Дискурс внедрения Искусственного Интеллекта в современное искусство чрезвычайно актуален в среде искусствоведов и культурологов. Но вышло так, что из дискуссии практически исключены страны бывшего соцлагеря, об искусстве ИИ в СНГ говорят мало, а о сетевом искусстве, так называемом искусстве потока (или, если вспомнить «In the flow» Гройса, точнее будет сказать потока в обратном направлении), практически ничего. В связи с этим я заинтересовалась, как же обстоят дела с внедрением ИИ в процесс создания и инсталлирования искусства на постсоветском пространстве. В этом контексте стоит выделить проект «нейроссия» со статусом/подзаголовком «Россия, которой нет. Учу нейросеть жить в России».

Говоря о проекте «нейроссия» (сообщество во «Вконтакте» и одноименный Инстаграмм), можно назвать автора — это Илья Беликов, специалист в области ИИ. Но если перейти к самой реализации, к самим, собственно, нейрокартинам, вопрос об авторстве неминуемо приведет нас к концепции плоских онтологий.

Плоские онтологии — концепция, над которой работал ряд современных философов, в том числе Тимоти Мортон, Грэм Харман (популяризатор термина Объектно-ориентированная онтология) и Иен Богост. Смысл плоских онтологий заключается в критике существования некого «высшего предела» (коим был Бог, а позже — Человек) и некого «низшего предела», из которого все происходит и который является так называемым «исходником» (читай: Материя). Итак, ежели метафизического высшего предела нет, низшего тоже, все субъекты и объекты встают на одну плоскость, они становятся буквально равными, следовательно, деление на «субъект» и «объект» становится не релевантным. В современном мире все сложнее определить, где проходит эта граница между живым и не-живым, вернее эта граница становится все более призрачной: мы можем общаться с ботами, можем смеяться над абсурдным юмором, генерируемым ботом «Всратославом» наравне с абсурдистскими авторскими шутками, мы понимаем наше родство с теми же неандертальцами и рыбами, с обезьянами и с андроидами, человек больше не цепляется побелевшими пальцами за свою уникальность, за свое привилегированное право.

Причем же тут «Нейроссия»? Дело в том, что сама форма этих произведений (нейропанелек) является подтверждением концепции плоских онтологий.

Итак, чтобы нейросеть смогла генерировать картины, необходима база данных, а по словам Ильи Беликова, нет для такого проекта базы данных лучше, чем социальная сеть «ВКонтакте», ведь система «предложки» позволяют каждому пользователю опубликовать на стене сообщества свой пост/фотографию/произведение.

Вопрос соотношения архива и будущего, утопического мышления и музейной консервации подробно рассматривается искусствоведом Борисом Гройсом в книге «In the flow» — автор отмечает, что отправляя произведения в музей, в архив, художник получает шанс отправиться в будущее (архив — сохранение), это как письмо будущим читателям. Меня же интересует практическое использование архива, как базы данных. Это иной подход, исключающий индивидуальное авторское утопическое, но способный сформировать иную реальность, утопическую реальность, здесь и сейчас. Отправляя работу в музейный архив, художник может надеяться на попадание в будущее своей работы (сам он, вероятно, в будущее и не попадет, так как жизнь его не бесконечна). Сейчас же, отправляя свою фотографию в интернет-архив, мы формируем базу данных, которая становится «материей», из которой состоит конструируемая ИИ реальность.

Автора проекта «Нейроссия» привлекли паблики «русская пустота», «панельки», «эстетика ебеней», в которых каждый пользователь может прислать в «предложку» авторскую фотографию депрессивного русского пейзажа. И такого контента за годы существования Вконтакте накопилось очень много — подобные паблики в духе Лихачева рефлексируют русскую сущность — широта, пустота, безграничность.

