Блеск и нищета болезни: «Делает ли болезнь нас несчастными?»
Ключевой темой финальной дискуссии образовательной программы биеннале молодого искусства 2020 стала болезнь. Публикуем фрагменты дискуссии, спикерами которой стали Анна Мазаник, Хави Карэл и Лера Конончук.
Анна Мазаник (p. 1986, Австрия) — историк, доцент департамента истории и этики медицины Медицинского университета Вены. Приглашенный исследователь Института истории медицины Университета Джонса Хопкинса и Института истории науки им. Макса Планка. Специализируется на социальной истории медицины и истории науки XIX-ХХ вв.
Хави Карэл (Havi Carel, р. 1970, Великобритания) — профессор философии в университете Бристоль. Недавно получила премию старшего следователя Wellcome Trust — «Жизнь дыхания». За эту работу она была удостоена премии Health Humanities’ Inspiration Award 2018. Была выбрана в качестве «Лучшего лектора Бристоля» в 2016 году.
Лера Конончук (р. 1990, Россия) — культуролог, художественный критик, живет и работает в Москве. Одна из основательниц веб-зина о современном искусстве и философии SPECTATE. Независимая кураторка философского проекта “Практическая аффектология”.
Куратор Андрей Шенталь о дискуссии:
«Болезнь и болезненность — парадокс буквы и жизненного опыта, нищеты и богатства, зримого и недоступного глазу. В заключительной дискуссии цикла «Салон отверженных категорий» философ Хави Карел, историк медицины Анна Мазаник и культуролог Лера Конончук обсудят тему, неожиданно ставшую главной в 2020 году.
Несмотря на строгую статистическую классификацию заболеваний, индивидуальный анамнез может радикально отличаться от систематики. Как полагают философы, медицинская практика производит несколько версий тел: как реальное тело больного, так и сам протокольный диагноз. А физиологическое описание нередко вступает в конфликт с субъективным феноменологическим переживанием пациента.
Поскольку болезни подвержены все люди вне зависимости от их статуса, мы привыкли видеть ее как великого уравнителя. Болезнь как бы сводит человека до его «голой жизни» или биологии — особенностям иммунной системы, генетической предрасположенности и т.д. Однако, в действительности, доступ качественному медицинскому обслуживанию и лекарствам, а также и доступ к определенному образу жизни, снижает как риск заболевания, так и повышает шансы выздоровления. Исторически болезни воспринимались в массовом сознании как удел бедных, а другие — как кара богатым; некоторые болезни получали общественный резонанс, другие — обходили внимание.
Наконец, болезнь можно рассматривать как проявление философского различия виртуального и актуального. Некоторые заболевания имеют яркую визуальную манифестацию и потому становились предметом искусства, попадая под категорию «жуткого», «отвратительное», «травматического», «безобразное». Другие, наоборот, протекают бессимптомно и требуют иных способов репрезентации».
Хави Карэл — профессор философии в университете Бристоль:
Вы можете спросить: «Почему философ хочет обсуждать болезнь? Что в этом вообще философского?» Болезнь — практически универсальный опыт. Конечно люди не болеют все одновременно, но если мы посмотрим на жизнь, то поймем, что в тот или иной период жизни все подвержены болезни. Несмотря на то, что этот опыт такой универсальный, его все равно не до конца понимают.
Конечно болезнь причиняет нам много боли: психологической, духовной, физической. И конечно же понимание опыта болезни, тем более в контексте феноменологии, определяется для нас какими-то физиологическими аспектами. И мы можем спросить у врачей, что можно сделать, чтобы облегчить боль. Возвращаясь к различиям, которые я обозначила, следует поговорить о различии между болезнью, то есть дисфункцией человеческого тела, и нездоровьем, тем как мы переживаем нарушение привычного порядка вещей.
