Мы начинаем публикацию расшифровки цикла встреч второго сезона курса Антиуниверситета «Неолиберализм: экономика, политика и культура гегемонии позднего капитализма», который состялся весной 2020 года. Первая встреча была посвящена краткому описанию различий между неолиберализмом и либерализмом и попытке определить неолиберализм.

Ведущий — Вадим Квачев. Расшифровка и редактура — Антон Рубин.

В.К.: Прежде чем говорить про неолиберализм, нужно разобраться с его происхождением. Почему «нео»? Что такое либерализм? Откуда он взялся? Какой тип рациональности, какой тип социальности, какой тип экономики предполагает либерализм? Когда мы сможем всё это обрисовать, тогда уже можно будет двигаться к неолиберализму. Тем более что те, кто по общему признанию являются неолибералами, часто себя таковыми не называют. Любопытный феномен: неолиберал — скорее ругательное слово, нежели самоназвание. Те, кто представляют доктрину неолиберализма, чаще называют себя просто либералами или вообще никак не называют.

В качестве предисловия я хотел бы процитировать итальянского философа Фабио Виги, чтобы поделиться даже не столько идеей, сколько некоторым общим ощущением, которым я надеюсь заразить вас ближе к концу данного курса:

«Наше время пронизано восприятием медленного нисхождения в кошмарную бессвязную реальность, в которой наша жизнь потеряет всякую опору на общие символические ценности, а будущее непрерывно будет превращаться в клаустофобическое настоящее. Тем не менее, мы продолжаем отрицать такое видение, вместо этого мы верим в глобальный экономический нарратив всеобщего процветания, несмотря на то что эта чудовищная фантазия неминуемо испаряется прямо на наших глазах. Наша общепринятая история видится все более хрупкой и несостоятельной, мы не имеем смелости избавиться от ее фундаментальных аксиом. Наша тревога кажется происходящей от нашей неспособности понять и выразить те условия и последствия, которыми наша эпоха отмечена. Находясь в этом безвыходном положении, мы, вероятно, можем сделать первый единственно возможный гегельянский шаг, который необходим, если мы хотим преобразовать тревогу в энтузиазм, и этот шаг заключается в оставлении всякой надежды, осознанном и рациональном прыжке в пустоту нашего собственного существования».

Итак, о чём мы будем говорить?

Прежде всего стоит коснуться двух типов знания в научном дискурсе. Эту концепцию вывели Филипп Мировский и Дитер Плеве в своей книге «The Road from Mont Pelerin — The Making of the Neoliberal Thought Collective» (Дорога из «Мон Пелерин»). Каковы эти два типа знания? Это знания в обществе и знания об обществе.

Знания в обществе — это знания о законах экономической и рыночной системы: как разбогатеть, продвинуться по карьерной лестнице, стать успешным предпринимателем, заработать деньги. Этот тип знания на простом языке часто именуется «практикой» и противопоставляется теории; сегодня он завоёвывает всё большую популярность и распространение.

Второй тип знаний — знания об обществе: как устроен капитализм, почему рыночная экономика подчиняется именно таким законам, почему индивиды действуют определенным образом. И этот тип знания постепенно вытесняется из классического университета. Почему? Потому что это знание очень тревожащее. Это знание, практически как в психоанализе, травмирует субъекта, потому что он начинает видеть своё место в системе, в структуре капитализма и то, как его положение обусловлено экономическими последствиями, социальными связями и т.д.

На место знанию об обществе приходит знание в обществе, или, по выражению Хайека, «tacit knowledge», что можно примерно перевести как «подразумеваемое, молчаливое знание», которое само собой рождается в практике, которое не поддаётся теоретизированию, осмыслению, — прикладное знание о том, как делать определенные вещи. Ему посвящены сотни книг по саморазвитию, по самоменеджменту и т.д. И сегодня оно внедряется в университет, вытесняя проблематичное знание. Но зачем мы приходим в университет? Потому что мы хотим добраться до проблематичного знания, до знания об обществе, хотим поставить под вопросы определенные догмы и аксиомы, которые мы, сами того не осознавая, воспроизводим в повседневной жизни.

Сегодняшнюю тему «Либерализм и неолиберализм» я бы назвал «неудачным Просвещением». Почему? Либерализм ведет свою традицию в тесной связи, в параллели с проектом Просвещения.

Что такое проект Просвещения?

