данное произведение создано и/или распространено автором-дегенеративным художником и литератором и/или автором, выполняющим функции дегенеративного художника и/или литератора

Подруга не понимает

Рец. на: «Дунай» (2021, реж. Л. Мульменко)

чтоб не сразу в кириллический омут
головой очертя быть утянут
единствен мост через дунай,
построенный советскими руками
и жаркая двоюродная близость
мне сербский слышать не велит

Аффективно-дипломатические отношения между Россией и Сербией имеют более, чем вековую историю (с защиты «старшим братом» «младшего» началась Первая мировая война) и довольно сложную топологию, учитывая с одной стороны раздробленность и имперские рефлексы самой Сербии, а с другой ее желание принадлежность к «чему-то большему» (однажды в Белграде довелось видеть топологически парадоксальную надпись «<Сербия это> и Косово и Русия»).

Словом, русских в Сербии любят, и сюжет московской гостьи и горячего приема, оказанного ей в Белграде, достоин фрески в иконографии дружбы народов. Однако с советских времен, когда такие мозаики действительно красовались на брэндмауэрах зданий на территории Варшавского договора, иногда, как в Белграде, удачно прикрывая разрушенную бомбами часть постройки, прошло много времени и сегодня москвич (ка) представляет собой новый тип особи для жителей довольно бедного Белграда [1]. Это гость (я) из столицы уже не столько братской, сколько очень богатой страны, принявший и интериоризировавшей все правила капиталистического общежития. А вместе с ними, разумеется, и все неврозы современного прокрастинационного неолиберализма, от которых, конечно, не избавиться, но хотя бы слегка развеять над Дунаем и приезжает москвич (ка). В конце концов, другие локации могут оказаться не так гостеприимны [2], как в свою очередь не только славянская, но еще и очень дешевая, однако уже вполне европейская страна. Словом, Белград это ретрит если не с полупонятным русскому уху языком, то с умеренно теплым отношением и климатом.

Впрочем, «разница ментальностей», которая так необходима для того, чтобы отвлечься в краткосрочный отпуск и временно выпасть из московских дел, оказывается не только целительной, но и порой довольно обескураживающей. Прежде всего, москвич (ка) не умеет быть так свободна от работы, как белградцы. Даже здесь, в Европе, и сейчас, в отпуске, россиян не отпускает работа, они находятся на привязи мобильного телефона и мейлов, «которые все же нужно посмотреть», — привязи, которая в конечном счете и обеспечивают привилегии, включая возможность вот так взять и прилететь в Белград. К примеру, у умеющих жить простой жизнью белградцев такой возможности нет, но вроде бы им и так хорошо.

Во всяком случае, мы видим хорошо сознающих свои преимущества белградцев, хотя в какой-то момент начинаем замечать, как главному герою приходится уже скорее несколько преувеличивать свою свободу и мобильность, нежели скромно признаваться в отсутствии мобильного телефона. Весь этот образ балансирует на грани очаровательной безалаберности и желания произвести впечатления, а мы никак не можем понять, чего из этого больше, хотя появляющиеся детали все больше и больше уточняют, хотя и не упрощают его.

Собственно, информация о персонажах дозируется сюжетом примерно так же, как в случае, когда ждет любовник молодой минуты верного свиданья. И это не какое-то лицемерие влюбленных (или особо манипулятивный сценарный ход), а естественное следствие информационной экономики: невозможно все рассказать сразу, поэтому сначала о самом важном. Только постепенно мы узнаем, что иностранная особь из северной страны уже проделывала над собой подобный биографический эксперимент, переезжая в Сербию по любви, и что несмотря на это Йован оказался таким, какой он есть. Или что у главного героя вообще-то есть профессия (он — жонглер), заработок (пусть и мелкими купюрами, которые он собирает в шляпу и которые необходимо сортировать перед отправкой в банк) и даже сбережения (хранящиеся в тайнике у родителей и закономерно перенаправляемые на ипотеку более путевого сына). Мы начинаем понимать, что для свободы важно не столько не иметь занятия или денег вообще, сколько не быть глубоко погруженным в товарно-денежные отношения, это некий гарант чувства свободы, которая иначе была бы с трудом отличима от побирательства и бродяжничества. Поэтому главный герой и проповедует только против постоянной занятости, используя евангельское «освободитесь». Так же, как отсутствие рабочего контракта, позволяющего планировать свои жилищные условия, деторождаемость и другие скучные вещи, важно отсутствие контрактов брачных или даже сентиментальных — иметь возможность всегда отправиться домой одному, развеять мысли над Дунаем, или вообще исчезнуть утром в неизвестном направлении.

