Блюз

(Посвящается Хедли Андерсон)

Леди и джентльмены, собравшиеся здесь,

Чтобы взгрустнуть, подумать, чтобы попить-поесть,

Чтобы вздохнуть и кресло телом своим согреть,

Кто же сидит рядом с вами? Может быть, это Смерть.

Величественная блондинка с небесной лазурью глаз,

В подземке или на пляже Смерть поджидает вас;

Женатый иль одинокий, юнец ты или старик,

Ты будешь послушный мальчик и сделаешь, как велит.

Смерть — судия суровый. Ты думаешь, ты хитер,

Но Смерть тебе вырвет сердце и вынесет приговор;

К чему ей спешить — никто еще не ускользал из рук,

Она и тебя накажет за то, что родился, друг.

Смерть — первоклассный доктор, диплом на стене висит,

Всех пользует без разбора, бесплатен ее визит;

"Послушаем, как ты дышишь… Ты дышишь. Но дай мне срок,

И с этим недугом справимся, не нервничай, мой дружок".

Смерть в двери к вам постучится, предложит купить надел,

Еще ни один участок, сторгованный, не дешевел;

Удобно, надежно, просто, бедняк ты иль богатей,

Но договор подпишешь ты с продавщицей сей.

Смерть и учитель славный, прекрасно преподает;

Все объяснит доступно — поймет даже идиот.

Рассказывает про одно она, про глубину могил,

Но интересно, и с лекций никто пока не уходил.

И если ты пьешь шампанское, на деньги играешь в бридж,

И если с пустыми карманами ты под дождем стоишь,

Смерть все равно тебя ищет, чтобы побыть вдвоем,

Жди ее завтра вечером, а может, сегодня днем.

Речитатив смерти

Леди и джентльмены, вы достигли разительного прогресса,

А прогресс, признаться, по душе даже мне;

Вы создали столько машин, что им уже не хватает места,

Превзошли скорость звука и готовы вполне

Музыкальные автоматы устанавливать на Луне;

Но все же позвольте напомнить, что я, Смерть,

Остаюсь правителем мира — так было и будет впредь.

Молодые и дерзкие по-прежнему исполняют любой мой каприз:

Альпиниста на шатком камне не держат ноги,

Купающихся ребят течением тянет вниз,

Лихач на скользком участке вылетает с дороги,

Впрочем, и до седин я дожить даю многим,

Прежде чем раздать, можно этак, а можно так:

Одному — опухоль, другому — инфаркт.

До вероисповедания и цвета кожи мне дела нет;

Честолюбие, налоговые выплаты, ценных бумаг котировки

Меня не волнуют. Мы встретимся тет-а-тет,

Несмотря на рецепты врача и его уловки

И распорядителя похорон затратные недомолвки:

И степенная дама, и последний босяк — со мной

Оба спляшут как миленькие под моего барабана бой.

Вечерняя прогулка

Был вечер, вон из дома

Пройтись по Бристоль-стрит,

Как нива налитая,

Толпа вокруг шумит.

Внизу река в разливе,

Вдруг слышу я певца,

Влюбленный под мостом поет:

«Нет у любви конца.

Я разлюблю, лишь если

В Европу уплывет Китай,

Река станет течь в гору

И запоет минтай.

Я разлюблю, лишь если

Повесят океан, чтоб сох,

И закричит, как гуси,

На небе звездный ковш.

Года промчат, как зайцы,

Ведь я Цветок Веков

Держу в своих объятьях

И на весь мир любовь».

Но стали повсеместно

Часы шуметь и бить:

«Тебя обманет Время,

Его не победить.

Следит из тени Время,

Из нор, где с Правдой Жуть

Живут, чтоб своим кашлем

Твой поцелуй спугнуть.

В мигренях и заботах

Пройдет житье-бытье,

Сегодня или завтра

Время возьмет свое.

Долины мерзким снегом

Однажды заметет;

Время прервет все танцы,

Ныряльщика полет.

Скорее в воду руки,

Намокнут — так пускай,

Сам вглядывайся в чашу,

Что́ упустил, гадай.

В кровати вздох пустыни,

Ледник в шкафу стучит,

И путь в пределы мертвых

Чрез чашки скол открыт.

Бедняк там дарит деньги,

Злой монстр Джеку мил,

Кричит тихоня мальчик,

Лежит там навзничь Джилл.

Вглядись же в отраженье

Свое средь суеты:

Жизнь все–таки блаженство,

Хоть не блаженен ты.