Просвещение было призвано рассеять тьму невежества с помощью света разума. Проект, возникший в эпоху Французской революции, был направлен на то, чтобы сокрушить феодальный строй, опиравшиеся на религию и традицию; этот процесс Макс Вебер позднее назвал «расколдовыванием мира». Для средневекового человека мир был магическим, наполненным духами, богами, мистическими силами, верой. Этот мир постепенно, с XVII по XX века, расколдовывается, лишается своей магической составляющей. На смену мистике и магии приходит разум, который должен был низвергнуть традиции и встать на их место, положив начало «железной клетке» рациональности: действия индивида обусловлены разумом, а потому чётко предопределены.

Либерализм берёт своё начало в это же время. Что главное в XVIII-XIX вв. для концепции либерализма, которая, как субпроект Просвещения, противопоставляет себя феодализму и монархизму? Определённое видение либерального субъекта. Кто такой либеральный субъект? Что такое либеральное состояние?

Средневековый человек, как писал Мишель Фейе, находится в «августинианском состоянии» (т.е. описанном впервые Августином). Для него главное в жизни — две линии, с одной стороны милосердие, с другой — греховность человека. Таково мировоззрение традиционного общества, и средневековый человек постоянно между этими линиями колеблется. Для либерального состояния важны две другие параллели, с одной стороны — страсти, чувства, с другой — разум. Борьбе чувств и разума, например, посвящена вся романтическая художественная литература в XVIII-XIX вв.

Как найти баланс между страстями и разумом?

Этим вопросом задаются либеральные теоретики, начиная с Адама Смита, который всем известен исключительно как экономист, но на самом деле также занимался психологией, разрабатывал теорию нравственных чувств, этическую концепцию.

О чем говорит либеральная теория? О том, что разум и чувства — это два экстремума. Если человек отдаётся во власть страстям, то он не действует рационально, не действует в обществе, вместо этого поддаётся разрушительным устремлениям. Но и чистый разум — тоже не вполне положительное явление, потому что он присущ холодному, беспристрастному человеку, который живёт вне общества и также разрушает его, но уже с другой стороны.

Для либерального состояния самым главным медиатором в этом противоречии между страстями и разумом становится понятие интереса.

В отличие от Средневековья, где алчность, или жадность, была одним из смертных грехов, в либеральной парадигме алчность реабилитирована, потому что она опирается на стремление человека к достижению своих интересов. Человек, как пишет философ-утилитарист Бентам, — это создание, которое стремится уменьшить страдание и увеличить удовольствие. Следовательно, в ходе всей своей жизни он лишь преследует свои интересы, смиряющие страсти и чувства.

С одной стороны, человек следуя интересам, использует разум для их достижения, в том числе для того, чтобы преодолеть власть чувств над своей личностью. Чувства ведут человека к удовлетворению потребностей, к получению удовольствия, но разум подсказывает, что потакание лишь сиюминутным порывам ведёт к разрушительным последствиям. Если использовать разум для того, чтобы смирять страсти, удовлетворять их умеренно, то человек приходит к некоему отложенному увеличенному удовольствию.

С другой стороны, интересы управляют разумом. Они обозначают присущее любому человеку стремление к удовольствию, к наслаждению, стремление избежать неприятных ощущений. Интересы надёжнее, чем страсти, потому что они предсказуемы. В отличие от страстей, буйство которых абсолютно неконтролируемо, интересы человека можно предугадать, можно понять, чего он хочет. Для самого человека интересы — это предмет калькуляции.

Что говорит либеральная теория? Что говорит либеральное состояние?

Итак, интересы представляют собой баланс между страстями и разумом. Если сориентировать управление обществом, социальный эффект и социальное воздействие на интересах, на стремлении каждого индивида удовлетворить свои потребности, то можно добиться наибольшей продуктивности человеческого поведения. Как говорит Адам Смит, преследуя свои интересы, мы магическим образом привносим некоторую общественную пользу. Это и есть та самая невидимая рука, которая, будучи одним из самых известных концептов Адама Смита, в действительности упоминается у него всего один единственный раз в качестве метафоры.

Вообще говоря, у Адама Смита две невидимые руки. Первая — это та самая знаменитая рыночная; та, посредством которой, согласно его экономической теории, каждый человек преследует свои эгоистические интересы по удовлетворению потребностей. Вместе с тем он запускает механизм, с помощью которого невидимая рука рынка регулирует баланс интересов, и в обществе возникает спонтанный порядок, спонтанное равновесие. Вторая — семейная невидимая рука, которая соединяет вместе мужчину и женщину и позволяет им создавать семью. Это классическая либеральная диада: есть семья и остальное общество, которое представляет собой эгоистических индивидов, стремящихся к своим интересам.

