18+

Публикуем рассказ Анастасии Пяри «Курить». Это вторая публикация авторки на Ф-письме, первую — подборку стихотворений «Нам нужна коммуна» — можно прочесть здесь.

Авторка иллюстраций — Аделаида Харина, тайская художница-нонконформист родом из Петербурга. В своих работах использует наивный подход.

Курить

Я проснулась от распирающей грудь невозможности заорать. Вытащила словно из густого донного и вонючего ила лицо из подушки, перевернулась на спину. Рука онемела подо мной, в ней покалывало. Это был ужас, мне нужно было её обнять, нужно было, чтобы она обняла меня. Даже кошек не было рядом.

Зелёная лампа, её любимая, горела на комоде, она так и не стала частью кабинета, обязательным инструментом писательницы, а служила маяком для неё, когда она закончит читать, писать и играть в «Клондайк», помоется и станет пробираться сквозь кучки вещей к нашей кровати, где всегда жду я, потому что ложусь спать раньше. «Лора!» — позвала я и прислушалась. Ни в кабинете, откуда виден был свет, ни в кухне никаких звуков.

Такое состояние, словно я вдруг пробежала в школе на время 60 метров. Опять тройка, но сердце, если бы оценивали его, а не меня, оно бы победило всех, показало бы лучший результат, только оно может так мгновенно разогнаться. Наверное, ударов 150 в минуту сейчас. Вдох-выдох. Встаю. С её стороны. Разумеется тапок нет, они с моей — босая иду по узкой тропе паркета между её домашними вещами на чемодане и её другими вещами, наваленными на коробки возле шкафа — мы так и не купили в Икее ничего, куда это всё можно было бы убирать.

В кабинете никого, ноутбук шуршит. В ванной темно, дверь в туалет приоткрыта — для кошек — значит, её там нет. В кухне свет горит. Звоню ей и слышу её телефон в кабинете, иду туда, он лежит возле компьютера, на нём высвечивается моё имя. Она вышла курить. Скоро вернётся. Как же это неприятно-липко проснуться от кошмара и не мочь её обнять. Сейчас она придёт, и я, как маленькая, расскажу ей, как же страшно не найти её именно в тот момент, когда так нужно уткнуться в такое родное и любимое тело, как в безопасность. От неё будет пахнуть дымом и железом, это очень оружейный, волнительный, возбуждающий и одновременно успокаивающий запах. Мандарины и конфеты пахнут Новым годом. Корица, имбирь и гвоздика пахнут Рождеством. Металл и дым пахнут охотой. Не моей. Я обожала готовиться вместе с папой к его охоте, на которую он меня не брал, потому что мне не было и не было ни 16, ни 18 лет. Он заряжал патроны, у него были аптекарские весы, но я думала, что они охотничьи. Я знала, сколько пороха нужно взвесить для дроби на перепела, на утку, сколько на гуся, зайца или лису, а картечью папа заряжал совсем немного патронов. Мне было пять, шесть, семь, и я всё собиралась с ним на охоту, которой у меня не будет. Потому что, когда я вырасту, мне не захочется убивать.

Её огромные круглые серьги оставляют запах металла на шее. И от неё пахнет дымом. Когда я впервые пришла к ней в квартиру, я увидела, что она курит внутри неё. Я никогда раньше не была в таких жилищах, где обитательницы сами себе разрешали курить внутри, не выходя на балкон или на лестничную клетку, не высовываясь в окно. Она сидела за столом с вишнёвой скатертью, прожжённой в двух местах, со своим махоньким ноутбуком и одну за другой курила «Эссе ментол», щуря глаза, изредка стряхивая серую гусеничку сгоревшего табака в простенькую пепельницу коричневого стекла — это и был её привычный мир, её автопортрет, её ритуал, без которого что-то, возможно, даже всё, пойдёт не так. Там, внутри этого мира, где можно курить, если хочется, не мыть посуду и не застилать постель, если не хочется — она рассказала мне что-то горькое и мерзкое, о чём я обещала никому не говорить. Мы покончили с тайной и поплакали. Мы просто обрубили все ростки этой истории и запечатали её в прошлом. После мы приняли решение искать общее жильё.