Я хотела бы кратко представить четыре феноменологических подхода к болезни. Первый — нездоровье как ограничение возможностей. Хайдеггер говорил, что бытие — это возможность. Затем мы можем говорить о возможности не только как об экзистенциальной категории, но и как возможности осуществлять действие в мире. Если же мы болеем, то понимаем, что наши способности физически ограничены. Вспомним эссе Арис Мариан Янг (Iris Marion Young) «Бросать как девочка», она описывает как общество ограничивает наши возможности тела, сравнив репрезентацию бейсбольного броска у мужчины и женщины. Так парень все время делает более широкие движения, чем девушка, и причина ни в том, что женщины может биологически слабее, а в том, что от нее в традиционном гендерном порядке, ожидают другого телесного поведения. От нее ожидают, что она будет бросать мяч как девочка. Получается, что наши движения никак не определены генетически, а они определяются к примеру встроенным сексизмом, который диктует наше телесное поведение. Можно использовать эти понятия, чтобы подумать каково это иметь ограниченное тело.
Вторая модель — болезнь как срыв или поломка. Здесь мы вспомним [Мартина] Хайдеггера (Martin Heidegger) и его анализ орудий труда. Когда внезапно орудие и инструмент ломаются, то мы начинаем обращать на него внимание, то есть мы начинаем думать о машине лишь тогда, когда она ломается. Мы можем провести некоторую аналогию. Здоровье в таком случае — машина. Наше тело — машина, и оно делает то, что мы ожидаем. Мы торгуемся с ним и находим некоторые компромиссы. Но мы никогда не думаем о теле как о главном объекте наших мыслей, когда все в порядке. Но что случается в ситуации болезни? Тело становится заметным, тело призывает к большему вниманию к себе.
Третий пункт — болезнь как состояние бездомности. Я использую понятие Фредрика Свеньянса (Fredrik Svenaeus), современного философа, он говорит о болезни как о состоянии дезориентации и потерянности. В этой аналогии лекарство помогает нам найти дорогу домой. И наконец четвертый вариант — естественные характеристики болезни. У всех болезней есть некоторые фундаментальные характеристики, которые присущи им вне зависимости от характера болезни. Интересно находить все эти фундаментальные характеристики и черты, ведь именно они определяют опыт проживания болезни. Болезнь характеризуется потерей цельности, привычного мира, уверенности, контроля и свободы.
И наконец нам остается вопрос, с которого я начинала, и который задала активистка Хари Джонсон: «Делает ли болезнь нас несчастными?» Она отвечает, что не уверена. Для тех из нас кто страдает от врожденных болезней, ограниченные возможности определяют наш образ жизни. Те, кто получают увечья позднее в жизни, адаптируются. Мы адаптируемся и принимаем ограничения, которые мы бы едва ли выбрали сами для себя и выстраиваем полноценную жизнь вместе с ними. Конечно, никто никогда бы не выбрал ограничение и инвалидность добровольно, но в рамках этих ограничений полноценная жизнь тоже возможна.
Анна Мазаник — историк, доцент департамента истории и этики медицины Медицинского университета Вены:
Я бы хотела поговорить о важности социологии болезни.
Также я хочу обозначить взаимосвязь между болезнью и экспертным сообществом. Экспертов в сфере здравоохранения, ученых, врачей, всех тех людей, которые заявляют, что у них есть право интерпретировать болезни для широкой публики, объяснять болезни для широкой публики. Стивен Шейпин (Steven Shapin), историк науки из Гарварда, написал выдающуюся книгу с необычно долгим названием «Never pure: historical studies of science as if it was produced by people with bodies, situated in time, space, culture, and society, and struggling for credibility and authority». Это очень важное добавление: медицина не существует в вакууме и разумеется она отражает ценности отношений, связанные с гендером, расой, ментальными заболеваниями, неравенством в обществе, как в широком обществе, так и в меньшей вселенной институционализированной медицины, которая включает в себя узкоспециализированных врачей и структуру обучения.