Студент: Но семья выбивается из правил, ведь речь в этом случае не об эгоистических интересах.

В.К.: Дело в том, что в XVIII веке женщина вообще не принимается в расчёт. То, о чём пишет Адам Смит, касается исключительно мужчин. Женщина отличается от мужчины тем, что, согласно Адаму Смиту и Бентаму, у нее есть естественная наклонность быть дома, создавать уют, тем, что она наделена материнской любовью и любовью к мужу. Она не участвует в невидимой руке рынка, её жизнь ограничивается семьёй. С этим аспектом позднее будет связано одно из направлений критики классического либерализма, в который заложена патриархальную модель взаимодействия мужчины и женщины.

Возвращаясь к метафоре «невидимой руки». По Адаму Смиту, она сама собой устанавливает спонтанный порядок без чьего-либо вмешательства и приводит к абсолютному балансу. Есть множество индивидов, не занимающихся ничем иным, кроме преследования своих эгоистических интересов, и из их деятельности вдруг возникает баланс, невидимый порядок. А вот Иеремии Бентаму, например, недостаточно фигуры невидимого рынка, и он вводит понятие беспристрастного наблюдателя. Это нечто среднее между божественной сущностью и государственной, но к этой теме мы вернёмся чуть позже.

Любопытно, что Адам Смит основывает метафору «невидимой руки» на мифе о бартере, который является одной из ключевых аксиом даже современной экономической теории (вы можете найти его и в реальных учебниках экономики).

Сущность мифа о бартере

До образования общества существовали лишь примитивные охотники-собиратели, которые бродили, ловили животных или рыбу, таким образом, каждый преследовал свои личные интересы. Как вы понимаете, согласно доктрине либерализма, эгоистические интересы — это что-то внутреннее, естественное. И вдруг один из охотников-собирателей понял, что можно обменяться, чем-то, что добывает он, на то, что добывает другой. В ходе их обмена постепенно появились деньги, и возник спонтанный порядок в результате осознания взаимовыгодности обмена — рыночное общество.

Следует отметить, что согласно антропологам, нет никаких свидетельств, подтверждающих миф о бартере, то есть это чистой воды идеологема, как и робинзонада — классические либералы любили Робинзона, как образец индивида, действующего вне общества, преследующего только личные интересы.

Студент: Что антропологи говорят насчёт бартера?

В.К.: Антропологи говорят, что деньги возникли совсем по-другому. Для экономистов миф о бартере свидетельствует о том, что рыночный обмен является естественным для человека, то есть что-то, что само собой возникает (проведите эксперимент: посадите людей, и они начнут друг с другом обмениваться). Из этого выводится и естественность денег, которые, как кровь общества, сами собой возникают. Сейчас антропологи, занимающиеся экономикой, считают, что деньги ввело государство. Подробнее с этой версией можно ознакомиться, например, в книге Дэвида Гребера «Долг: первые 5000 лет истории».

Студент: Мы можем также рассмотреть примитивные племена, у которых есть экономика дара. Но дары преподносятся не просто так, у них зачастую есть мана — магическая валюта, которая передаётся между соплеменниками. Естественно, это совершенно не то же самое, что и деньги, но в то же время, мне кажется, критика неолиберализма порой заходит слишком далеко и упускает его рациональное зерно, благодаря которому он вообще пользуется авторитетом.

В.К.: Безусловно. О чём я сейчас говорю? О том, что эта аксиома, как многие другие, является самосбывающимся пророчеством. Пока мы в неё верим, мы сами действуем согласно ей, и выходит, что наши действия в некотором смысле ей обусловлены. Ключевая задача далеко не в том, чтобы разоблачить эту аксиому — ведь мы можем исповедовать самый крайний цинизм по отношению к идеологии и в то же время проявлять себя в своих поступках так, будто эту идеологию разделяем.

Здесь я хотел бы обратиться к книге «Утопический капитализм» Пьера Розанваллона, в которой он показывает, что для рыночного понимания экономики характерны три аксиомы. Во-первых, любое человеческое действие — это обмен. Во-вторых, все обмены, которые осуществляют люди, являются рыночными, то есть обмениваются эквивалентные стоимости. В-третьих, политика и философии — это теория, а рынок — это их непосредственное проявление на практике. При этом любое практическое действие происходит на рынке.

Что нужно для либерального общества, если исходить из метафоры невидимой руки и рыночных аксиом? Это экономическая свобода, то есть свобода владеть собственностью, неприкосновенность которой защищена, и свобода рыночного обмена, не стеснённого никакими ограничениями, кроме разве что некоторых разумных моральных требований. При обеспечении этих свобод все прочие — гражданские, политические, религиозные и пр., — последуют вслед за ними. Такова основа либеральной идеологии буржуа XVIII-XIX вв.

