Во французском языке слово «ressentiment» чаще всего упоминается в двух значениях. Первое из них устанавливает этот термин на позицию события. Важно отметить, что это не просто воспоминание о событии, но воспоминание, которому сопутствует, настойчиво напоминающий о себе сильный аффект. Вторым же значением является состояние бессилия, затаённой злобы, обиды, злонамеренности, трусости, содержащие в себе невыраженность мысли в действии. Само же слово ressentiment содержит в себе приставку «re», которая указывает на реактивность, ответность коей являет себя этот феномен по отношению к событию спровоцировавшему такой тип ответа. Эта реактивность будет играть важную роль в метафизике Ницше, который делил силу на её активную составляющую и реактивную.

В частности в труде «К генеалогии Морали» Ницше проводит черту между «благородным человеком» и «человеком ressentiment», к примеру, в этом фрагменте: «В то время как благородный человек полон доверия и открытости по отношению к себе, человек ressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности и прямоты к самому себе. Его душа косит, ум его любит укрытия, лазейки и задние двери; все скрытое привлекает его как его мир, его безопасность, его услада; он знает толк в молчании, злопамятстве, ожидании, в сиюминутном самоумалении и самоуничижении. Раса таких людей ressentiment в конце концов неизбежно окажется умнее, нежели какая-либо знатная раса; она и ум-то будет почитать в совершенно иной мере, именно, как первостепенное условие существования, тогда как ум у благородных людей слегка отдает тонким привкусом роскоши и рафинированности — как раз здесь он и отступает на задний план, освобождая место для полной уверенности в функционировании бессознательно управляющих инстинктов или даже для известного безрассудства, храбро пускающегося во все нелегкие — на опасность ли, на врага ли; или для той мечтательной внезапности гнева, любви, благоговения, благодарности и мести, по которой во все времена узнавались благородные души».

Этот отрывок из «Генеалогии» содержит множество отсылок, которые неизбежно будут возвращать к сказанному в дальнейшем. Во-первых, интересным представляется указание Ницше на то, что у человека ресентимента есть определённые преимущества перед благородным. Несмотря на кажущуюся целостность, отсутствие нехватки, а значит и зависимости от другого наличествующие в образе благородного человека, которые должны были бы даровать именно ему преимущества, преимущество, находится на стороне человека ресентимента. Имя этим преимуществам — скрытность, безопасность и злопамятство. Забегая вперёд, стоит сказать, что это характерные понятия, при работе с неврозом навязчивости.

Второй момент, который стоит отметить, это упоминание бессознательного. Бессознательное Ницше сильно отличается от бессознательного в психоанализе и всё таки точки пересечения здесь присутствуют. Ницше, как и Фрейд, считал, что сознание есть лишь кара, реагирующая на внешние раздражители, в то время как настоящие события разворачиваются только на бессознательном уровне («Великая основополагающая деятельность бессознательна»). Что примечательно сознание у Ницше также в основе своей бессознательно, так как сознание себя есть лишь сознание я по отношению к самому же себе, в то время как «себя» сознательным не является.

Бессознательное не только предъявляет своё требование я, но и содержит в себе реактивную составляющую в виде следов, отпечатков оставленных внешними раздражениями. Бессознательное содержит память. Тем не менее, между бессознательным и сознанием должна быть прочерчена некая активная сила, которое могла бы осуществлять перезапись, обновление существующей системы. По Ницше этой активной силой является — забвение. Забвение Ницше считал целительной силой человека: «То, что мы поглощаем, столь же слабо предстаёт у нас в сознании при переваривании, сколь и тот сложный процесс, который происходит в нашем теле при переваривании пищи… Отсюда можно прямо заключить, что никакое счастье, никакое спокойствие, никакая гордость, никакое сиюминутное наслаждение не смогли бы существовать без способности к забвению».

Можно сказать, что, следы, будучи реактивной силой в бессознательном, выполняют функцию удержания, забвение, являющееся активной силой, производит высвобождение. Это представление Ницше о психическом, красноречиво отсылающее к анальной эротике, первым взаимоотношениям субъекта со своим сфинктером, пересекается и продолжает, общую философскую традицию, указывающую на благостность действия, активности в сравнении с бездействием, пассивностью. Собственно именно таким образом стоит прочитывать мысль Ницше о том, что благородные люди полны уверенности в функционировании своего бессознательного, относясь к нему зачастую даже безрассудно. По сути, благородный человек в отличие от человека ресентимента, это тот, кто не удерживает накопившееся, а вываливает его с полным достоинством, силой и свободным духом на другого, в то время как этот другой, претерпевает, затаив обиду.