Собственно, прогрессивное обнаглевание одного из возлюбленных происходит уже в силу того, что у того «ничего не требуют взамен», то есть нарушается негласная экономика циркуляции желания. Один впадает в зависимость тем больше, чем другой аккумулирует своеволие и манифестирует суверенную свою свободу. Чем (с ним/ней) лучше, тем (тебе) хуже. В дополнение к квантовому состоянию главного героя (то ли прохвост, то ли божий человек) в течение всего фильма мы гадаем, что же в этот самый момент переживает привыкшая к потребительскому комфорту и уставшая от московского «функционала» героиня, пытаемся определить ее настроение и позицию — еще очарована иным способом существования или уже начинает сомневаться в адекватности происходящего? Отвечая (пусть себе в уме) на этот вопрос, мы не просто выносим суждение о «том, что хотел сказать автор», но находимся в более сложной, если угодно подвешенной позиции — как и сама героиня: нашей или ее оценкой определяется не столько происходящее, сколько положение оценивающего в контексте происходящего. Стоит подумать «так ну на это я уже не полписывалась» — и вы в зашедшем далековато отпуске, стоит тут же произнести «какой же он настоящий» — и вы в главном жизнеобразующем приключении. Собственно, гадает — на картах — и сама героиня в одной из сцен, после которой возвращаться домой им уже придется на социальной дистанции.

Примерно так же, как она не может определиться по отношению к происходящему (поскольку с одной стороны она немало вовлечена в него, с другой, всегда может попросить отвезти ее в аэропорт), мы не можем определить, скукожена ли только героиня или недоигрывает сама актриса. В конечном счете эта неопределенность распространяется и на жанр фильма, который мы затрудняемся определить — комедия положений или изящная драма, масскульт или артхаус, Кинотавр или Берлинале. Вашу оценку (происходящего кино-опыта) постоянно бросает из стороны в сторону и складывается ощущение, что именно этого квантового состояния и добивается от своего зрителя режиссер. Можно сказать, что фильм повторяет эмоциональную кривую того состояния, которое описывает: это фильм-влюбленность (так же, как недавний «Еще по одной» можно было назвать фильм-бухло, поскольку он не столько описывает опыт опьянения, сколько имитирует экранным течением эмоциональную параболу опьянения и похмелья).

Наконец, если влюбленность это изобретение общего языка, то исходная сюжетная диспозиция встречи русской и серба это почти идеальная лабораторная ситуация: он учил русский в школе и потом в гимназии (то есть владеет им примерно на уровне B2), она не понимает по-сербски почти ни слова и даже с очевидно совсем не говорящими по-английски все время стремится перейти на этот уникод, пока его действие еще распространяется на какие-то из жизненных ситуаций (заметим, только на самые типовые: снять жилье, но уже объясниться с соседями, жалующимися на шум, лучше на сербском). Если в сербской компании героиню иногда и обсуждают при ней же, то Неша в таком жлобстве не замечен и, напротив, обращается к ней по-сербски, чтобы умножить число общих языков в включить ее в местное языковое сообщество (хотя мог бы всякий раз использовать русский). Но все равно она так и остается той идеальной «подругой, которая не понимает», хотя все внимательно слушает.

