Это сейчас путешествия, поездки стали частью дискурса коммерции. Туры, заранее всё проплачено, экскурсии, да что там — даже и «экстремальность» превратилась в коммерческий бренд. То ли дело раньше. Всё это, безусловно, и сейчас никуда не делось, но ныне модно упорядочивание реальности, переносить комфорт и безопасность своего дома вовне.

Вообще, дорога, путешествие — это нечто сакральное и, пожалуй, самое важное из всех «движущих сил», архетипов личности человека. Вспомните у Гоголя: казак сидит-сидит в избе, поглядывая на шашки, висящие на стене. А тут топот во дворе. Глянул — братва — в чубуках, пистолями да саблями увешенные: «Айда, Охрим, с нами!» И сразу хандра долой! Или вот какой русский хату подпалил, обрез достал, и… А калики перехожие? Паломники, бродяги…

А в недалёком прошлом, в СССР, не было особо развлечений, но была зато романтика дороги. Романтика самого настоящего магического реализма. Были «собаки» — электрички. Совсем без денег, но жаждая приключений, неизвестности, дороги, можно было сесть в первую попавшуюся электричку. Сойти, где подскажет нечто из интуиции, пересесть на другую электричку, и пошло-поехало. Дня через два уже вообще неизвестно где оказываешься. И вот так однажды — к закату дело, станция, деревня, Брянская область. Сошёл — думаю, ночь перекантуюсь где, а утром видно будет, что к чему.

В деревню вошёл, свет уже наполовину приглушённый, закат верхушки леса окровавил, туман с поля тянется, и тишина — эдакая несколько кинематографическая картинка получалась. Избы старые, с наличниками, завалинкой, на заборах крынки сушатся, колодец, и запах такой стоит — конец июля. Сама Жизнь в полноте своей трещит по швам. И не успел дойти до очередного забора с крынками… со двора вдруг слышится истошный вопль-крик: «Брательника убили! Братюню моего, Кольку, убииилиии, ссуччаррыыы», — собачий вой, и тут же калитка распахивается, чуть с петель не срываясь, и из небытия двора выскакивает мужик — с топором… Меня, замершего в десяти метрах, не замечает, сила алкогольного тяготения повела его в противоположную сторону — пригнувшегося, на согнутых ногах пронесла его ещё метров десять… Остановился, медленно оборачивается, и взгляд его упирается аккурат в меня. «Ты ссууучаара брательника убииил!» Моя рука ныряет в карман за ножом, чуть тяну рукоятку, нож выкидной, зоновскими мастерами сработанный. И мысли проносятся ураганом. Понимаю, что всё, мне конец. Или порубает он меня тут, на деревенской дороге, и сойдётся юшка моя с пылью, скатаются шарики, и сольются они в экстазе с розовыми облаками, верхушками деревьев. Красиво будет. Или увернусь я и чётко между рёбер по самую рукоять воткну шабер свой. Тогда, если, опять же, местные не забьют, — зона. Шах и мат. И с изнанок двора неистовствует собака — то воет, то заливается лаем.

И с топором наперевес мужик бежит на меня.

И тут вдруг с нутра двора выбегает баба. В тот самый момент, когда мужик оказывается прямо напротив калитки, баба с визгом «Гриша, Грииишаааа, не надо, не надо, что же ты делаешь» виснет у него на шее. Топор выскакивает из гришиных рук, он делает шаг в сторону, его заносит, и оба падают в пыль.

Бежать в такой ситуации нельзя. Остаётся только вот стоять и принимать разворачиваемость событий с некой отрешённостью, как бы смотришь фильм. Баба помогает Грише встать, а тот раза в два больше. И, похоже, последние силы он потратил на рывок и эмоции. Баба смотрит на меня, голос сорванный, осипший: «Не убивал Кольку никто, сам допился, блевовку свою во сне хватанул, и бывай через сенцы поп кадилом. Помоги, что ль, затащить».

Заметив, что я смотрю на лежащий рядом топор, берёт его и с размаху бросает через забор. Собака на секунду замолкает и снова принимается истошно выть. «Хватай за грабку», — затаскиваем мужика во двор. На длинной верёвке крутится собака. Баба берёт ведро и с силой опрокидывает воду на Гришу. Гриша дёргается, пытается встать, обводит вокруг себя безумными глазами. Застеклённая веранда светится жёлтым светом.

«Шалавы полные водяры» — затянул мужик. Увидел собаку, на четвереньках подполз к ней, сел, обхватил голову руками. Собака принялась его облизывать.