Жижек отмечает, что для классического набора либеральных свобод, симптомом является свобода труда. К примеру, после огораживания в Англии крестьяне были обращены в свободных пролетариев, которые свободны продавать свой труд в том смысле, что у них нет иного выхода. Такая «свобода» симптоматична потому, что фактически отменяет все остальные типа свободы.

Что нужно для либерального общества и для такого понимания свободы?

Во-первых, необходимо разрушение старых социальных форм производства. Необходимо разрушение форм производства и стоимости, характерных для феодализма и традиционного общества. Нужно сделать так, чтобы свобода экономического обмена была применена не только к буржуа, но и ко всем остальным социальным классам, чтобы разрушить традиционные связи между ними. Нужна коммодификация труда, т.е. превращение его в товар, в наёмный труд (как Маркс позднее отметит, требуется превратить в пролетариат тех, у кого ничего нет).

Во-вторых, нужны надёжные деньги, желательно, золотой стандарт для того, чтобы рыночный обмен мог эффективно и беспрепятственно осуществляться, чтобы государством было обеспечено надёжное средство для циркуляции денежного обмена.

В-третьих, нужна свободная торговля, чтобы были максимально устранены ограничения внутри национального государства на передвижения товаров, труда и т.д.

Когда мы обеспечим эти три условия, на свет появится либеральный субъект. Что это за субъект?

Идеал либерального состояния — это свободный, дерзкий, любящий рисковать предприниматель. Это тот, для кого свобода — это прежде всего свобода экономического обмена, свобода владения собственностью.

Иллюстрацию этого образа стоит искать не столько в современном неолиберальном дискурсе, сколько в классическом либеральном, либо либертарианском, который, в отличие от неолиберализма, попытался сохранить этот идеал. Мне сразу пришли на ум два примера.

Во-первых, конечно, Джон Голт из книги Айн Рэнд «Атлант расправил плечи», — либеральный дерзкий одиночка, эгоистичный, сильный субъект, преследующим свои интересы.

Во-вторых, можно вспомнить пьесу Генрика Ибсена «Враг народа», написанную в 1882 г. в духе классического либерализма. Вкратце сюжет: действие разворачивается в небольшом городке, который стоит на лечебных минеральных водах, и его экономика построена на таком «ресурсном проклятии». Кто такой враг народа? Это доктор, который обнаруживает в этих водах загрязнение и требует раскрыть правду, что ресурс закончился, и лечить людей больше нельзя. Против него ополчается весь городок. На мой взгляд, это неплохая иллюстрация противостояния либерального субъекта и коллективности. Либеральный, индивидуалистический, эгоистический субъект — сам по себе, преследует собственные интересы. Спонтанный порядок, который образуется в результате, не является продуктом коммуникации, солидарности, сговора, партийности, а является продуктом общих эгоистических устремлений.

Важный момент — как далеко простирается экономическая логика рыночного обмена? Для классического либерального дискурса характерно разделение на субъект и объект, т.е. существует некоторая грань, до какой степени мы можем распространить закон рыночного обмена на общество. Объекты — это всё, что можно обменивать, но человеческая личность — это всегда субъект. Поэтому либерализм, например, выступает против рабства.

Итак, мы обрисовали классическую либеральную структуру, которая окончательно сформировалась в середине XIX века. В дальнейшем либеральное состояние, как пишет Мишель Фейе, подвергается критике с трёх сторон: с позиций романтизма, социализма и феминизма.

Первый тип критики — романтизм, говорит: «Вы, либералы, хотите подчинить всё интересу, рационализму, расколдовать мир окончательно, лишить нас волшебной романтической магии, поэзии. Это неправильно. Чувства очень важны, иногда они могут быть первичны по отношению к интересам, к разуму. Иногда ценность заключается в том, чтобы отдаться порывам чувств, поэзии, мистике». Не зря для второй половины XIX в. характерны подъёмы мистицизма, различных романтических течений, философии, интереса к религии, к восточной мистике — всё это обусловлено критикой либерализма, а конкретно, его прагматичности, утилитарности, приземлённости с точки зрения чувств. Здесь возможно проследить некоторую традицию, которая приведёт нас в XX в. к романтике фашизма, критике индивидуализма с той позиции, что есть дух нации, дух коллектива, который первичен по отношению к личным прагматичным интересам.