Остается только телепатия, которую, как слову, изобрел серб Тесла, но потом американцы украли все его чертежи и теперь используют в капиталистических целях. Ближе к концу антирыночный подход и проповедь хиппи плавно переходит в более туманные расклады славянофильской мысли, которая всегда ночевала неподалеку от мистификаторства традиции. И если желание «добывать энергию из леса» или бредовую этимологию (которую жонглеры, в отличие от профессиональных лингвистов, всегда принимают довольно близко к сердцу) еще можно счесть за своеобразие ментальности, то слышать о необходимости женщине рожать из уст сидящего у костра уже тянет на патриархальную агитацию и — в сочетании со всем предыдущим — на консервативный идеологический комплекс.

Собственно, фильм испытывает своих героев и нас вместе с ними на то, чего стоит молодость , уже немного просроченная, слегка форсируемая или даже судорожно удерживаемая, и застает молодого шалопая на этом ключевом перегоне, когда необходимо либо отказаться от ряда свобод ради обретения ряда прав, либо окончательно пропустить этот поворот и отправиться с только что встреченными друзьями в Прагу или Берлин или куда угодно.

В конце концов и помимо всего прочего патриархат это эффект стабилизации ранее пострадавших от непостоянства юношей (и может быть, даже культивровавших его как герой фильма). Пока ты смелый, прекарный, умелый, джунгли тебя зовут, когда же от хитросплетений богемной жизни и идентичности начинаешь уставать и берешься создать крупное произведение, семью, словом (или делом), как-то упрочить свое положение, есть риск обнаружить то, что принято называть патриархальными соображениями… Их можно скрывать или темперировать, но как правило равно или поздно они выманиваются наружу — причем, в особенности теми молодыми людьми, которые не могут позволить себе (пока еще или в силу сознательного решения) перестать быть прекарными и поэтому предпочитают хотя бы идеологически размежеваться с теми, кто на это решился (или составил себе труд), — чтобы скрыть собственные хозяйственные изъяны и оставаться вечно молодым. Хотя бы на словах, если на деле похвастаться особенно нечем.

Как известно из личного опыта, молодые люди часто культивируют тезаурус влюбленности (и творчества — при определенном бэкграунде), но как правило настолько хозяйственно беспомощны и зависимы от «гарантов», что склонны быть довольно циничны в свое чувственном быту. Часто месяцами не могут решить, с кем же им лучше спать и с кем дешевле жить. Не имея возможности стабилизировать своей чувственный и хозяйственный быт, молодые люди вынуждены стигматизировать семью и все подобные недоступные им формы быта. Другими словами, на революционно-романтических взглядах удерживаются или к более сдержанным отдрейфовывают не идеологически (это лишь следствие), а хозяйственно — после известного периода невоздержанности.

Разумеется, у каждого из героев такого полифонического (по аналогии с романом) фильма — своя правда, но всегда стоит уточнять социальный возраст цитирующего «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и что он/а собирается делать позже, как и делает героиня, уточняя у все того же костра, собирается ли герой добывать энергию из леса до старости. Хотя можно поинтересоваться и просто планами на наступающую зиму (действие всего в фильме датируется сентябрем). Словом, помимо нажатия на какие-то клавиши различия ментальности и извлечение романтических нот, фильм нажимает и на какую-то чисто поколенческую мозоль, провоцируя по умолчанию и так идущий в голове каждого около-традцатилетнего диалог о необходимости планировать крышу над головой. Особенно на случай частых дождей, по которым наряду с воем милицейской сирены мы опознаем столицу нашей родины.

25.11.2021

1. Такой биологизирующий тон оправдывается так звучащим на сербском слово «особа», в том числе подчеркнуто часто попадающем на звуковую дорожку фильма.

2. А в эпоху нового железного занавеса, именуемого COVID-19, Сербия — одна из немногих европейских стран, впускающая русских без особо важных поводов.