И вот мы в просторной и при этом недорогой трёхкомнатной квартире, с двумя кошками, библиотекой и привычками пить вино, курить, принимать гостей и громко разговаривать по ночам. Но в договоре хозяйка прописала пункт «в квартире не курить». И посоветовала делать это на площадке возле мусоропровода, где кто-то из соседок развела оранжерею из надоевших ей растений. Конечно, мы нарушали закон, когда курили там. Да и соседям не нравилось, хозяин седомордой таксы Маруси и необхватного метиса овчарки Пирата два раза уже делал замечание. А однажды, месяца через два, арендодательница пришла за деньгами и сказала Лоре: «Если будете курить на балконе, то вот тут есть шуруп в двери вместо ручки, за него можно поплотнее закрывать, чтобы дым не шёл в квартиру». Это была санкция.

И всё вроде бы стало неплохо, можно было оторваться от работы и прямо из кабинета выйти на продуваемый и промокаемый балкон покурить. Но летом наступила жара, и соседка сверху стала открывать окна и начала орать, что засудит нас за курение на нашем балконе, что вызовет полицию, что скажет, что от нас пахнет наркотиками, что мы травим её детей. А когда Лора в очередной раз решила всё же тихо отстоять своё право на курение, эта мегера вылила ведро воды из окна на наш балкон. Хотела на Лору, но запах дыма доходит до неё с опозданием, а потому просто помыла нам балкон. В первый раз я разозлилась и вышла сказать ей, что это она нарушает закон, что наше курение пока ещё не подпадает ни под один из нормативных запретов этого государства, а вот её действия — это чистой воды (надеюсь, что чистой) хулиганство. Я даже хотела пойти в полицию, но вспомнила, что это в правовых государствах так можно делать, а в государствах, где полиция регулярно опиздюливает граждан за ненасильственные акции, надо как-то самим справляться. И мы начали справляться. Просто уходя от конфликта. Уходя курить на улицу, одеваясь, обуваясь, выныривая из состояния писательства, из текста, спускаясь с третьего этажа к клумбам, где днём роются соседки, благоустраивая двор, а ночью — люди, которые прячут наркотические клады или пытаются их найти.

Во второй раз ведро воды только раззадорило нас и рассмешило. Влада, любимая девушка моего сына, вышла покурить на балкон с зонтом, потому что у неё крепкие нервы — вернулась в комнату, закрыла дверь, и в этот момент соседская месть вылилась на метлахскую плитку, которой покрыт пол этого совершенно нефункционального в нашей ситуации отростка на стене дома. Мы долго и громко хохотали. А потом я вышла на балкон, взяла ковш, наполненный дождевой водой и плеснула вверх, в стёкла соседского окна, за которым она со всей материнской хвастливой гордостью расставила пластиковые золочёные кубки — детские спортивные награды. Сколько у неё детей, кто они, какие они — мы не знали. Её я видела однажды и мельком. Она мыла окно, и с него всё стекало на наши стёкла, я вышла ей сказать, что нам лучше познакомиться и не ссориться. Женщина с высветленными волосами, почему-то в тёмных очках. Она сказала, что знакомиться не намерена, что мы всех (кого?) достали, что она уже договорилась с соседями подавать коллективный иск против нас. Мне стало её тогда жалко во второй раз. В первый я её пожалела, когда слышала ругань мужским голосом, звуки бега, сильные удары об пол (кто-то падал или что-то роняли) и её крики, крики человека, которому делают очень плохо.

Сейчас я лежу на кровати и ненавижу эту соседку. За то, что моя жена вышла на улицу курить и долго не возвращается, а я нервничаю, потому что боюсь, что что-то могло произойти. В бессилии повлиять на ситуацию очень хочется найти виновных и позлиться. Сейчас это битая мужем соседка, которая просто хотела защитить своих детей от всего плохого, и запах дыма, даже не сам дым, был для неё нашим оружием, нашим вторжением. Через минуту я буду обвинять во всём себя, потому что не будь меня, не было бы нашей встречи, и Лора сидела бы на кухне за столом с красной скатертью и курила бы одну за другой, и писала бы рассказы со множеством вариантом концовок. Но та история, о которой я обещала никогда никому не говорить, не кончалась бы.

Снова встаю, надеваю джинсы, кофту, встреваю в свои жёлтые калоши, которые как никогда подошли под эту необходимость постоянно выходить курить прочь из тепла, из уюта, который так никогда и не станет нас полностью удовлетворять, потому что съёмная квартира держит тебя постоянно в некотором напряжении, тебя могут в любой момент выселить, тебе тут нельзя курить, нельзя вбивать в стену гвозди и много чего ещё нельзя. А получать мы будем всегда мало, потому что мы просто не знаем и знать не хотим, как зарабатывать достаточно для покупки жилья, потому что мы хотим жить свою жизнь, где можно писать, читать, смотреть сериалы, гулять, обсуждать с подругами книги и пить вино. Всё, что составляет нашу жизнь, не приносит нам денег. Всё, что приносит нам деньги, отнимает у нас нашу жизнь.