Второй тип критики — социализм, обрушивающийся на либеральный индивидуализм. Эта критика исходит со стороны таких классических социалистов, как Фурье, Оуэн, Маркс, осуждавших отделённость от общества и десолидаризацию и пытавшихся переизобрести коллектив в новом качестве в рамках зарождающегося либерального капитализма (к примеру, в виде коммуны).

Третий тип критики — феминизм. Мы уже упоминали, что либерализм отказывал женщинам в субъектности и опирался на гендерное разделение ролей. Насколько оно справедливо? Ведь зарождавшиеся в XIX в. естественные науки, как, например, биология, доказывают, что это разделение надуманно и необоснованно, и женщины имеют такое же право на субъектность, как и мужчины.

В ответ на эти три линии критики формируется новое понимание либерализма, начинается его переосмысление по указанным трём направлениям. Это не что иное как постепенный переход от либерального состояния к неолиберальному. Очень сложно наметить какую-то определённую черту, их разделяющую, указать конкретный период, когда произошёл этот переход. Тем более, как я упоминал в самом начале, в отличие от либералов, те, кого обычно относят к неолибералам, избегают такого самоназвания. Например, тот же самый Хайек называет себя классическим либералом, хотя в действительности занимался переосмыслением либерализма. Гэри Беккер, один из крёстных отцов неолиберализма, никогда не говорил: «Давайте изобретём неолиберализм».

В чём разница между либеральным состоянием и зарождающимся неолиберальным?

Для либерального состояния, как мы установили, характерен образ предпринимателя, который стремится достигать своих эгоистических интересов. В XIX-XX вв. намечаются две линии критики изнутри самой экономической и социальной теории — со стороны Шумпетера и Кейнса.

О чем говорит Шумпетер? Он критикует либеральный капитализм за то, что он недостаточно либеральный, и считает, что предпринимательский дискурс, о котором мы с вами говорили в либеральном состоянии, работает только когда мы имеем дело с экономикой индивидов, отдельных предпринимателей, о которой писал Адам Смит. Начиная с XIX в., намечается очень важная тенденция, подрывающая этот предпринимательский дискурс ввиду вмешательства компаний. С чем это связано? Вопреки Адаму Смиту и моделям, до сих пор воспроизводимым в учебниках экономической теории, современный рынок — это не собрание индивидов, которые что-то производят сами по себе и обменивается между собой результатами труда, современный рынок — это конгломерат крупных корпораций. Как так получилось?

История этой трансформации рынка уходит корнями в XVIII-XIX вв. Первые компании, — британская или голландская Ост-Индская, например, — возникли в эпоху колонизации Индии и Америки. Колонизация была насквозь пропитана предпринимательским духом: отправиться в неизведанные земли, рискнуть всем, вывезти несметные богатства, организовать торговлю через океан и т.д. Но подобная авантюра была слишком рискованной, практически неподъёмной для предпринимателей-одиночек. Здесь на сцену и выходят компании.

Что такое компания? Это конгломерат таких рисковых индивидов. В отличие от одного единственного дерзкого предпринимателя, который рискует всем, в компании каждый из её участников рискует только своей вложенной частью, что в Америке называется «limited liability» (ограниченная ответственность). У предпринимателя, классического либерала, ответственность неограниченная. Он бросает все свои ресурсы, психические и моральные силы на развитие своего предприятия. У компании иной подход: множество индивидов объединяют какую-то часть своего капитала для того, чтобы вместе рискнуть по-крупному, но, если ничего не получится, у всех что-то ещё останется, — они не ставят на кон всё своё состояние.

Критика Шумпетера — это критика подобного корпоративизма. Он убеждён, что, когда мы, как сторонники либерализма, отказались от дерзких инициативных индивидов в пользу компаний, мы отказались от риска и инноваций — от основ нашего предпринимательского духа. Мы предали протестантскую этику, этику риска, превратившись в капиталистов-конформистов, которые вместо того, чтобы испытывать судьбу и вкладываться в инновации, пытаются использовать свою рыночную власть для захвата и монополизации рынков, что по итогу приносит безопасный доход в форме ренты. Шумпетер предсказывает, что такой подход приведёт к печальным последствиям, в частности, к подрыву инновационного потенциала капитализма. Монополии в дальнейшем будут ключевой темой в исследованиях Хайека и Фридмана, которые посвятят немало сил разрешению данной проблемы. «Капитализм уже не тот», — возвещает Шумпетер еще в конце XIX-начале XX вв.

Вторая линия критики, представленная Кейнсом, в целом признаёт капитализм в качестве приемлемого, прогрессивного строя, однако отмечает пределы его самостоятельности, ярко продемонстрировавшие себя в начале XX века в форме дикого, необузданного, ничем не регулируемого капитализма, который привёл Америку к Великой депрессии.