«Нашла дружка» — баба подняла ведро, глянула на меня: «Пойдём в хату, помянем Кольку горемычного».

Кислый запах, сенцы, и сразу, посреди комнаты, на лавках — гроб. В гробу — мужик. На стуле, рядом, сидит старуха. У окна, что выходит в сенцы, — стол, на нём банки, консервы, разломанная буханка, бутылки. Под потолком — лампа, абажур — пожелтевшие страницы журнала, по формату похожи на Огонёк.

В дверях появляется Гриша.

— Ты хто? — голос ржавый, ободранный. — Дед Пихто?

— Гриша, это же Варькин племяш, на похороны приехал. Ты чего, что люди подумают? Надо же по-людски всё, — баба подходит к столу, разливает по гранёным стаканам самогон.

— Тебя как кличут-то?

— Саша.

— А его Колька звали.

— А тебя?

— А Ленкой зовут, — в голосе появились несколько игривые нотки.

Я присмотрелся. На вид ей было лет тридцать. Слегка полновата, типичные деревенские округлые черты.

— Кто Коляна порешил, ссуки? — глаза Гриши выпучились, он замотал головой, подошёл к столу, опрокинул стакан самогона.

— Гриша, он же сам огорюнился, сам, вы вместе окаянную пили.

— Фрицы ссуки. Партизаны. Шнапс, хэнде хох! — Гриша явно был невменяем.

— Хорошо, что приехал, поможешь с похоронами, а то сам знаешь, как оно.

Ленка вздохнула, посмотрела на свои руки.

Я посмотрел на старуху. Она сидела не шевелясь, в упор глядя на покойника. Мертвец на удивление был красив. Правильные, заострившиеся теперь черты лица, белая рубашка, застёгнутая на последнюю пуговицу, контрастировала с его серо-синим, чернеющим ликом. Напомнил мне лики на старых иконах, висевших в избе у монашки Марфы, где я однажды, в Костёнках, провёл ночь. И страшно и красиво. И вот эти контрасты наводили какой-то запредельный совсем ужас. Я прошёл к стоявшей сбоку от печки лавке, покрытой то ли телогрейкой, то ли бушлатом, вытянулся, прикрыл глаза. Гришка и Ленка вышли в смежную комнату. Заскрипела панцирная сетка. Во дворе снова завыла собака. В груди у меня защемило. Что-то в комнате хлопнуло, вспыхнуло, на секунду всё погрузилось в темноту, и вдруг мрак задребезжал, тени заплясали по стенам. В изголовье у покойника горели свечки. Старуха что-то невнятно бормотала, держа на коленях, по-видимому, Псалтирь.

И эти тени, кислый запах, запах смерти, шёпот, вой, дорога, мертвец — все эти атрибуты театра вдруг явились ко мне с новым пониманием, чувством, что вот это всё и есть эхо, отголосок Руси, её метафизическая ипостась, хтонь сырой землицы, русского дионисийства, где плоть сырой матери-земли то баюкает, то разрывает своих младенцев. И это чувство наполнило меня радостью. Я осторожно встал, вышел во двор. Лунный свет наполнял пространство сказочностью, собака стояла, смотрела на меня, высунув язык и виляя хвостом. Что-то блестело на земле, полоска, отражавшая свет луны. Я присмотрелся — лезвие топора. Закурил папиросу. Луна и звёзды окутались дымом. Я прокашлялся — и завыл…

Кто-то положил мне на плечо руку. Опёршись, сел рядом. Гриша.

— Думал волки, а это ты. А ты кто?

— Волк. На время человеком стал.

— Ааа… ишь. Брательник мертвячий лежит в хате. Хочешь посмотреть?

— Видел уже, я помогать пришёл, чтобы всё правильно было, по-людски.

Гриша вдруг откинулся назад, прокашлялся и завыл. Я подхватил вой, наши вибрации зарезонировали… вспыхнул вдруг, засветился общий объём, как если бы наши души слились, и я почувствовал душу Гриши — она была в рваных серых и искрящихся люминесцентных всполохах, каких-то причудливых воронках, копошилась червями и порхала вычурными, диковинно раскрашенными бабочками. Что-то разглядел во мне и Гриша. Он вдруг резко остановился, уставился на меня.

— Будешь моим братом?

— Да чего уж там, буду, конечно.