Я вышла во двор, и надежда увидеть её сидящей на одной из двух лавочек сразу исчезла. Внутри всё сжалось, внизу живота заныло, я заплакала. Июль уже пах увяданием, было прохладно, северное небо светилось синевой — скоро будет светать. Сколько я поспала? Час? Не знаю, зачем, но я обошла длинный дом вокруг. Гулять она бы не пошла — это не было её привычкой. Её привычкой было курить, сидя за столом с ноутбуком, не отрываясь от своих рассказов и недописанного романа, которых она стеснялась и которые она любила, но никогда не думала отдать в какое-нибудь издательство.

Отчаяние подступало слишком быстро, а в голове не было даже мелькания мыслей в поиске решения. Вернуться в квартиру, не раздеваясь, упасть на кровать, на нашу кровать, куда она впервые за три года совместной жизни не пришла, орать и рыдать — это всё, что я была в состоянии сделать. Кошки поняли, что что-то случилось и, крадучись, ходили из комнаты в комнату. Единственное, что мне шло в голову — это дождаться утра и идти в полицию. При том, что я не смогу им сказать, что это моя жена, потому здесь не регистрируют и не признают союзов двух человек, у которых совпадает указанный в паспорте пол. Если меня спросят, где я работаю, мне нужно будет или соврать, что нигде, и тогда придётся, вероятно, врать про многое другое, либо подставиться и сказать правду, что я работаю в Организации информационного сопротивления. Что мы работаем против пропаганды правительства при режиме Будина, то есть против того, что защищает полиция. Если они копнут, то увидят, что все наши юридические и финансовые потроха находятся за пределами этого государства, а значит, я для них врагиня, и место моё или в тюрьме или в изгнании. Как я смогу найти Лору, если я попаду в механизм системы? А вдруг… Вдруг они что-то нарыли на меня и взяли её в заложницы? Вдруг я к ним приду её искать, а мне скажут: «Отлично, мы вас ждали, ваша так называемая „подруга“ уже дала показания против вас». Нет, она бы ни за что не дала. Хотя, что за бред, пусть бы она им рассказала всё, только чтобы её не пытали. В том, что я делаю, нет ничего, за что мне было бы стыдно, что я бы считала неправильным, я бы и сама дала на себя показания. Но мне теперь нельзя. Мне нужно найти её.

С утра от всей этой жуткой истории, от недосыпа, плача и нервного перевозбуждения голова болела, меня знобило и тошнило. Я взяла паспорта, телефоны и пошла в участок, относящийся к нашему месту жительства, адрес его я нашла в интернете.
Дверь и кнопка — как домофон.

— Вам кого?

— Мне подать завление о пропаже человека.

После писка и щелчка я потянула железную дверь и вошла.
Я думала, что там будет, как в регистратуре в поликлинике, мент за стеклом и окошечко. Но нет. Там просто был коридор и несколько кабинетов. Из одного из них выглянул человек в форме и сказал: «Проходите».

Он просто сел за стол, похожий на обычную школьную парту. И рукой показал сесть на стул напротив. Я зачем-то сразу достала свой паспорт и протянула ему. Он его отодвинул, не раскрывая.

— У меня пропала подруга. Она просто вышла ночью покурить и не вернулась.

— Когда?

— Сегодня. Мы живём вместе.

— Вместе снимаете квартиру?

— Да.

— Как вас зовут?

— Мяги Анна Олеговна.

— Анна. Понимаете, Анна, вы не можете быть заявительницей в этом случае. У вашей подруги есть родственники?

— Родственницы. Мама и бабушка. Они пока не знают ничего.

— Так вот, Анна, спустя три дня, если ваша подруга не объявится, то пусть мама приходит и подаёт заявление. А мы его с удовольствием примем.

— С удовольствием?

— Нет, это я просто так сказал — фигура речи. Понимаете?

— Я могу идти?

— Идите.

— До свидания.

— И вам всего хорошего. И чтобы подруга нашлась. Так бывает.

На пороге полицарни меня чуть не вывернуло наизнанку от осознания, что нужно поговорить с мамой — благо, я не ела ничего со вчерашнего ужина. Ужина с Лоркой. Как же теперь есть? Смогу ли я есть, пока она не найдётся?