Импортозамещение сына

Рец. на: «Мама, я дома» (2021, реж. В. Битокова)

Если «Дунай» еще можно заподозрить в постановке понятия дома под вопрос, то фильм с названием «Мама, я дома» должен был бы иметь все шансы оказаться вполне патриотическим и даже укрепляющим простые семейные понятия и скрепы. Тем более, что место его действия не какие-то другие берега, а самый что ни на есть «русский юг». Ну или не совсем русский: Кабардино-Балкария. Статус этого дома, куда возвращаются или из которого бегут, непонятен, как и статус выходцев из него, отправляющихся в другие земли. Причем, непонятность эта происходит от одной и той же матери всех вещей — войны.

Непонятна также и степень исторической ценности данного частичного объекта, несмотря на место действия многих произведений от «Героя нашего времени» до колхозных очерков Третьякова. Но так далеко герои фильма не заглядывают, по их словам ценность того, что сперва предопределено к подрыву, а после визита чиновника оказывается нашей историей и гордостью: «здесь Хрущев восстанавливался, Брежнев, Сталин, кажется». Впрочем, на счет последнего из них особой уверенности нет, чем очевидно определяется глубина постсоветской памяти: нить теряется не в веках, а в десятилетиях. Кроме того, анналы истории — не в пример одноименной школе — состоит исключительно из политических мужей, в ней нет тружеников, женщин или ремесел, только номенклатура.

Для минимальной исторической достоверности необходимы уже некоторые археологические работы, здесь не отличимые от строительных (в чем заключается еще один политический фронт той, еще довоенной России — между гражданскими защитниками того, что без особого успеха охраняется государством, и девелоперами, ведущими подрыв сохранившегося исторического фундамента). Стоит приехавшему чиновнику потянуть за торчащий провод, как штукатурка со стены рухнет и обнажит фреску со Сталиным, появление которого подарит еще один характерный обмен репликами между поколениями, пересекшимися начале XXI века: «ну вот если бы так вот Сталин прям как-то, неприятно что ли», говорит молодой помощник, на что старший: «и плохо, у нас сейчас какой официальный политический курс?». На фоне этих работ по идеологической экскавации, осущеcтвляемой администрацией в ожидании визита «с самого верха» (типовое событие, жанрово затерявшееся между визитом гоголевского ревизора и волшебника на голубом вертолете) течет и некая неприглядная социальность, сведенная к замкнутому контуру автобусных маршрутов и повторяющегося репертуара семейных склок.

Все меняется, когда эту заурядную повседневность прорезает трагедия: матери бойца приходит похоронка. Боец мужественно погиб за родину, но точных данных нет, а сама его служба родине оказывается запрещенной законом этой же самой родины. Словом, погиб в ходе спецоперации ЧВК в Сирии. Сообщает все это характерный для современной России типаж — в камуфляже, но без знаков отличия, — вероятно в таком же качестве был вынужден сложить голову и «лучший из сынов родины, вблизи Евфрата» [3]. Таковы же выдаваемые — «корпоративные» — награды, как на самом деле и любые другие «знаки отличия», которые никогда и ничего не отличают.

Когда мать погибшего замечает эту семиотическую трещину в идеологическом фасаде родины, так легко пускающей своих «лучших сыновей» в расход, обменивающих их на «знаки отличия» и дензнаки «в объеме, предусмотренном федеральным законодательством» [4], она начинает свое собственное расследование. Такая личная инициатива явно происходит из российских 90-х, а то и из еще более чужеродных периодов и культур. Вроде американской, где героиня «Трех билбордов на границе Эббинга, Миссури», оказываясь в аналогичной ситуации, выглядит также неудобно для властей, но все же более органично и что ли органично в рамках ковбойской традиции. В обоих случаях таким аффордансом наделяет женщину несомненно автомобиль. Как писал знающий толк в лошадиных силах и гражданском неповиновении Шкловский, «орудие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем. <…> Больше всего меняет человека машина. <…> Шоферы изменяются сообразно количеству сил в моторах, на которых они ездят» [5].