Но есть еще одна их сторона: панельки — там нет широты, но есть пустота, так как пространство этих мест обитания навевает, даже вне знания контекста, ощущение «никуда не деться». И именно из так групп Илья Беликов набирал данные для обучения ИИ. В алгоритме, выбранном Беликовым, две нейросети: одна учится генерировать картинки на основе выгруженных данных, другая — отличать сгенерированные первой картинки, от реальных. И так они параллельно обучаются.

Именно эта невозможность отделения Автора (автор идеи) от Авторов (пополняющие базу данных фотографы из пабликов) и от творящего «Чужого» (ИИ), и делает проект «Нейроссия» интересным.

Беликов по сути является медиатором между коллективным (бес)сознательным, квинтэссенцией ощущения депрессивности региональных пейзажей, и «Чужим», не в парадигме которого страдание в принципе. Есть во всей этой затее и некая бравада напополам с иронией: мы, мол, в России, смотрим и страдаем, а ИИ весь такой умный и обучаемый, пусть теперь он справится с условным Подольском и ему подобными пейзажами!»

Это наделение ИИ способностью переваривать и создавать не бесстрастные пейзажи или людей с базовыми эмоциями, а энергетически наполненные картины, выражающие состояние, с которым может ассоциировать себя человек, и выражает по-настоящему плоские онтологии, ведь ИИ творит наравне, вместе с сотнями авторами фотографий и одним программистом-медиатором, его наделяют, пусть и с долей иронии, способностью страдать, он становится элементом doomer culture, его проверяют на прочность «русской пустотой», таким образом, приравнивая его к себе и признавая за «соседа по лестничной клетке».

Тимоти Мортон использует «Зловещую долину» для описания того эффекта, который оказывают на человека человекоподобные андроиды, манекены и так далее. Говоря о пространствах в контексте плоских онтологий, я хотела бы привести аналогию: та же «Зловещая долина» — мы, люди, и наши нормальные жилища находимся все еще на холмике, на противоположном холмике, там, где у Мортона расположен R2D2, стоят жилища Хоббитов или дома из мультика про Лоракса, или даже замок Дракулы из фильма. Эти домики нас интересуют, иногда умиляют, в любом случае, они не причиняют дискомфорта или других сильных чувств, так как мы понимаем, что они выдуманные, они не похожи на наши жилища и, очевидно, другие. А вот в самой долине, аналогично человекоподобным роботам — зомби — трупам, располагаются, соответственно, нейропанельки — заброшенные дома — кладбища/склепы. Точно также по шкале «приемлемости» человеком. Вот они, обитатели «зловещей долины», уже имеют прямую связь с окружающей нас действительностью, вот они уже точно близки человеку и вызывают сильные чувства у созерцающего их. Это «другие» места.

Но есть один нюанс.

Эти самые «нейропанельки» не вызывают отвращения, желания убежать от них, в отличие от реальных панелек, как раз таких, на которые выходит окно моей комнаты, в которой я сижу во время написания этой статьи. В «Зловещей долине» Мортон говорит о том, что человек боится признать отсутствие — или изначально меньший объем — пропасти между собой и обитателем «долины», человек хочет и дальше лелеять наивную «инаковость», и только сделав некоторое усилие, можно как бы «сгладить» Зловещую долину.

«Нейропанельки» же специфичны тем, что они явно не хуже реальных пост- советских панелек, эта зона «исключенного Третьего, наполненная сущностями, постепенно приближающимися ко мне», не безысходнее пейзажа за окном среднестатистического жителя заМКАДья. Да, эти «нейропанельки» действительно из разряда «других» мест, они созданы «Чужим», ИИ, но в них можно найти, смотря с какой точки взглянешь, красоту деконструкции постсоветской действительности, утешение в том, что даже «Чужого» мы подстрекнули к классическому литературному русскому страданию, пост- эсхатологические пейзажи уже произошедшего конца света, в коем можно найти облегчение.

Ассоциативно эти нейропанельки могут напомнить зрителю ощущения от картин Петра Беленка, которые он сам называл «паническим реализмом». Картины Беленка, кстати, тоже своего рода серийны, так что рассматривать каждую в отдельности — дело проигрышное, как и в случае «нейроссии».

