…Новый роман Михаила Зуева «Грустная песня про Ванчукова», изданный в «АСТ», снова и снова открывает давно закрытые темы, задает вопросы и ставит диагнозы. В жанровом плане — возможен ли сегодня роман воспитания, и семейный жанр — это эпос или нет? В этическом — можно ли вообще описать историю с «семейной» точки зрения? Причем, в романе это два поколения одного рода, живущие в тридцатых-сороковых и в послевоенное время, вплоть до «оттепели» и «перестройки» — целые исторические пласты, которые автор поднимает, а подняв, с любовью и вполне профессионально описывает, а не анализирует. Да и надо ли, если речь о жизни не «взаймы», а из первых рук — ведь устную историю никто не отменял, а прочие источники, скорее, тоже слуху, нежели в архивах.

Писательство, конечно, частное дело, но автор «Грустной песни про Ванчукова» взял и написал сквозь призму семейной, личной истории глубоко «общественный», «коммунальный», «советский» роман. «Русский», безусловно, тоже, но это уже понимаешь, когда подходишь к финалу. Почему? До того времени «русское» перекрывалось, конечно, «советским», интеллигенция оставалась все–таки «старой» — и во времена Сталина, и в период «оттепели» — а после как-то сдулась. И дело даже не в новых «господах», выросших на своих представлениях о «бывшей» жизни, а в том «генетическом» чувстве, которое не пропьешь. Благородства? Милосердия? Любви?

Скорее всего, в 90-е любому автору, да и кому-либо вообще, до подобных высоких материй попросту не было дела. Хотя дворянские роды, вспомним, стали возрождаться как раз в это время. Искали корни, восстанавливали гербы и связи. После все это снова накрыло — уже не «русской» или «советской», а «российской» волной, и ценности снова поменялись.

А вот как насчет, спросите, «рабочей» совести и морали? Скажете, не было среди них «интеллигентных» людей? Благородных, мыслящих? «— Я иногда думаю, — продолжил Барышев, — а сейчас, на старости лет, думаю всё чаще и чаще: зачем тогда, в тридцатых, они устроили такое людоедство? Почему тех, кто на плечах революцию поднял и вынес из огня, почему их всех скосили под корень? Кому нужно было? Нет у меня ответов, только всё чаще кажется: если б остались они живы, так не допустили бы бардака, в котором мы захлёбываемся сегодня. Кругом одни «партийцы» чёртовы… Человека, специалиста, инженера — днём с огнём искать… А найдёшь, — Барышев порывисто поднялся из–за стола, — найдёшь, так тебе ещё сто раз попеняют, что, мол, неправильного нашёл. Что биография у него неправильная. Что соцпроисхождение неправильное. А вам что надо, — Барышев поднял руку, указывая на портрет Ленина на стене, — вам происхождение нужно или человек нужен?! Вот у него, — Барышев снова потряс лапищей в сторону Ильича, — у него какое происхождение было? Какое образование? Какой опыт работы? Да если б он пришёл сегодня к нам на работу устраиваться, так отдел кадров с ним и разговаривать бы не стал!»

И все–таки нового героя, живущего в период «перестройки» и выживающего в 90-е — в романе это московский врач, тот самый Ванчуков, пробивающий стену косности и невежества, не преуспевший в любви и в семейной жизни — вырастить удалось. В чем же удача всех предыдущих поколений, особо не озабоченных своим происхождением, поскольку родословная, конечно, мешала, но и спасала — в вопросах совести и чести? Да хотя бы в том, что для главного героя «государственная» точка зрения всегда представлялась заведомо неприемлемой. Это было поколение, в котором и Бродский, и Цой — не градусники Системы, а ее манометры, отмечающие накал страстей. Автор весьма удачно отображает эти настроения, и даже стилистически его проза отсылает к героям той бровастой эпохи. «Семнадцатилетний Ольгерд Ванчуков, находясь в весне тысяча девятьсот семьдесят девятого года, в год шестьдесят второй годовщины Великой октябрьской социалистической революции, в стройном царстве победившего материализма, в развешанных декорациями по всем главным улицам «иконостасов» с членами Политбюро ЦК КПСС, внезапно получил доказательства простой и страшной вещи: мир устроен вовсе не так, как о нём пишут в учебниках. И уж тем более не так, как представляет его себе сыто рыгающий в микрофон на лекции зав кафедрой истории КПСС Ефрем Осипович Осипов».

Хотя Ванчуков в романе Зуева живет в государстве, находящимся с частным человеком в непримиримой конфронтации, и любые «человеческие» вопросы решающим в контексте «общества», а не «личности». Автор романа все это объясняет, и даже «возрастные» оговорки его героя о личной жизни — не о пресловутом «сексе». «Ванчуков повзрослел. Вначале — генитально. Теперь настал черёд ментального взросления. Ника уберегла Олика — по сути, сироту при живых родителях — от непоправимых глупостей подростковой гиперсексуальности и спермотоксикоза… Но сделать его умнее ей было не под силу; тем более, что, несмотря на старшинство, она сама не была достаточно взросла. Умнеть Ванчукову предстояло самому. Из страшного сна университетской школы он не вынес обид. Главным приобретением стало понимание, как на самом деле устроен мир. Пусть было оно — наивным, прикидочным, возможно, в чём-то ошибочным. Но оно появилось».

Таким образом, перед нами не привычное обсасывание советской жизни, а ее осмысление. Читая «Грустную песню про Ванчукова», в который раз осознаешь, что во все времена у государства была не только не одна политика, но даже не одна точка зрения по поводу «маленького человека». Каждый раз «новая» история по-своему использовала этот образ — в той мере, в которой он совпадал с точкой зрения государства в данный момент. И только художественная проза иногда «размораживала» историю, рассказывая ее «по-человечески», без идеологической стилистики. Как, собственно, и данном «грустном» случае.