых.

«Швеция»

В наготе несвобод, вдоль босых, пряжных рам,
Тощих флейт, спешно выказав блажь петухам,
Дёготь двергов полощет веков оголовье.
Вправе скобы вирать за собой великаны,
Созревают на сваях витые барханы,
О трёхиглое в спешке сбиваясь становье.

Неразлучны сиамские веки залива,
Рыбий почерк — посудный отёк примитива,
Бережёт разговор палачих толстокожих.
Истесав шестерни о сутулые жерди,
Затянув рели сбруй на мятежные тверди,
Утопает небрежно во рту медь прохожих.

«Севня»

Когда вдыхаешь постоянство,
Румянишься повдоль мерил,
И расточаешь пуританство —
Найди меня среди белил.

Склонясь челом у старой пашни,
Строптивость хмуро процедив —
Зажмурь слезу, без ображения,
В заиндевевший примитив.

Накрой ладонью мёрзлой рвину,
Взгреми грозой наперекор,
Глотай сердито сердцевину
Початка сбойливых сестёр!

«Предмет»

Твердь берегов вросла
В гладь отстающих пространств.
Старит и молит глаза,
С треском, оскал постоянств:

Горсть тупиковой земли,
Плотный, корявый засов,
Вычурные полюса,
Шёлково-торный покров.

В стёкол тусклый накал
Взор с утомлением вник,
С рельсами вьют провода —
Грубый, искорный тростник.

Снова терзает предмет
Сумерек — мысли о нас:
Вмятый мучнистой щекой,
Валкий, пружинный каркас.

«Немая речь»

I

В подлобье эпифитных плоскостей
И на пороге умягченья образа людского,
Влеченьем застилая горечь лика воскового,
Трепещет костное прикрытие сластей.

Не погибает поводырь — цветущий век,
Где мрела недвижимость повсемерная.
Клевещет знойно пасха чёрная — пещерная,
В иссохшей кучерявости витийных млек.

II

Костяк стесав, червивая вскормила чадо мякоть,
Через сечения перя одышливой полой, как тлетворец:
Влачась изношенной, обозною усладой —
Румяной прелью заступов и стриженых селец.

Немая речь начал — распёртых пряностью плеяд брадатых
Брунеет, сверлень свой смыкая в пустулёзном чугуне.
Средь вязок в плоти Анаит камчатых,
Надмирная рассада выгрызается в рожне.