Хочется плакать, но не получается. Я вышла в сквер возле участка и заорала: «Ло-ра!» — так, чтобы она услышала в любом закоулке этого ебаного мира. На меня обернулись только гулявшая с собакой девочка и куривший на пороге участка полицейский, другой, не тот, с которым я говорила.

Не хочу возвращаться домой. Я пойду в церковь. Я больше не буду бояться казаться очень глупой перед друзьями-атеистами и подругами-феминистками, отрицать и предавать свою веру в то, что Христос был одним из самых лучших людей на этой долбаной земле, да, его отец тот ещё авраамический гад, но не всем везёт с родителями — это факт. Я помолюсь о прощении и о том, чтобы он помог мне и дал сил и веры найти её, я помолюсь его маме, чтобы Лорка нашла меня, она не могла исчезнуть по своей воле, мы не ссорились, у нас всё было хорошо, я не смогу поверить, что она просто сбежала. А это значит, она ищет меня. И даже если она потеряла бы память, если бы её личность претерпела изменения, мне важно, чтобы мы снова нашлись и были рядом. Почему я всегда думаю о самом плохом? Вдруг мент прав, и она вернётся. Надо быть дома, ждать.

Дома голодные кошки тёрлись об ноги. Я открыла им пакетик корма на двоих и поменяла воду. Вымыла посуду, полила цветы. Я взяла телефон и набрала Пашку. Звонить своим подругам мне не хотелось. И я позвонила ему, они были лучшими друзьями.

— Привет, Паш. Лорка пропала.

— Как? Привет.

— Ночью. Ушла курить и не вернулась.

— Да ну. Извини, я не знаю, что сказать. Хочешь, я сейчас приеду?

— Нет. Мне правда не хочется. Извини. Я уже была в полиции. И они не принимают от меня заявление, потому что по закону я вроде как ей никто. И надо позвонить и рассказать маме. А меня на это не хватает .

— Теперь я не могу быть один. Мне нужно приехать к тебе. Я не понимаю, как это могло произойти. Можно же я приеду?

— Приезжай.

С Пашкой мы сидим и курим прямо в квартире. Я так и не ела. Но тошноты нет. Мы по очереди позвонили всем нашим подругам и друзьям, мы вместе им рассказывали слово в слово, что произошло. Очередь дошла до мамы. И тут мне захотелось выпить. Но зазвонил телефон. Не мой. Лоркин. Мама.

— Привет.

— Привет, а где Лорка? Заболела, и вы скрываете? Она весь день не появляется в соцсетях.

— Нет, мам. Я собиралась тебе звонить. Она исчезла. Вышла ночью покурить и не вернулась. Я сразу же пошла её искать — безрезультатно. Телефон оставила дома. Мы вечером поели, посмотрели кино, я пошла спать, а она оставалась за ноутбуком, в кабинете. Не знаю точно, сколько я проспала, ну, может, час… Проснулась — её нет дома. Всё на месте, сумки, рюкзак, кошелёк, паспорт. Ты же знаешь, если она куда-то идёт, то она берёт с собой…

— И ты молчала?

— Утром я пошла в полицию. Они сказали, что ты должна написать заявление, но через три дня. Уже через два. Вот я и сообщаю, я реально уже собралась звонить. Пашка не даст соврать.

— Он у вас?

— Он тут.

— Я беру такси и еду.

Мы создали штаб. Наверное, это было лучше, чем если бы я была одна. Приехали Даша и Катя, они заставили меня поесть. Приехали дети — Влада и Артём (мой сын), которые совсем недавно начали жить от нас отдельно. Я позвонила Лоркиной начальнице в издательство и всё рассказала, они обещали чем-нибудь помочь, подключить какие-то связи, но так больше никогда и не перезвонили. Мы изучили все истории запросов, каждый файл в её компьютере и телефоне, прочитали все её рассказы — никаких намёков, никаких зацепок, ничего, что можно было бы привязать к исчезновению без идиотических натяжек. Мама на третий день написала заявление, я ходила с ней. Меня опросили. Рассказали бабушке. Я позвонила своим и тоже всё рассказала. И это было похоже на смирение, на признание смерти и смертности, но не освобождало от слёз.

Пашка после недели житья у меня вернулся к себе домой. Мне стало ничего не страшно. И казалось, что я никому не нужна. Что если бы я даже вступила в сговор с террористами и участвовала в покушении на нашего диктатора, то посадили бы кого-то другого или другую, но не меня — настолько невидимой я стала себе казаться. Но главное, что я стала верить в то, что никаких революционеров и террористов как не существовало, так и не будет. Всем, кого устраивает строй — хорошо, все остальные просто становятся невидимками. В полиции отвечали, что вся нужная информация от нас у них есть, что они сделали всё от них зависящее, информация о пропавшей есть во всех базах, нужно только ждать, что её кто-то узнает или она объявится сама.