И у окна расплачься,

Чтоб слезы щеки жгли,

И всем тщедушным сердцем

Соседа возлюби».

Был поздний, поздний вечер,

И парочка ушла,

Часы не били больше,

Река ж так и текла.

Похоронный блюз

Ты вырви телефонный шнур, не заводи часы

И сахарных костей кинь псам, чтобы умолкли псы,

На пианино не играй, под барабанов чтоб

Спор тихий выносили к плакальщикам гроб.

И самолеты пусть кружат и, издавая стон,

Через все небо начертают надпись: «Умер он».

В знак траура вяжи банты на шеи голубей,

Дай копам уличным перчатки, чтоб угля черней.

Он был мой запад, мой восток, и юг, и север мой,

Мои рабочие шесть дней и отдых в день седьмой,

Мой полдень, полночь, голос мой для песен и для слов.

Я ошибался, когда думал, что не кончится любовь.

Гаси же звезды все скорей — кому они нужны?

Сними круг солнца, убери в коробку диск луны;

И океан спусти в трубу, смети лес под кровать.

Им примененья все равно уж больше не сыскать.

Блюз беженцев

В этом городе десять миллионов людей,

Кто в хоромах живет, кто намного бедней,

Но нам места здесь нет, радость моя, нам места здесь нет.

Справедливой считали свою мы страну,

На нее теперь в атласе только взгляну,

Нам домой путь заказ, радость моя, нам домой путь заказан.

Старый тис зеленеет на церковном дворе

И цветет всякий раз по весенней поре,

Старые паспорта так не могут, радость моя, паспорта так не могут.

По столу грохнул консул и крикнул мне: «Вы,

Если паспорта нет, официально мертвы».

Но мы все еще живы, радость моя, мы все еще живы.

Ходил в комитет, предложили мне стул

И — вежливо — чтоб через год заглянул,

Но куда нам сегодня податься, радость моя, куда нам податься?

Я был на собрании, слышал там речь:

«Если их пустим, нам наш хлеб не сберечь».

Это о нас с тобой говорили, радость моя, это о нас с тобой говорили.

Мне почудилось — прогремел в небе гром,

Голос Гитлера над Европой: «Всех их убьем».

Он думал про нас в ту минуту, радость моя, он думал про нас в ту минуту.

Видел я пуделя, в пиджаке и с бантом,

И как дверь открывали перед котом.

Но они не немецкие евреи, радость моя, они не евреи.

Спускался я к гавани, выходил на причал

И рыб там, свободных, в воде наблюдал,

Всего в трех метрах, радость моя, всего в трех метрах.

Я шел через лес, видел птиц на ветвях,

Вольно им пелось — политиков не бывает у птах.

Но люди — не птицы, радость моя, люди — не птицы.

Снилось мне здание в тысячу этажей,

В нем тысячи окон с тысячами дверей,

Но нашей там не было двери, радость моя, нашей там не было двери.

Я стою на равнине, хлопья снега летят,

Взад-вперед маршируют десять тысяч солдат.

Нас с тобой они ищут, радость моя, нас с тобой они ищут.

Неизвестному гражданину

(В этом мраморном памятнике

Государством увековечен гражданин

ДС/07 М 3781)

Согласно данным Статистического бюро,

Официальных жалоб на него не было ни одной,

И все отчеты о его поведении утверждают, что

В современном понимании старомодного слова он был святой,

Ведь благо Общества для него было превыше всего.

Если вычесть Войну, до пенсионных дней

Он работал на фабрике и только на ней –

Без выговоров от правления «Фадж Моторс энд Ко»,

И он не был штрейкбрехер или оригинал,

Профсоюзные взносы он исправно сдавал

(Мы проверили на надежность и сам профсоюз),

А наши Социальные психологи ему поставили плюс

За то, что дружил с коллегами и потягивал с ними пивко.

Он покупал по газете в день — в этом пресса убеждена,

И реагировал на объявления так же, как вся страна.

Из полисов и медкарты видно: он был застрахован от всех бед и врагов,

Один раз лежал в больнице, но когда вышел, был совершенно здоров.

Производители и Продавцы в один голос твердят:

Он знал, как выгодны для него рассрочка, кредит,

И имел все, что Новый Век человеку иметь велит:

Фонограф, машину, радио, холодильник — несложно продолжить ряд,

И наши агенты по сбору общественного мнения довольны вполне

Тем, что с временем года изменялся и его взгляд –

В мирное время он был за мир, в военное — он был на войне.

