Проект Леона Кахане для 6-й Московской биеннале — десятидневный танцевальный перформанс в формате ежедневный балетных репетиций с профессиональной танцовщицей Светланой Салтыковой. Представляя собой противостояние «высокой культуры» и «свободных искусств», этот перформанс, согласно замыслу художника, должен был объединить эти два лагеря с целью выявления их формальных и политических сходств и отличий. Андрей Шенталь побеседовал с художником о смысловых коннотациях работы.

— Вы утверждаете, что в своем перформансе вы хотели соединить элементы высокой культуры (балет) со «свободными искусствами» (современное искусство). Не считаете ли вы, что в контексте китчевого парка ВДНХ происходит не их смешение, но, скорее, современное искусство занимает роль высокой культуры?

— Моя задача была несколько иной. Это был вызов друг другу. Конечно же, я понимаю, что вы имеете в виду, когда задаете этот вопрос. Но в ней присутствуют определенные элементы, необходимые для ее понимания. Я не профессиональный танцор, и мое телосложение далеко от того, что требуется от профессионального танцора или, скажем, для классического балета. Вы можете интерпретировать это следующим образом — и некоторые люди говорили мне, что увидели именно это — я использую разновидность искусства, принадлежащего к высокой культуре, которая, как правило, тесно связана с постоянным совершенствованием и годами тренировки, и тем самым адаптирую, трансформирую ее в форму современного искусства. И поставить под вопрос совершенствование — это уже вызов.

Концепция этой биеннале с темой «Как жить вместе?» заключается в том, чтобы создать процессуальную выставку, где каждый работает на месте. Неудача, проверка, трансформация, возможность посмотреть за кулисы — ее важные аспекты. Это все не имеет ничего общего с балетом. Вы никогда не увидите на сцене танцора, который бы потерпел поражение. Вы видите итоговую, совершенную версию. Это важно, чтобы понять разницу между классической культурой и современным искусством. В идеале, современное искусство всегда работает над собой, само себя изменяет, переоценивает и пытается выявить, что же необходимо искусству и обществу. Однако высокая культура не может нам этого дать и не может выполнить важную миссию, которая есть важнейший фактор в изменении и развитии общества.

— Вы заговорили о неудаче. Вы были на лекции Акбара Аббаса во время биеннале? Она была, как раз, о неудачах. Он понимает неудачу как форму политического сопротивления.

— К сожалению, я не смог присутствовать на лекции, так как в данный момент у меня был перформанс, но я застал обсуждение. Конечно, неудачи также связаны с прощением. Неудачи — это вызов обществу. Я не смогу воспроизвести, что конкретно он имел в виду, говоря о неудачах как о способе сопротивления, но, конечно, в них есть вызов. Что вы делаете, когда кого-то постигает неудача? Например, главным праздником в иудаизме считается Йом Кипур. В этот день вы должны задуматься о себе и у всех попросить прощения за все плохое, что вы сделали. Так что это как раз о рефлексии. Свершение ошибок тоже связано с рефлексией. В моем понимании, смысл современного искусства в том, чтобы размышлять о сути вещей и, в первую очередь, о самом себе. Это имеет много общего с тем, чем я занимаюсь.

В целом могу, сказать, что идея пришла ко мне благодаря Петру Чайковскому, в частности, его па де де. Я провел несколько дней в Ижевске и посетил место рождения Чайковского в Воткинске. Там вы не услышите ни единого слова о том, как он умер, что он совершил самоубийство или о том, что он был гомосексуалом. Об этом просто не говорят. Но это важно для понимания природы его творчества, которое определялось его взглядом аутсайдера, который был сформирован неприятием обществом его гомосексуальности. Это очень важно для его искусства. Я думаю, что в моей работе есть гомоэротическая составляющая, по-крайней мере, мне так говорили.

— Я как раз хотел спросить о гендерных аспектах вашего перформанса. Для меня балет всегда бы неким транссексуальным искусством, которое подрывает перформативность гендера. В вашем случае женщина учит мужчину, как владеть своим телом, как двигаться, как себя вести и так далее.

— У меня всегда было чувство, что политические среды, в которых есть проблемы с гомосексуальностью, зачастую сами оказываются гомоэротичными, особенно, это касается того, что они считают своими традициями и культурой. К примеру, имидж Путина, тот образ, который он создает, очень гомоэротичен. Образ Путина с оголенной грудью гомоэротичен — вместе с тем это является неким клише. В балете танцоры-мужчины имеют очень много общего с женщинами, и мне это нравится. В моей последней работе Optimize Central важную роль играет феминизм. Я считаю, что вопрос гендера и сексуальности очень важен. В моей работе все это обозначено очень тонко, и зрителю следует доверять себе и своим впечатлениям, чтобы это стало частью работы.

Когда у меня брали интервью для «Первого канала», журналисты интересовались, почему я такой большой фанат балета. Если кто-то хочет понимать мою работу под таким углом — пожалуйста. Но если рассматривать ее с более критической точки зрения, она может и должна быть интерпретирована совершенно иначе. С самого начала мне было интересно обыграть гендерные акспеты. Мое телосложение сразу бросается в глаза, и это еще больше акцентирует внимание на женских качествах мужского тела

— Почему вы используете в вашей работе анахроничное понятие «свободные искусства» — термин, который в наши дни используется достаточно редко?

— Хороший вопрос. Я никогда раньше не использовал этот термин. Я использую его сейчас для того, чтобы разграничить различные формы искусства. В другом контексте оно бы мне не понадобилось, но с того момента, как «свободные искусства» перестали быть свободными, их следует называть свободными. Конечно, в России есть современное искусство, но тут все не так просто, как в Германии. Я работаю в Германии и Европе и нахожусь в привилегированном положении, хотя ситуация и меняется. К примеру, в Нидерландах современное искусство страдает от политической цензуры и урезания бюджета. Я использовал этот термин, чтобы показать, что здесь есть различия.

Я родился в ГДР, где существовал круг людей, практикующих свободные искусства, но они всегда должны были как-то реагировать на господствующий режим, таким образом, они не были до конца свободными. Самое удивительное, что когда пала берлинская стена, и Германия снова стал единой, большинство современных деятелей искусства перестали представлять интерес, потому что они потеряли свою главную тему — политический режим Восточной Германии. И как с этим быть? По сути у вас больше нет цели. Получается, что искусство и не было по-настоящему свободным.

Если обратится к минималистам, их главной идеей было полностью индивидуализировать искусство и больше не иметь никаких отсылок ни на что. Естественно, это чисто политический акт освобождения и эмансипации. Но в Восточной Германии из–за режима вы не смогли бы это сделать. Я не хочу сравнивать режим Восточной Германии и России сегодня, это, конечно же, не одно и то же. Но это то, почему я использую этот термин.

— Во время холодной войны балет использовался правительством СССР как своего рода культурная ширма. Вы учитываете политические коннатации балета в своей работе?

— Как правило, я не создаю искусство об искусстве. Но это произведение как раз об искусстве и его политических аспектах. Классическое искусство может служить своеобразным послом политического режима. Тоталитарные системы всегда пропагандируют традиции и культуру. Они всегда ссылаются на музыку, балет, литературу потому что они прекрасны. Но, возвращаясь к гомосексуальности Чайковского, есть вещи, о которых из–за политических правил и системы, они никогда не будут говорить. Свободное искусство не может быть таким.

— Вы уверены?

— Я не уверен на сто процентов, но я также могу сказать, что при тоталитарном режиме свободные искусства всегда находятся в оппозиции, угнетении и обвиняются в том, что нарушают правила системы.