Мы обнялись, и Гриша вдруг зарыдал. Рыдал долго. Сидел, обхватив голову руками, вздрагивал, икал, и, совершенно не стесняясь, навзрыд плакал. Так же, как и начал, резко остановился.

— Пойдём в хату, брат, я тебя с матерью нашей познакомлю.

Комната задрожала тенями, лепестки огоньков церковных свечек, почувствовав нас, затанцевали. Старуха еле слышно бормотала Псалтырь. Гриша прошёл к свободной лавке, сел, обхватил голову руками, принялся раскачиваться. Я сел рядом, закрыл глаза и провалился в сон.

Кто-то толкнул меня во сне. Я открыл глаза, в нос ударил едкий дым. В комнате — тяжёлый туман, голова закружилась, затошнило. Гриша метался по комнате, выкрикивал нечленораздельные слова, из спальни вдруг пространство прорезал визг, заметался по избе. Лавка, на которой лежал мёртвый брат Гриши, была пуста. Рядом валялся гроб. Нигде не было и старухи. Я схватил табуретку и жахнул её в окно. Одновременно со звоном в комнату из спальни ворвалась визжащая жена Гриши. Волосы на её голове полыхали. Я метнулся взглядом, ища, что бы набросить, потушить огонь. Схватил одеяло из гроба, оттолкнул машущего руками новоявленного брательника, набросил на пылающий сноп. Обернулся, у стола стоял Гришаня — давясь, глотал из банки самогон. Из спальни выскочил, как лазутчик, прощупывая, язык пламени. Я глотнул у окна свежего воздуха, Ленка продолжала визжать, но уже гораздо тише, вместе с визгом из неё вырывался какой-то жуткий хрип и бульканье. Поволок её к окну. Она, не видя ничего, хватала вокруг себя руками воздух, тело её тряслось, под окном показался мужик. Ухватив бабу за руки, он потащил её на улицу. Послышался вой собаки.

Боковым зрением увидел, как Гриша размахивается. Банка летит в спальню. Слышится хлопок и гудение.

— Гриша, где Коля? где мать?

— О ты карась шершавый, себя затерял? Ты же Колян, братенька мой, дай я тебя лобызну.

— Горим, брат, выбираться надо.

Сенцы были затянуты плотным дымом, глотнув воздуха и обняв за плечи Гришаню, я рванул к двери, вдарил ногой, и мы, потеряв равновесие, кубарем скатились со ступенек. Гришка упал картинно, раскинул руки… и вдруг захрипел, закашлялся, и его начало рвать тёмной кровью. Перевернул его на бок. Подбежавшая дворовая собака с обрывком верёвки на шее принялась слизывать кровь. Я осмотрел двор. Никого нет. Из двери тянет горьким тёмным дымом. В хате остался мой рюкзак. Обежал дом, у поленницы сидела Ленка. С чёрной опалённой головой. Стонала. Мужика, вытащившего её, нигде не было. Я заглянул в окно. Смог разглядеть рюкзак — он стоял у лавки, огонь ещё не добрался до него. Вдохнув — нырнул, схватил рюкзак, вылез назад. Заорал «Пожар! Пожар! Горииииит!» и побежал через огород. Подлесок подходил прямо к краю, я перемахнул через забор и вбежал в лес. Когда уже совсем мои ноги не в силах были переступать, вышел на поляну. Бросил рюкзак, лёг. Сердце безумно колотилось, руки дрожали, горло — как будто его натёрли наждачной бумагой.

К тому времени жизнь уже научила меня не задавать вопросов, не стараться прояснить, чему я был свидетелем, как интерпретировать события. Одежда моя долго ещё пахла гарью, что подтверждало: пережитое — не сон в прямом смысле слова. Пытаться осмыслить, понять, что же произошло, не имело никакого смысла, любые попытки вызывали только тошноту и дрожь в руках. Жаль было, конечно, потерять вдруг внезапно обретённого брата. Да ещё в статусе воскресшего из мёртвых. И ведь самого́ мёртвого Кольки в избе не было. Не было и во дворе.

Несколько раз я видел Гришу в сновидениях. Он стоял на длинной деревенской улице, ярко светила луна. Наклоняясь, Гриша тёр ладонями пыльную дорогу и, размазав пыль по лицу, принимался очень тихо, осматриваясь по сторонам, выть. Заметив меня, он подпрыгивал, улыбался и радостно бежал навстречу. Мы обнимались, и Гришаня неизменно хриплым, дребезжащим голосом повторял: «Колян, Колян, братеня мой».