Только в российском случае это все же не личный фургон, а общественный транспорт (следующий, к слову, в одной из сцен, по маршруту Нальчик-Симферополь, куда очевидно смещались и военные интересы в течение последнего десятилетия). Впрочем, постсоветское определение «общественного» настолько прихотливо, что в любой момент автобус может «дальше не пойти». За одним легким нарушением пассажира (просьба остановить в неположенном месте) другому аналогичному следовать уже намного проще, пока самому водителю уже не подвернется случай остановить весь автобус и не направиться наперерез через двойную сплошную на построение к военкомату. Впрочем, даже такое своевольное поведение или поперечное (пере)сечение социальных институтов позволяет добиться немногого. Как сообщает несколько более официальное лица, «статус его пребывания в Сирии непонятен, он гражданский человек». А то и вовсе сказать «вежливый». Армия здесь ни при чем, милиция издевательски шутит, а представитель администрации и вовсе не понимает, о какой войне речь. Благо молодое поколение начальников доходчиво отмахивается «ну что мало сейчас войн что ли».

После этого — опять же гоголевского — проезда по всем этажам прогнившей государственности, остается только голая жизнь и личная борьба с оккупационной администрацией партизанскими средствами. Та тоже не остается в долгу и засылает в семью лазутчика — ветерана с той же войны, аналогичного возраста с погибшим и его же паспортными данными, представляющегося всем сыном. Кроме матери, разумеется. Однако здесь и начинается самое интересное социально-антропологическое размышление режиссера и автора сценария [6]. После первоначального периода отчуждения — как при переселении щенка (героиня и говорит о новом члене семьи как о домашнем животном) — все проживающие на одном периметре начинают сживаться, образуя некий новый странный коллектив. Такое искусственно собранное социальное тело, напоминающее в свою очередь уже о построениях Андрея Платонова, бросает тень и на всякое «естественное» его подобие, которое якобы позволяет циркулировать словам «мама», «дом» и как следствие «я» с большими основаниями.

На деле семейственность сооружается из каких-то простых вещей как и в «обычных семьях», только в обратном порядке — сначала поножовщина, потом крепкий захват и наконец мелкие бытовые претензии, свидетельствующие о перемирии или примирении: «полку в ванной почини, дрянь какую-то повесил, пользоваться невозможно», просит только что бросавшаяся на ремонтника с ножом героиня. Также заживлению раны и приживлению новых членов социального тела способствует поездка для сбора помидоров, где за простыми действиями рук может состояться простой, он же терапевтический, разговор. Наконец, как это часто бывает в случае затяжного противостояния, засланный переходит на сторону тех, с кем он прожил достаточное время. Такое родина не прощает и перебежчику вскоре снова придется отправиться защищать ее в составе ЧВК…

Куда следует очевидно следует единственный социальный маршрут для молодых людей из поселка Мирный (именно по нему водит героиня свой автобусный маршрут, снабженный к тому же безысходным номером 8). Барышням состояться, по мнению старшего поколения, проще — «достаточно залететь», однако, возможно, это устаревшие данные, если верить сторилайну сериала «Чики», который снимался ровно в этих же безнадежных степях Кабардино-Балкарии. В любом случае, как еще раз настойчиво припечатывает в завершение прилетающий-таки чиновник из федерального центра, никакой ценности эта (социальная) постройка не представляет — «кроме вашей исторической памяти».

Именно эта столь легко списываемая со счетов, но затем долго отзывающаяся фантомными болями стихия сегодня вырвалась наружу.

13.03.2022

1. Об этой моральной и семиотической катастрофе воюющих на необозначенной стороне нам уже приходилось писать при первом появлении «вежливых людей» в 2014 году. См. Чьих будете? О некоторых дискурсивных аспектах военной интервенции

2. Стоимость сложения головы за родину, согласно и фильму, и недавним новостным сводкам, составляет 5 миллионов рублей (или 60 тысяч евро — впрочем, с февраля 2022 года эта сумма резко колеблется в пересчете на другие валюты).

3. Шкловский В. Zoo. Письма не о любви, или Третья Элоиза. Берлин: Геликон, 1923.

4. Мария Июзмова к тому же прозорливо размещает его действие в Ростове-на-Дону.