Что же нужно сделать? Если Шумпетер пессимист, то Кейнс — оптимист и считает, что капитализм можно «починить». Каким образом? Нужно сделать его более регулируемым, ввести определённые правила игры, более жёсткие, чем заповеди классического либерализма об охране частной собственности и гарантии стабильности денег. В дополнение к этому нужно вспомнить, что у нас есть обязательства не только перед предпринимателями, но и перед обществом. Мы не отвергаем общество, не отвергаем солидарность. Напротив, нам следует защитить труд от чрезмерной эксплуатации и поддерживать сильные профсоюзы. Ведь у нас перед глазами есть наглядный пример того, к чему приводит пренебрежение этим вопросом, — к революции. С другой стороны, необходимо также ограничить монополии и ввести государственную антимонопольную политику. В результате появляется то, что называется «социальной рыночной экономикой» или «государством всеобщего благосостояния». В нём мы имеем с одной стороны корпорации, ограниченный государством капитал, с другой — профсоюзы. Всё дело, таким образом, не в возрождении инициативности предпринимателя, а в необходимости вмешательства государства для установления правил игры — ради сохранения рынка и капитализма. Через подобную эволюцию мы приходим к снятию либерализма, к кейнсианству.

После Второй мировой войны идеи Кейнса будут адаптированы, и практически все экономически развитые государства после 1950-х гг. будут проводить кейнсианскую политику вплоть до 1970-х гг., за исключением Германии и Японии. В 1970-х гг. начнётся снятие уже кейнсианства и попытки вернуться к некоторым принципам либерализма. Это будет связано прежде всего с переосмыслением того, кем является идеальный либеральный субъект. В неолиберализме, как ни странно, это больше не предприниматель, хотя ранняя неолиберальная теория, например, в лице Гэри Беккера, ещё рассуждает в подобном ключе. Но и сам Беккер занимался скорее пересмотром классического либерализма, нежели разработкой неолиберализма.

Экономическая практика Тэтчер и Рейгана в 1980-х гг. будет заключаться в переосмыслении идеологических столпов либерализма. На смену предпринимательскому духу приходит кредит; основой неолиберального состояния становится долг. В отличие от либерального субъекта, для которого главное — индивидуальные предпринимательские качества, эгоизм, независимость от общества, неолиберальный субъект погружён в общество, при этом для него главное капитализация.

Что такое капитализация?

Капитализация — это принцип, который проник в экономику, в социальную теорию, даже в социальную философию в результате экономических процессов, начавшихся с внедрением новой политики Тэтчер и Рейгана; это переоценка всего в форме капитала, то есть в форме будущей стоимости.

Если для классического либерализма существует строгое разделение на субъекты и объекты, и только объект является предметом оценки, купли-продажи, трансформации в капитал (природу тоже можем трансформировать в капитал, и даже животных можем рассматривать как определённый капитал, а человека нет), то неолиберализм разрабатывает теорию всеобщей капитализации. Это связано с распространением финансовых рынков.

Что такое капитализация? Это оценка текущей ценности чего угодно, как субъекта, так и объекта, в терминах будущей доходности. Именно таков смысл термина «человеческий капитал», внедрённого в 1980-х гг. в экономическую теорию.

Если классический либеральный предприниматель стремится получить прибыль, то неолиберальный субъект стремится увеличить капитализацию, то есть будущую доходность того, что у него есть в настоящий момент, причём, неважно какая это доходность: ресурсы или он сам как человеческое создание. Раз неолиберализм основан на долге, то и принцип капитализации предполагает оценку именно будущей доходности, а не текущей.

Рассмотрим пример работы этого принципа на финансовых рынках. Кейнс резко критиковал финансовые рынки и подчеркивал, что существует разница между финансовыми и обычными рынками. На обычных рынках действуют классические либеральные законы спроса и предложения, поэтому цены отражают вложенные в производство усилия и затраты. На финансовых рынках действует другая логика, связанная с тем, что здесь присутствует неизбежная спекуляция.