Он был женат и с женой пятерых детей произвел на свет,

Как говорят евгенисты, это нормальное число для семей тех лет,

А учителя доложили, что его не волновали ни их школа, ни университет.

Был ли он счастлив? Свободен? Что за нелепый вопрос:

Если бы что-то было не так, нам кто-нибудь бы донес.

Блюз римской стены

Влагу над вереском ветры несут,

У меня вши в тунике и сопли в носу.

С неба без устали капает дождь,

Я солдат на стене, почему — не поймешь.

Лезет на камни туман из низин,

Моя девушка в Тунгрии, я сплю один.

У нее под окном вечно Авл стоит,

Меня злят его нравы и весь его вид.

Поклоняется рыбе крещеный Пизон,

Отменить поцелуи надеется он.

Кольцо, ее дар, я продул — его нет,

Я к любимой хочу и в уплату монет.

Когда отслужу, буду дни напролет

Единственным глазом озирать небосвод.

Эпитафия тирану

Быть совершенным в собственных глазах — он знал, чего он хочет,

Поэзию, придуманную им, мог всякий понимать;

Людскую глупость он сумел постичь, как пальцев своих пять,

Войска его на суше занимали, а также морской флот;

Лишь ухмыльнётся он, почтенные сенаторы гогочут,

На улицах же дети умирают, лишь только он всплакнёт.

Сильнее любить

Глядя на звезды, я понял одно:

Сгину ль к чертям я — им все равно,

Но на земле есть вещи страшней,

Чем безразличие — людей и зверей.

Были б мы рады, если б их свет

Страстью пылал к нам, а мы к нему нет?

Одинаково если любить нельзя,

То сильнее пусть любить буду я.

И хотя я считаю: мой радуют глаз

Звезды, которым плевать на нас,

Но вот я их вижу, и будет враньем,

Если скажу, что скучал по ним днем.

И если б исчезли все звезды вмиг,

И к беззвездному небу я бы привык

И думал бы: как прекрасен мрак,

Пусть и не сразу, но было бы так.

Калипсо

Скорей, машинист, что мочи есть, мчи

Свой Спрингфилдский поезд сквозь солнца лучи.

Лети, как стрела, пока не примчал

Состав на Нью-Йоркский Центральный вокзал.

Я спешно сойду, побегу в вестибюль,

Ведь там должен ждать тот, кого я люблю.

А если встречать он меня не спешит,

Я, выйдя на улицу, стану плакать навзрыд.

Он один в целом мире взор радует мой,

Сама доброта, совершенство само.

В любви признаваясь, он руку мне жмет,

И эта причуда ему так идет.

Леса зеленеют, видно мне из окна:

У деревьев любовь, пусть другая она.

Но банкира в вагоне, что грузен и стар,

Не полюбит никто, кроме его же сигар.

И будь я страны или церкви главой,

Припудрив лицо, я сказал бы: «Постой».

Поскольку сильнее, важнее любовь

Сана любого и всех чинов.

Джонни

О, долина, где летом гулял со мной Джон,

Вдоль глубокой реки брели я и он,

А цветы под ногами и птахи вдали

Сладкозвучнейше спорили о взаимной любви.

Оперлась на плечо его, играть Джонни маня,

Но, как гром, он нахмурился и ушел от меня.

О, я помню ту пятницу — мне в сердце запал

Наш поход на декабрьский благотворительный бал:

Пол начищен, оркестр — не забыть никогда,

Как был Джонни красив, как была я горда;

«Крепче прижми — протанцуем до нового дня!»

Но, как гром, он нахмурился и ушел от меня.

Я всегда буду помнить и Гранд-Опера,

Звезды сцены сияли нам там до утра.

Жемчуга, бриллианты сверкали нам там,

Украшавшие платья блистательных дам.

«Я в раю, — прошептала. — Как счастлива я».

Но, как гром, он нахмурился и ушел от меня.

А был он прекрасен, как цветущий апрель,

И строен, как башня, что построил Эйфель.

И когда огласил громкий вальс променад,

Мое сердце пронзили улыбка и взгляд.

«Женись! Я любить тебя буду, верность храня».

Но, как гром, он нахмурился и ушел от меня.

Ночью Джонни мне снился, возлюбленный мой:

На одной руке солнце, луна — на другой,

Зелень травы и морских синь глубин,

Звезды, все как одна, били в свой тамбурин.

А я в яме лежала — на сто миль вверх земля.

Но, как гром, он нахмурился и ушел от меня.

Перевел Михаил Грачев.