В первый раз я посетила Стамбул в мае этого года — летала презентовать перевод своей книги о животных на турецкий язык. Гуляя по городу с коллегами, обратила тогда внимание на то, какие машины использует тамошняя полиция для разгона мирных демонстраций. Как будто из фильмов про тоталитарное будущее — те самые огромные, страшные, серые бронированные автозаки-пулеметы, о которых нашим защитникам режима еще мечтать и мечтать. Мирных протестов было очень много, но их жестоко подавили, расправившись с организаторами. У людей семьи, дети — лишний раз против такой махины не выйдешь. Как мне объяснили, теперь время от времени люди просто выходят и тихо танцуют на улице, не предъявляя никаких требований; танцевать не запрещено.

В целом же город, конечно, понравился — коты, Босфор, мороженое — Стамбул всегда в топе. Но больше всего порадовала публика. Народу на мероприятие пришло много, говорили о главном — о животных, о душе — точнее, об этимологии тюркского слова «Джан», которое Андрей Платонов использовал в названии своей повести, его связи с джайнизмом, джиннами и даже геном. В общем, было хорошо, поэтому, когда меня позвали снова, я с радостью приняла приглашение. На этот раз мне нужно было выступить на публичной программе в рамках XVI Стамбульской биеннале современного искусства, посвященной популярной теме антропоцена. В отличие от самой биеннале, публичная программа была малобюджетной и поэтому очень компактной. В процессе, когда уже были куплены билеты, выяснилось, что я единственная иностранная участница. Большая ответственность.

За пару недель до мероприятия появились тревожные новости: Турция начала военную операцию против курдских повстанцев в Сирии. «Эрдоган развязал преступную войну, по сути дела геноцид», — писали альтернативные СМИ. Европейские интеллектуалы стали распространять открытые письма с призывами к академическому бойкоту турецких культурных и научных институций. Знакомые художники, участвующие в биеннале, делились сомнениями. Взвесив все за и против, я поняла, что идею бойкота не разделяю. Во-первых, Путин поддержал Эрдогана, так что с турками мы в одной лодке. Во-вторых, культурная изоляция страны — это политика власти, и поддерживать ее извне было бы более чем несправедливо по отношению к людям, которые находятся в ситуации, похожей на нашу, только хуже. Короче, интернационалист во мне решил, что ехать надо обязательно. Однако просто прийти и поговорить об антропоцене, как ни в чем ни бывало — это было бы как-то дико и двулично. Товарищи посоветовали надеть на выступление футболку с надписью в поддержку Рожавы, но другие знающие люди предупредили, что лучше этого не делать, серьезно.

«И что думают люди?» — интересовалась я уже на месте у турецких коллег. Не об антропоцене, разумеется, не о глобальном потеплении. Я даже не знала на самом деле, как правильно спросить. — Да, что-то ужасное происходит в Сирии, но здесь очень мало информации, и, по официальной версии, это не атака на курдский народ, а защита Турции от его территориальных претензий. Так что зрелый и хорошо вооруженный эрдоганизм пока пользуется, судя по всему, более широкой поддержкой, чем, например, наш, российский, режим (который я называю «мусорным»).

Биеннале ожидаемо вызывает чувство вины и ощущение катастрофы, которая уже свершилась: исчезнувшие или исчезающие виды и народы, ставшие объектами искусства. Как бы ушедшие цивилизации, от которых остались материальные следы. Зацементированный скелет буйвола: новый гигантский стамбульский аэропорт, в котором я купила кроссовки, построили на месте обитания этих удивительных животных — а их просто уничтожили в огромном количестве, вот так, буквально, закатали в цемент.

Но при этом ни слова о войне, как если бы ее не было. Все произведения строго по теме, тщательно отобраны, гладки. Здесь, кстати, я впервые услышала ключевое слово greenwashing: биеннале, посвященное экологической катастрофе, делается в том числе и на деньги корпораций, которые в этой катастрофе замешаны. В переводе на русский, чтобы было понятнее: пока в «Гараже» торжественно объявляют экологию новой политикой, в Шиесе отряды вооруженных карателей в черном избивают и сгоняют в канаву, как для расстрела, людей, защищающих землю от незаконной свалки.