Итак, пример:

Для современной компании, которая существует в современном экономическом контексте, нередка ситуация, когда есть разница между её балансовой стоимостью и суммарной рыночной стоимостью акций. Что такое балансовая стоимость? Это совокупность всех её активов, финансовых средств и т.д. Компании, заводы, оборудования, ресурсы, земля — всё это относится к балансовой стоимости. С другой стороны, существует совокупность активов. Для классического либерального предпринимателя она представляет собой капитал. В неолиберальном контексте намного значимее рыночная стоимость акций, которая далеко не тождественна стоимости балансовой. Например, компания стоит $1.000.000 — балансовая стоимость, а её рыночная стоимость составляет $1.500.000. Откуда берутся $500.000? Это будущая стоимость, которую акционеры, инвесторы, покупатели акций оценивают как потенциальную доходность этой компании. Если сейчас мы купим эти акции, то в будущем они принесут нам столько денег. Такая схема создаёт огромный простор для спекуляций. Выходит так, что стоимость этой акции, которая в нашем примере в 1.5 раза больше, чем стоимость того актива, на который претендует акция, создаёт финансовый пузырь.

Таковы в общих чертах принципы работы финансовых рынков, которые и критиковал Кейнс. Та же логика применяется и к человеческому капиталу. У нас в ВШЭ, к примеру, есть целая школа экономистов, разделяющих эту концепцию. Как они определяют совокупность человеческого капитала в России? Они рассчитывают будущую, потенциальную доходность человека, исходя из его уровня образования, уровня жизни и т.д. Таким образом, в сумме текущих активов или капитала незримо присутствует будущая стоимость, которую может получить покупатель, если приобретёт акцию в форме дивиденда или проинвестирует каким-либо иным способом.

Процесс, затронувший экономику в 1970-1980 гг., получил название «финансиализация». Это доминирование логики финансовых рынков над обычными рынками, доминирование логики капитализации, оценки в терминах будущих доходов над текущей, балансовой стоимостью, доминирование спекулятивной стоимости (сколько в будущем мне это принесёт денег и сколько это будет стоить?) над реальной стоимостью.

Пример из нашей истории:

1990-е гг., Советский Союз распался. Начинается приватизация государственной собственности. Представьте себе сталелитейный завод, который стоит в моногороде где-нибудь посреди Сибири. Что такое моногород? Это город, построенный вокруг большого заводского комплекса, который практически целиком обеспечивает рабочие места для жителей. В советское время сначала строили завод, потом вокруг него город — больницы, детские сады и т.д.

Приватизация 1990-х гг. происходит именно в логике капитализации. Когда новый собственник получает этот гигантский сталелитейный завод, он начинает оценивать будущую доходность своих активов, чтобы решить, как ими следует распорядиться: можно, например, проинвестировать в производство, продавать продукцию (железо, сталь) на рынке и получать определённую прибыль; а можно разобрать всё оборудование на металлолом и продать его.

Когда Советский Союз распался, возникла серьёзная конкуренция, к которой советские предприятия не были приспособлены, производство пришло в упадок. Поэтому новые собственники пришли к выводу, что вкладываться в заводы неприбыльно, и больший доход принесёт второй путь.

Та же самая логика, согласно неолиберальной доктрине, применяется и к человеку, в чём кроется принципиальная разница с либеральным субъектом. Либеральный субъект — предприниматель, независимый, целостный субъект, который никак не монетизирует себя. Неолиберальный субъект, напротив, выражает себя в терминах будущей стоимости. Каким образом?

Согласно доктрине классической теории неолиберализма, каждое наше действие носит экономический характер; мы не просто предприниматели, мы предприятия, то есть являемся топ-менеджером самих себя. У нас есть определённые активы, как у предприятия: наши знания, навыки, природные способности. Мы можем инвестировать в себя, приобретая какие-то умения, здоровье, образование, квалификацию. Подобно предприятию, мы сами в себя вкладываемся и получаем с вложений некоторую отдачу. Прежде чем инвестировать своё время, усилия, деньги, скажем, в своё образование, мы всегда оцениваем будущую доходность от этих действий.

У нас, как у собственника из вышеизложенного примера, возникает множество альтернатив с точки зрения капитализации. Можно, например, окончив школу, не продолжать учёбу, а пойти работать на завод; можно получить высшее образование в том или ином вузе и т.д. В терминах капитализации мы выбираем, согласно неолиберальной доктрине, вариант, который принесёт нам наибольшую прибыль. В этом заключается ключевое отличие логики неолиберального субъекта от либерального. Для неолиберализма нет границы между субъектом и объектом в том, что можно выразить в ценах, в стоимости, что можно назвать капиталом; капитал — это абсолютно всё, что есть в человеке и за его пределами, в природе и т.д. Для классического либерализма есть священный неприкосновенный индивид. Для неолиберализма нет ничего неприкосновенного.