В культурном контексте болезни важно понимать, что в разных сообществах реакция на болезни разная. Я хочу поговорить о связи между болезнями и более широкими политическими дискуссиями эпохи: их потенциал подпитывать политические дебаты, реформы, изменения, политические протесты и беспорядки. И это особенно важный пункт, почему одинаковая болезнь с одинаковыми симптомами может в разных социальных группах спровоцировать разные отклики, разные реакции в разных сообществах или в тех же сообществах, но в разные эпохи. Например, холера привела к невероятной социальной мобилизации, спровоцировала протесты по всей Европе и не только. Даже в России и Великобритании. Очень многие аспекты нашей жизни, которые сегодня доставляют нам удовольствие, например, система здравоохранения или доступ к чистой питьевой воде из водопровода — это все производные эпидемии холеры и протестов. Особенно к концу 19 века, когда этиология болезни, ее профилактика стали понятны, эпидемии холеры стали восприниматься как знак отсталости и это спровоцировало в свою очередь гигантское недоверие к правительству. Это произошло как в Италии, так и в России. В 1892 разразилась серьезная эпидемия в России. Есть даже историки, которые объясняют русскую революцию, которую мы часто ассоциируем с 1905 или 1917 годом, через эпидемию холеры, которая привела к разрыву социальных связей, социальной связанности российского общества, вызвав гигантское недоверие интеллектуальных элит к власти, режиму, и вообще способности его обеспечивать благополучие населения.
Лера Конончук — культуролог, художественный критик:
Концепт боли и болезни не существовал до сравнительно недавнего прошлого. До эпохи Просвещения боль не была институционализирована, она не была зафиксирована в языке культуры, у нее не было своего дискурса и порядка, собственного образа. До эпохи Просвещения у боли не было имманентной ценности в культуре, скорее, ее воспринимали как медиум, который доносит послание: послание Бога она доносит до Иова, а мучеников возносит до Бога.
До 16-17 века болезнь или боль имели лишь функциональный смысл, обычно символический. Значение боли или болезни как символической репрезентации сохранилось в культуре до сегодняшнего дня. Так, Сьюзен Зонтаг (Susan Sontag) в своем труде “Болезнь как метафора” пишет о туберкулезе и раке, которые в коллективном воображаемом воспринимались как наказание за грехи или выражение скрытых страстей.
Вирусы и эпидемии также зачастую становятся метафорами — для внутренних врагов, глобализации или радикальных перемен.
Гегель считал изображение телесных страданий и пыток непристойным, поскольку для него содержанием произведения искусства должна была быть жизнь духа, его переживание любви, а не телесные переживания. Первыми, кто заинтересовался физическими страданиями, стали романтики. Хотя Шиллер еще писал конфликте между внешней красотой и моральным благом в работах более поздних мыслителей, эта связь теряет свою силу, Дидро, например, называет идеал красоты конструктом, у которого нет никакого эквивалента в природе. Справедливости ради, Шлегель был сторонником классического искусства и сожалел о переизбытке уродливого и безобразного в современном ему искусстве. При всем этом он периодически восхищался таким искусством и надеялся, что оно несет в себе принципы, способные нарушить сложившиеся границы.
В постромантическую эпоху репрезентация болезни, боли и страдания уже связаны с чистой эстетизацией ужасного и касается в первую очередь имманентных вопросов искусства. Декаденты вроде Гюисманса, Бодлера и Рембо вовсю наслаждались страданием и превозносили невротические состояния.
В 20 веке однако уродство приобретает качество сопротивления: футуристы и дадаисты считали страдание противоядием от избыточной чувствительности и буржуазной сентиментальности. Адорно писал об изображении сюрреалистами и экспрессионистами безобразного и уродливого как об отказе жить согласно нормам красивой жизни безобразного общества — поэтому их искусство неизбежно несет на себе печать озлобленности. Адорно считал, что искусство должно сделать своим делом то, что объявлено вне закона как безобразное, но не для того, чтобы примирить людей с его существованием, а для того, чтобы представить свидетельства о том безобразном, что власть вытесняет и отвергает. Сегодня, конечно, авангардистское безобразное сформировало новый рынок, это новая модель красоты.