Но в отличие от «панического реализма», в нейрокартинах отсутствует субъект, который познает ужас разверзнувшегося мира, отсутствует эсхатология, отсутствует фигура человека в принципе: он как бы подразумевается, но не обозначен. Это уже после конца света? Это привычная реальность? Трактовки могут расходиться. Тем не менее переход к, говоря терминологией Мортона, «Призрачной долине» (растворению безопасных холмиков, на которых стоят люди и обыденные пространства), в случае нейропанелек происходит безболезненно и естественно. И дело не только в том, что реальные пространства, как и нейропространства, изначально в глазах зрителя лишены субъектности, хоть это, безусловно, тоже играет значительную роль. Почему так? Почему ИИ, творящий нейропанельки, с легкой руки наделяется способностью к обладанию состоянием тоски? Сейчас я постараюсь ответить на этот вопрос.

Тенденцию к уплощению онтологии в искусстве России можно связать с резким лишением «верхнего предела», выражавшегося в течение многих лет советской властью, наделенной метафизическими чертами и атрибутами абсолюта. Оставшись без «верхнего предела», лишенные «предела нижнего», люди остались в состоянии подвешанном, и если в странах вне соцлагеря этот переход к плоским онтологиям был плавным, то в страны СНГ плоские онтологии стремительно ворвались, и свое точное выражение находят именно с приходом в сферу искусства поколения рожденных в поздних 80-х и 90-х, поколения, подверженному тому, что славист Светлана Бойм называет рефлексирующей ностальгией. Тот, кто ностальгирует рефлексирующе, не стремится воссоздать прошлое и не является ретроградом, он как бы колеблется между руинами прошлого и вероятными руинами будущего, пытается создать реальность из артефактов прошлого, не привязывая к ним исходного значения.

Вот тут-то и наступает очень выгодный для «Чужого» момент, ведь именно его видение не подвержено человеческим стереотипам, историческим стереотипам, он свободен от историчности, но способен оперировать атрибутами и знаками повседневности, вписанной в историчность.

Несложно заметить, что если убрать из названия «нейроссия» одну букву, мы получим «не-россия», и я настаиваю именно на таком написании, написании через дефис, так как «не-россия» — это не наименование любого места, которое не является Россией и не связано с нею. «Не-россия» — это место, кровно связанное с Россией, которое не может существовать без признания российской действительности и историчности (подобно тому, как постмодерн не может существовать вне модернистской традиции).

«Не-россия» — это не состояние веры в реставрацию СССР, наследницей которого Россия является, это и не отрицание распада того же СССР.

«Не-россия» — это мир иной, который не является в прямом смысле иным миром, «не-россия» — это мир, располагающиеся параллельно России, это необходимый в искусстве шаг в сторону, трезвый и адекватный шаг в сконструированный мир вне историчности. Но можно ли нам самим его совершить? Создание «не-россии» живым человеком, вписанным в историчность, не может быть абсолютным, так как полностью избавиться от стереотипного восприятия атрибутов историчности невозможно, будучи взращенным на этих стереотипах.

Но проект «Нейроссия» радикализирует идею перехода в «не-россию», ведь «Чужой», как было сказано, не жил в Чертаново и Подольске, чужой не слышал рокового «СССР больше не существует», не стоял на линейках в честь 9 мая. Он не холоден и не горяч, он не испытывает радости и страсти, но признается нами за равного по страданию, он свободен от едкого чувства вины, но одновременно с этим на него возлагается коллективная невыраженная надежда на конструирование «не-россии».

И с помощью объективного взгляда Чужого, сконструированы полные субъективнейшего и личного чувства страдания, панельки. Это страдание, лишённое объективных причин и исторической подоплеки, чистое чувство, эдакая эмпатия ИИ к создателям и «коллегам по проекту». Только с помощью объективного взгляда можно создать субъективное чистое, внеисторическое страдание.

И только в чистом чувстве рождена будет не-россия, действительно свободная

не-

Россия.