Тем не менее, человек ресентимента не сидит сложа руки, и на эту «акцию» рождается ответная «ре-акция» и особенностью этой реакции, является, то, что она будет содержать в себе элемент мщения, обиды, сопряжённое с чувством вины за свою собственною беспомощность перед произведённой ранее акцией, тем самым закрепляя позиции обоих участников в структуре события. Вместо того чтобы отпустить ситуацию, предать её забвению, отнестись с юмором или произвести моментальный ответ на брошенное оскорбление, человек ресентимента закрепляя эту ситуацию в отношениях активного и реактивного, начнёт вынашивать план мщения, который в своей изощрённости окажется намного сложнее простого выпада, акции произведённой благородным человеком.

В другом тексте, описывая человека ресентимента, Ницше указывал на следующее: «Ни от чего не можешь отделаться, ничего не можешь оттолкнуть. Всё задевает. Люди и вещи подступают слишком уж — до бестактности — близко; все события оставляют следы; воспоминание предстаёт гноящейся раной».

В отличие от забвения, которое отпускает, обида, будучи впечатанным в память слепком, продолжает о себе напоминать, циркулируя вокруг события. Здесь не мешало бы обратиться к Фрейду и его объяснению феномена «военного невроза», произведённого в работе «По ту сторону принципа удовольствия». Военный невроз или, то, что современной психиатрией называется «Посттравматическим стрессовым расстройством» (сокращённо ПТСР), представляет из себя событие, при котором на рецепторы, отвечающие за восприятие «внешней среды», было произведено столь интенсивное раздражение, при неподготовленности принимающего это раздражение, что произвело травму в психическом принимающего. Это же событие в психическом происходит и в случае, ведущем к ресентименту: «всё задевает — до бестактности — близко». Это «задевание» оставляющее след в памяти, имеет возможность забыться только одним единственным способом — через повторение.

Военный невроз (впрочем, очевидно, что не только он), действительно выявил противоречие в первой теории либидо Фрейда, согласно которой всё в человеке стремится избежать неудовольствия, находясь в бесконечном поиске удовольствия, где неким медиатором, отложенным удовольствием, этого стремления выступал принцип реальности. Здесь же налицо было обратное — субъект, стремится к неудовольствию — к проигрыванию травматического события, пережитого на войне, но, тем не менее, в этом проигрывании выявляется другое влечение — влечение к овладению травматическим событием. Именно желание обрести контроль, овладеть, следуя за слепком в памяти, выявляет наслаждение, оказывающееся причиной циркуляции воспоминания о травматическом событии. Это влечение к овладению, в свою очередь следуя в сторону частичных объектов, приводит нас снова к анальной эротике.

Как уже и было отмечено М. Доларом в статье «О повторении», вопреки мысли Фрейда о том, что навязчивое действие представляет из себя желание вспомнить о влечении, что было вытеснено: «Мы повторяем потому, что не можем вспомнить». В действительности всё происходит ровно наоборот. Делёз, ссылаясь на работу С. Кьеркегора о повторении, писал следующее: «Я не повторяю, потому что вытесняю. Я вытесняю, потому что повторяю, я забываю, потому что повторяю». Нет никакого точного повторения предыдущего опыта, в чём и убедился расстроенный Кьеркегор, съездив ещё раз в Берлин: «Единственное, что повторилось, это невозможность повторения». Повторение, это всегда что-то новое, именно через повторение производится опыт, перезаписывающий прошлое, именно из приобретения этого нового опыта извлекается наслаждение. Повторение, как собственно и травма, неизбежно связано с материализмом психоанализа — Реальным, чем-то, что не нашло своего места в Символическом и настойчиво возвращается в виде требования над, которым у субъекта нет контроля.

В случае ресентимента, новым опытом является мстительная реактивность, вызванная внешней активностью, которая ввиду воспринимаемой силы своего раздражения оценивается как травма. Эта реактивность будет представляться либо в виде фантазма, либо в отложенной в долгий ящик реактивной акции самого человека ресентимента, причём как отмечал Макс Шелер, чем дольше откладывается ответ на акцию, тем верней вывод о том, что нам являет себя событие ресентимента, событие реакции.

