Писатель Эндрю Соломон — большой специалист по осенней хандре. Его “Анатомия депрессии” завоевала немало разных наград, и на фоне такого несомненного успеха литературный дебют Соломона, воспоминания о советском художественном андеграунде перестроечных времени под названием “Irony Tower”, выглядят далеко не столь круто. И пусть армия сидящих на прозаке и ксанаксе граждан в разы больше тех, кто интересуется московскими и ленинградскими маргинальными художниками 80-х, а “Башню иронии" с трудом помнит даже книжный всезнайка Амазон, есть в этой нескладной книжке определенное очарование.

Судите сами. Москва, 1988-й год, преддверие грандиозного события. В гостинице “Международная” запланированы торги аукционного дома Сотбис. Впервые советское авангардное искусство будет открыто продаваться за твердую иностранную валюту. Соответственно, дичайший наплыв западной публики, всем невтерпеж заглянуть под призывно задранную Советами железную юбку. Был среди понаехавших и один молодой журналист, и ничего ему так сильно не хотелось, как увидеть настоящих, живых советских художников в их естественной среде обитания, то бишь в мастерской.

Мечте западного Миклухо-Маклая суждено было осуществиться самым неожиданным и впечатляющим образом. Невинная экскурсия в Советский Союз растянулась на многие недели, за которые он успел передружиться с бесчисленными представителями “левого” искусства, среди которых главный “Мухомор” Константин Звездочетов, Сергей “Африка” Бугаев, Андрей Монастырский, Эрик Булатов, Вадим Захаров, Дмитрий Пригов, Свен Гундлах, братья Пупс и Фофа Мироненко. Это было полное погружение в среду совдеповских хиппи, сквоттеров и арт-подполье, со всеми вытекающими из него последствиями: поездками на странные загородные акции “Коллективных действий” Монастырского, страшными попойками в студии у “Мухоморов”, выставками на квартирах под носом КГБ и мотаниями из Москвы в Ленинград и обратно.

Параллельно наш герой усиленно пытался вникнуть в суть творимого вокруг него искусства. Видимо, он понял о нем, этом искусстве, нечто такое, что считал своим долгом донести до сытого западного менталитета. Поэтому и взялся сочинять книгу про своих припанкованных друзей — художников. Когда же рукопись была готова, он дал её почитать Звездочетову, и до того она его развеселила, что, посоветовавшись с остальными “Мухоморами”, Костя твердо решил перевести “Башню” на русский. Чисто по приколу, как говорится. Однако в погоне за длинным рублем (или, скорее, долларом), в которую оказалась вовлечена большая часть граждан павшей империи, опусу империалиста и гомосексуалиста Соломона суждено было кануть в забвение аж на целых двенадцать лет.

“Башня иронии” вышла объемной, местами страшно наивной, и совершенно непродаваемой. Последнее обстоятельство, скорее, делает честь автору: ведь зная, что на Западе содержимое черепной коробки художника нафиг никому не интересно, наш бойскаут до последнего верил, что хипаны из Фурманного переулка имеют в виду гораздо больше, чем показывают на своих картинах. И безнадежную в коммерческом смысле книжку писать не бросил. Точные пропорции правды, мухоморских баек и обыкновенной отсебятины в его записках мы уже, похоже, не узнаем. И плевать, что записки эти прошли и мимо внимания литкритиков, и мимо жюри разнообразных конкурсов. Кто сможет рассказать про то счастливое и яростное время красивее и честнее — пусть бросит в Эндрю камень.