«Нужно мужество, чтобы по-настоящему заниматься здесь искусством», — сказал мне в частном разговоре местный арт-критик. Разве художник не нерв общества? — думала я? Разве они не испытывали желания сказать что-то еще? Если бы страна, в которой я работала художником или куратором, скажем, вела войну против какого-нибудь дружественного, смелого революционного народа, разве могла бы я промолчать? Стоп! Да моя же страна точно так же ведет эту войну! По крайней мере, таковы были последние новости на тот момент (с поправкой на перемирие).

Тут я в очередной раз вспомнила кое-что важное: когда твоя страна ведет войну на территории другого государства, это никак не ощущается. Война всегда где-то там. Нас она касается всегда постольку-поскольку. Мы продолжаем думать, что живем в мирное время, продолжаем заниматься своими делами и работать как ни в чем ни бывало. Иностранные наблюдатели могут объявлять нам бойкот, мы можем быть крайне недовольны и несогласны с политикой власти, но мы здесь, живем своей жизнью, и реальность войны, в которой мы косвенно участвуем, остается нам чуждой и потусторонней. Я поняла это года четыре назад, когда писала про Донбасс .

Так как тема с футболкой не прокатила, я решила просто сказать несколько слов, ориентируясь по ситуации. Заготовленного текста у меня, как обычно, не было. В порядке импровизации я завершила выступление в музее Пера призывом к солидарности с народом Рожавы. Публика поддержала меня аплодисментами.

А сейчас будет признание: на самом деле я очень волновалась. Никогда не волнуюсь, выступая публично, а тут и дыхание сбилось, и даже трудно было выговаривать слова. Я их произнесла медленно, как будто выпуская каждое, как птичку из клетки. Такое странное чувство производимой материальности слов. В процессе у меня даже руки дрожали. Вроде бы говорить — одно, а действовать — другое, а тут получается как бы два в одном.

Я выдохнула, успокоилась и пошла прогуляться. Повсюду на улицах развевались красные турецкие флаги и портреты нацлидера (очевидно, какой-то праздник — не всегда же там так?). Прогулка без цели привела меня к небольшому причалу, где к местным рыбакам прибилась группа кошек. Миниатюрный кот выбрал место поудобнее и устроился, прищурившись, наблюдать закат солнца над морем. Я села за ним и съела по виду совершенно зеленые, но на самом деле невероятно ароматные и вкусные сезонные мандарины.

Вернувшись к музею, застала еще людей у входа — мероприятие только закончилось (я пропустила, потому что эта часть была по-турецки без перевода). Один парень из публики подошел и, пожав мне руку, поблагодарил за поддержку курдов: «Для нас это очень важно. Надо иметь мужество, чтобы здесь говорить такое». Опять это слово. При слове «мужество» я почему-то представила себе два яйца. Мужества у меня никак не больше, чем у кота с причала Касымпаша, где стоит забавная статуя — мужик в чалме, держащий на поводке льва. Если слово «мужество» хоть как-то уместно в этом контексте, то оно означает совсем не то же, что бесстрашие. Скорее это когда боишься, но делаешь, просто потому что так надо. Знание о том, что надо, дано нам непосредственно и позволяет в любой толпе найти и распознать своих.

Я рассказала парню об идее с футболкой. «Не посадили бы, но депортировали», — ответил он. Годный лайфхак, если вы приехали в Стамбул, допустим, погладить кота, но у вас нет денег на обратный билет. У меня билет был: утром в аэропорту невозможно уже было не думать о животных, на костях которых он был построен. На входах в гигантский шопинг-центр с коврами и ресторанами красовались портреты главы государства. Перемещаясь по скоростным дорожкам между пространствами экологичных интерфейсов, магазинами и сувенирными лавочками, в которых дают попробовать рахат-лукум с гранатами, фисташкой и даже розой, можно было оценить, какой же это большой и современный аэропорт.