Стоит заметить, что в данном случае ресентимент также соотносится с тем, что заметил Фрейд, описывая сосание пальца младенцем. Младенец сосёт палец, чтобы удовлетворить себя, пока отсутствует настоящая грудь или соска, но рано или поздно фантазм, что должен был бы служить охраняющей функцией психического, в качестве заменителя настоящего удовлетворения, перестаёт работать, и ребёнок с рёвом начинает требовать настоящей груди или соски. Если перенести эту ситуацию на описанное ранее событие ресентимента, то можно представить, что ресентимент здесь будет выступать в качестве некого заменителя настоящего удовольствия, которое хотел бы осуществить потерпевший — настоящего мщения в виде желания поставить своего обидчика на место. Чем дольше откладывается «настоящее» мщение, тем сильнее ресентимент вызывает неудовлетворённость, тем сильнее давит чувство вины за собственное бессилие, пока в какой-то момент, это влечение, в виду невозможности своей реализации, не смещается на какой-то другой объект, к которому и будет устремлена обида и желание отомстить, без привязки к своему «оригинальному» объекту. Отложенная месть, предполагаемо, в рамках анальной эротики, накапливается, и находится в постоянном поиске объекта, на который можно было бы обидеться, об который можно было бы раниться.

В таком случае, по поводу повторения можно добавить следующее: повторение — это взгляд в будущее, это откладывание и отложение, это, то, что должно случиться, чтобы появилась возможность выйти из состояния бессилия и сопряженного с ним чувством вины, в действительности лишь усиливающее бессилие и вину, по мере того как идёт время и по мере того как фантазм о мщении продолжает повторяться, не воплощаться в действие.

Для Ницше, генеральный план, который человек ресентимента проектирует, чтобы одолеть своего господина, известен — поскольку сам раб ничего оригинального создать не способен, его мир негативен и реактивен, ему остаётся доступным лишь «отталкивание» от уже существующего, созданного господином. Необходимым становится «переворот» уже существующего. Его желанием становится желание поместить реактивные силы, силы контроля в этого Другого, посредством новой морали, перевёрнутой морали, морали рабов, которая произведет изъем сил у Другого, его активности, и сделает его слабым, контролируемым. Раб не терпит различий, они представляется ему угрозой, и во многом именно отсюда, из бессилия, имеют своё происхождение идеалы равенства как некоей меры, что сможет заверить раба в его безопасности, в уверенности, что он не столкнётся со своей кастрацией.

Если мы обратимся к истерическому дискурсу в интерпретации Лакана, то заметим, что именно ему, дискурсу истерика, обычно приписывается упование на равенство ввиду его особых отношений с другим, и кастрированностью этого другого. И, тем не менее, уже сейчас имеется возможность наблюдать за тем, что в корне ресентимента лежит именно бессилие, ответом на которое становится удержание, контроль, в общем, то, что свойственно анальной эротике, характерным отношением с которой так славится невротик навязчивости.

Возвращаясь к Ницше, стоит упомянуть о том, что именно жреческая каста является носителем и производителем новой морали, именно жреческая каста оформляет идеологию, которая возвышает массы над простой злопамятностью: «Только убогие хороши; только бедные, немощные, малые хороши; страждущие, нуждающиеся, больные, безобразные также единственно благочестивы, единственно благословлены Богом; лишь им одним будет принадлежать блаженство. Напротив, ваша порода, те, кто знатен и могущественен, вы от века дурны, жестоки, алчны, ненасытны, нечестивы и потому будете навечно отвергнуты, прокляты, осуждены!»

Таким образом, оформленным ответом человека ресентимента на активные силы человека благородного, становится инверсия морали в пользу слабых. Отбор и иерархия, вопреки ожиданию, оказываются вывернутыми наизнанку. Теперь слабый, кастрированный, оказывается в позиции того, кто порождает ценности, занимаясь бесконечным «перепроизводством страдания» на своём «гнусном заводе». Отныне — кастрированный, должен получать компенсацию за свою кастрированность. От кого он должен получать свою компенсацию? От того, кто менее кастрирован, того, кто ближе к я-идеалу кастрированного. По сути, целью человека ресентимента, является желание стать тем, кого он ненавидит за его же (человека благородного) счёт. Раб, метит на место господина.

Именно за это Ницше и критиковал рабскую позицию. Не за то, что раб — это раб, а за то, что раб производит изощрённые манипуляции с моралью, делая сильного слабым, однако празднуя свой триумф, словно он сам занял позицию сильного, раб не понимает, что силы, которыми он одолел господина — реактивны, то есть, основаны на нигилизме: отрицании жизни, аскетизме, нечистой совести, саморазрушении. Изничтожая Другого, раб изничтожает себя.

Его новой-старой идеологией становится идеология, в которой место господина должно пустовать. Утопия — как место, в котором воплощается целостность другого с которым раб может отождествиться, если не сказать слиться. Можно сказать и иначе: в желании устранить благородного человека выступает как желание не сталкиваться со своей кастрацией так и желание не сталкиваться со своей кастрированностью, желания которые прекрасно уловил капиталистический продукт.