Я не могла отказаться от квартиры и снять другую, поменьше и подешевле, чтобы она могла вернуться. И я больше не могла так жить. Я плохо работала. И в Организации информационного сопротивления мне предложили что-то менять, мне предложили убежище в Эстонии, мне предложили вид на жительство и контракт на пять лет вперёд. Со дня исчезновения прошёл год. Мой сын и Влада поехали погостить к дяде в Америку и не вернулись. Мы все знали, что так будет, мы говорили о том, что если это будет возможным, то так и нужно поступить. Это не было исчезновением. И я даже немного вспомнила, что такое радость.

Я ложилась спать и обнимала её подушку, я не стирала её вещи, я их нюхала, они всё меньше пахли ею и всё больше пылью, но из моей памяти её запахи не уходили. Я всё ещё ждала. Мне больше не снились кошмары. Мне ничего не снилось, потому что я почти не спала. Я вымоталась. Мне стали мерещиться звуки вставляемого в скважину ключа, грякающей по раковине кружки, запускающегося в работу её ноутбука. Я сходила с ума. А кошки, кажется, совсем перестали её ждать. Я курила прямо в квартире, за неё и за себя, и мне никто ничего не говорили против, ни хозяйка, которой было важно, чтобы я просто платила, ни соседка, до которой просто перестал долетать дым, потому что он уходил в вентиляционные шахты, а не в её открытое окно.

Я зачем-то оплачивала её телефонную связь и отвечала на все звонки, но звонили только банки, клиники дорогих услуг и сам оператор связи. Все хотели что-то предложить. Всем я говорила, что мне ничего не нужно, притворяясь Лорой. Однажды было уже поздно, и позвонила мама. Её мама и на её телефон. Я взяла трубку.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

— Я подумала, что тебе нужно жить дальше. Нормально жить дальше. Не знаю, как это пояснить, но она бы хотела, чтобы мы жили.

— Да, я знаю. Я хочу осуществить нашу с ней мечту, её мечту.

— Одесса?

— Да.

Так я стала собираться. У меня там не было ничего и никого, неизвестно, нужны ли Организации информационного сопротивления люди в Одессе. Но я им честно сказала, что рассчитываю на них и что они всегда могут рассчитывать на меня. Они сказали, что предложение о контракте в силе, а страна проживания значения не имеет. Только помочь с ВНЖ не в их силах.

Я связалась с людьми, у которых мы однажды сняли квартиру возле Соборной площади, когда приезжали в отпуск, это был наш медовый месяц. Я спросила, могу ли я снять ту же квартиру, но на год и по более лояльной цене. И мне ответили, что давно хотели бы такой вариант. Кошки? Да хоть бегемот — ответили мне. Святые люди.

С кошками я видела проблему. Они с трудом переносили дорогу. Особенно кот. У него была слабая психика. Ветеринар предложил вариант лёгкого наркоза на время перелёта. И я оплатила место рядом с собой, чтобы не сдавать переноски в багаж. Библиотеку мы с мамой перевезли к ней, Лорины вещи тоже. Мебель продали. Я улетела с двумя переносками и одним рюкзаком, в который взяла деньги, документы, немного своих вещей и две её майки — спать на них лицом. Кошка оказалась совершенно терпеливой и не выказывала паники. Укол пришлось делать только коту. Он сравнительно легко отошёл от наркоза уже в новой квартире, в новой стране, только один раз блеванул. Знала бы Лора, что всё может быть так легко. А может, она это знает.

Статус беженки мне был не положен. Меня и правда никто не преследовал и в общепринятом смысле не прессовал. Оказалось, даже запрет на курение преодолевается полным презрением к нему при ситуации, когда нечего терять. Я собрала документы и зарегистрировала НКО «Организация информационного сопротивления Одесской области». Мне помогли мои украинские подруги. Государство, которое с подозрением относится к выходцам из враждебной постимперии Будина, держащейся на мировом шантаже корпорации Газстрём, дало мне вид на жительство.

Каждый вечер я ходила пить кофе на Ланжерон, сидела, смотрела на море, курила и плакала, потому что я осуществляла и её мечту, и хотела, чтобы она знала, что это возможно.