Примерно с месяц назад появился русский перевод последней книги Мартина Малиа, озаглавленной (по воле редактора, Теренса Эммонса) «Локомотивы истории» (пер. с англ. Е.С. Володиной. — М.: Политическая энциклопедия, 2015). Последней она явилась для автора в двух смыслах — и в биографическом, и в плане подведения итогов: всю жизнь занимаясь изучением интеллектуальной истории и предыстории русской революции, в конце своей жизни Малиа подвел личный итог завершенной истории. Поскольку, по его мнению, феномен революции — феномен исключительно «западный», имеющий европейские и христианские основания — нашел свое (возможно, промежуточное) окончание в русской революции.

Логика европейских революций была логикой радикализации — от «ограниченных» прото-/недо-революций к прояснению себя:

(1) переходом от религиозных целей к политическим — и по мере того, как этот переход совершался, религиозное облачение политических целей сменялось quasi-религиозным характером целей собственно политических;

(2) переходом от ограниченных задач, которые независимо от воли участников по ходу революционного движения преобразовывались во все более масштабные изменения политического и социального — к сознательной постановке задачи радикального переустройства общества;

(3) в связи с предыдущим — от «бессознательности» революции, опознающей себя post factum, к революции как цели — никто не готовил «Английскую революцию», никто в 1789 г. не начинал «Французскую революцию», но революции 1848 или Октябрьская революция были именно «задуманными», ожидаемыми — их ждали, к ним готовились, как готовились занять соответствующие роли в революционном спектакле.

Возрастающий радикализм революций предстает результатом одновременно и интеллектуальных ожиданий, с 1789 г. несущих в себе образ предшествующего и готовность не допустить предшествующих ошибок, не дать революции отменить себя, и все большей связанности общества (здесь вспоминаются рассуждения Конта и Спенсера о возрастающей дифференциации общества, делающегося в результате куда более подвижным и взаимозависимым — когда изменения в одной части почти неминуемо производят изменения в других).

Так, о действии, прямо определяемым пониманием предшествующего опыта — стремлении повторить (и одновременно учесть ошибки) предшествующей революции — прямо пишет Бакунин в «Исповеди» (1851), заявляя: «Я желал в Богемии революции решительной, радикальной, одним словом, такой, которая, если б она и была побеждена впоследствии, однако успела бы все так переворотить и поставить вверх дном, что австрийское правительство после победы не нашло бы ни одной вещи на своем старом месте. […] Она бы в самом деле все так переворотила, так бы въелась в кровь и в жизнь народа, что, даже победив ее, австрийское правительство не было бы никогда в силах ее искоренить, не знало бы, что начинать, что делать, не могло бы ни собрать, ни даже найти остатков старого, навек разрушенного порядка и никогда бы не могло помириться с богемским народом». Он сознательно готовился сделать то, что сделала Французская революция и Империя, оказавшись сильнее любых планов реставрации.

Революции не были возможны, пока не существовало модерного государства — с его аппаратом управления, центральной властью, имеющей пространственную локализацию — теми самыми «почтой, телефоном, телеграфом», которыми могут овладеть восставшие и поставить под свой контроль страну — и революция находит свое завершение в государстве-революции, «институционализированной революции», созданном в Советской России: все предшествующие революции предполагали некое конкретное завершение в рамках определенного политического сообщества — напротив, революция 1917 г., ставшая результатом опыта и переосмысления 1848 г., принципиально имела лишь глобальную границу — и в этом смысле разница между «перманентной революцией» и «построением социализма в одной стране» — не принципиальна, представая тактическим разногласием.

Но если революция 1917 г. становится пределом — то ее завершение в 1991 г. по идее должно стать завершением всякой революции, хотя в заключении Малиа высказывается в том смысле, что данная надежда скорее всего не оправдается. Но независимо от этого революция 1917 г. оказывается финалом «революционного мифа» — о возможности нового начала, о реализуемости утопии. Ведь современное обосновании «революции» (улучшение условий трудящихся, давление на привилегированные слои в целях перераспределения и т.п.) — по самой сути своей «практическое» и анти-революционное: революция обосновывается обратным тому, что было ее содержанием от революции французской до русской революции (и вызванной ею революционной волны). Революция, бывшая отвержением данности, обосновывается теперь исходя из принятия существующего порядка вещей как неизменного, в котором возможны частные изменения — но невозможно ничто принципиально отличное, нет более «нового неба» и «новой земли», тех именно новых законов реальности, «естественного» и/или «разумного» порядка, к которым апеллировали два века революции, объявляя существующее «не-естественным» и «не-разумным». Обстоятельства меняются, но в рамках неизменных законов, существующее оказывается неопровержимым в своей разумности — и здесь более нет места утопической политике.

И подобный итог вынуждает вернуться к исходным положениям Малиа — о христианских истоках революции, поскольку вся политика «христианского мира» была связана с «утопией», началом/свершением качественно иного — т.е. была действием в перспективе конца. Тем самым если революция в модерном смысле слова — т.е. не «возвращение в исходную точку», а «новое начало» — осознающая себя возникает в секуляризируемом мире, то конец революции оказывается интерпретируемым как конец христианского мира, точнее — как конец инерционного движения, оставшегося после него.

Собственно, по Малиа единственной удачной революцией оказывается та, которая не знает о себе как о революции — обнаруживая радикальность происшедшей перемены после того, как она совершилась, становясь непредсказуемым последствием действий, имеющих конкретные, ограниченные цели. Революция, знающая о себе, имеет одну возможность спасти себя от неудачи — стать состоянием, а не событием — обратиться в «перманентную революцию», а ее финальное поражение отменяет и саму утопию, утверждая неизменность порядка и отсутствие надежды — прививая искусство довольствоваться наличным в знании о том, что всегда возможно худшее.

Малиа М. Локомотивы истории: Революции и становление современного мира / Под ред. Т. Эммонса; пер. с англ. Е.С. Володиной. — М.: Политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2015. — 405 с.