Описывая, состояние общества Макс Шелер заключал: «Максимально сильный заряд ресентимента должен быть в таком обществе, где, как у нас, почти равные политические права и соответственно формальное, публично признанное социальное равноправие соседствуют с огромными различиями в фактической власти, в фактическом имущественном положении и в фактическом уровне образования, т.е. в таком обществе, где каждый имеет «право» сравнивать себя с каждым и «не может сравниться реально».

Шелер указывает на конфликт в Символическом, где как будто, каждый закреплён в своем равенстве с другим, но тем не менее некоторые обладают большей символической ценностью, чем другие. Это общества, в которых место господина оказывается, видимо, зримо под запретом, но, тем не менее, существует в качестве знания, знания о том каким образом нужно сделать так, чтобы получить наибольшее удовольствие. Однако бессилие и тревога ему сопутствующая проявляют себя тем сильнее, чем более объективированным становится тот к кому обращено требование удовольствия.

Важно отметить того к кому обращено это требование. В рамках дискурсов Лакана оно обращено в то место, где располагается агент, который и должен будет установить справедливые правила. Если агентом университетского дискурса становится знание, то вопреки общему предположению, это не означает, что знание независимо и не имеет господина, наоборот, прячась за знанием, господин обретает власть, которой раньше обладать не мог, власть, которой ему отныне не нужно делиться с истеричкой. Впрочем, за эту власть господину всё равно необходимо платить, ценой выступает собственная объективация, обезличенность. Именно поэтому, чем более обезличен господин, тем меньше путей для предъявления своего желания у раба, чем меньше путей для желания, тем больше тревога.

В двух словах стоит задеть и экономический контекст при исследовании ресентимента. С появлением капиталистических отношений конкуренция на рынке стала возможностью данной всем и каждому, но именно ввиду наличия этой возможности предъявление требования справедливости — как равного отношения среди участников конкурирующего общества, теряет свою силу. Ввиду этого, конкурентная борьба, требует постоянного сравнения своего успеха с успехом Другого/других. Ссылаясь на Делёза и Гваттари, голландский философ Сьорд ван Туинен пишет о том, что патологический характер капиталистической рациональности, заключается в том, что он постоянно создает ресентиментальные комплексы желания и интереса, благодаря которым мы как это ни парадоксально приходим к желанию собственного бессилия (к недостатку среди переизбытка и глупости среди знаний) как условия выживания.

Немецкий философ Петер Слотердайк указывает на капитализм самого ресентимента, который прекрасно встроен в современную политическую повестку страдания, бессилия и вины. Партия может выступать в качестве банка, гаранта сохранности ресентимента: «ваш ресентимент в надёжных руках». Партия как и любой агент рынка профессионально инвестирует, реинвестирует и наживает свой капитал, откладывая его до лучших времён или до момента тотальной мобилизации, Большого Взрыва ресентимента, мировой революции, которая когда-нибудь, как и апокалипсис, обязательно должна случится, «надо только подождать».

Все эти бесконечные лики ресентимента указывают на то, что он являет себя повсюду. Он неразделимо связан с кастрацией и последующей потерей какого-то ценного объекта, скорбь и меланхолия по которому и запускает процесс реакции. Ресентимент как слепок «травматического» события, неизбежно выступает как элемент сознания, места, где проступают отпечатки памяти как таковой, без которой невозможен самоотчет, а значит и язык, культура.

В качестве некого послесловия стоит добавить, что Ницше понимал, что выходом из ресентимента и ограничений сопряженных с культурой не может быть аристократизм с его иерархией, особыми ритуалами и правилами, которые также делают из субъекта раба. В качестве идеала, который должен будет преодолеть все эти ограничения, он видел качественно нового человека, на фоне которого современный человек выглядел бы как канат, натянутый между обезьяной и Ним. Этого же нового человека, целостного, мечту невротика, пытались по разному интерпретировать и построить в некоторых режимах ХХ века, предпринимались попытки помыслить о нем философами вроде Г. Маркузе, который, впрочем, сам отрицал сходства своего эротического человека со сверхчеловеком Ницше, что тем не менее говорит о том, что он о нём как минимум размышлял в контексте своей попытки. Фрейд указывал на то что, миф о внутреннем стремлении к усовершенствованию, что якобы должен быть присущ человеку, является не более чем «приятной иллюзией», тем не менее, это не должно останавливать исследователей в попытках рассмотреть концепции сверхчеловека с психоаналитических позиций в рамках клиники невроза навязчивости в будущем.