Студент: Когда не было неолиберализма, а был только либерализм, люди так же продавали своё время и труд и соответственно свою жизнь, и они так же воспринимались как объект. Например, я работаю 8 часов в день и стою $100. Это же объективация самого себя, разве нет?

В.К.: Да, объективация, но не мышление в терминах предпринимателя самого себя. Где классический либерализм размежёвывался с этим? Например, в вопросе рабства. Классический либерализм категорически не приемлет рабства. Он говорит, что нельзя человека продавать и покупать.

Студент: Насколько я понимаю, капитализация распространяется абсолютно на все отношения, не только на экономические, но и на социальные, семейные отношения. Например, когда я знакомлюсь с каким-то человеком, я оцениваю, что получу из этой дружбы с ним? Или, например, что я получу от прослушивания курса по неолиберализму? Это тоже неолиберальная логика. Согласно ей, вся наша жизнь построена по принципу рынков. Всё наше существование проходит через различные рынки, не только экономические, но и рынки отношений, семьи и личные рынки.

В.К.: Да, мы уже упоминали, что в рыночной аксиоматике любое социальное взаимодействие является рыночным, эквивалентным обменом. Уточню, что неолиберализм рассматривает именно рынок финансовый. Не зря у Гэри Бэккера речь идет об инвестициях в человеческий капитал. Всё сводится к вопросу некоего акционирования. Можно привести метафору «портфельные инвестиции». Получая образование, повышая квалификацию, распределяя своё время, мы оцениваем доходность со своих «активов».

И в заключение, небольшое отступление про Паноптикум и как он соотносится с либерализмом. Паноптикум — это архитектурный проект «переустройства общества» Иеремии Бентама, которого обычно не относят к классическим либералам, но вот его Паноптикум — в некотором смысле либеральный троп. Что он представляет из себя в описании Мишеля Фуко? Это тюрьма с башней в центре, в которой находится невидимый охранник, следящий за поведением всех. В каком-то смысле этот концепт схож с понятием невидимой руки у Адама Смит — тоже спонтанный порядок, однако обеспечивается в данном случае незримым присутствием контролёра.

Через идею Паноптикума можно проследить линию наследования от либерализма к неолиберализму. Для либерализма характерна концепция минимального участия государства в экономике. Неолиберализм уже не так уверен в этом вопросе, то есть для него государство достаточно важно, его можно использовать. И здесь уместна аналогия перехода от логики невидимой руки, которая образует спонтанный порядок, к логике Бентама: всё происходящее подконтрольно охраннику в башне тюрьмы, которого мы не видим, но он постоянно там присутствует — это и есть неолиберальное государство. С одной стороны, оно похоже на либеральное государство-«ночного сторожа», который соблюдает единственное правило невмешательства. С другой же, если посмотрим на практике, неолиберальное государство активно участвует в экономике.

Студент: Как можно капитализировать государство?

В.К.: Дело не в том, как можно капитализировать государство. Дело в том, как произошёл передел власти между 1960 гг. и 1980 гг., как в системы, в которой большую роль играл труд через профсоюзы, в итоге победил капитал, распространивший своё видение на всё государство.

Вообще говоря, можно упомянуть концепцию «New Public Management», зародившуюся в государственном управлении в 1980 гг., согласно которой государство должно быть организовано как корпорация, ориентирующаяся на KPI, на максимизацию эффективности (как, например, СССР). Только эффективность в государстве она понимается несколько иначе, чем в компании. Для компании это рост стоимости акций, рост капитализации; у государства свои критерии: производственные, демографические, наукометрия и т.д. Логика стремления к эффективности та же самая, но понимание самое эффективности другое.

Студент: Если мы бок о бок ставим невидимую руку и Паноптикум, то в чём различия между либерализмом и неолиберализмом?

В.К.: Невидимая рука предполагает спонтанный порядок, никем не организованный. У Хайека (утопия неолиберализма), который называет себя классическим либералом, именно так. Он говорит, что это получается само собой, и это хорошо.

Фридман (realpolitic неолиберализма) говорит, что экономике нужен регулятор, но его роль должна быть не такой, как в социал-демократическом государстве, не как в кейнсианском: нужно не создавать занятость, не увеличивать государственные расходы, а защищать корпоративные принципы. Эта идеология родилась в результате переосмысление классического либерализма, когда выяснилось, что он может проиграть хорошо организованной солидарности. Сильные профсоюзы могут противопоставить этому спонтанному порядку очень даже не спонтанные вещи, что может привести к серьёзным последствиям: к отмене либерального порядка и, быть может, даже к концу капитализма. «Корпоративная солидарность», таким образом, родилась как реакция на пересмотр роли государства.