Перевод сделан с любезного разрешения (и радости) Дуэйна Русселя.

Оригинал

Возможно, читатели The Philosophical Salon знакомы с очень образными ремарками Аленки Зупанчич о ключевой сцене в классическом фильме Эрнста Любича Ниночка (1939). Мужчина заходит в кафе и просит чашку кофе без сливок. На эту, казалось бы, невинную просьбу официант отвечает следующее: “извините, сэр, но у нас есть только молоко. Могу я принести вам кофе без молока?”[i] В ту же секунду все мужчины в кафе, включая того, кто рассказал эту шутку, разражаются истерическим смехом. Я полагаю, это дает нам новый интересный набор вопросов, касающихся логики ‘братской солидарности’ и псевдо-лакановского концепта ‘конститутивной нехватки’, который, на мой взгляд, способен оказывать идеологическую поддержку консервативным групповым проявлениям. Например: хоть все мужчины-представители рабочего класса в магазинчике были едины в своем одобрении шутки, одна женщина упрямо не реагировала на событие, оставаясь невозмутимой.

В хорошо известной книге Фрейда Остроумие и его отношение к бессознательному (1905)[ii] есть нечто глубоко политическое. Проще говоря, хорошая шутка предлагает нам способ доступа — или, скорее, освобождения от традиционных ограничений Супер-Эго — к фрейдовскому бессознательному. Однако, как верно напомнила нам Аленка Зупанчич, повторяя Фрейда, это верно не для всех сортов юмора.[iii] Например, Жак-Ален Миллер несколько десятилетий назад описал особенно ироничный или саркастический стиль юмора, демонстрирующий иную позицию по отношению к бессознательному: “Ирония […] сообщает, что Другого не существует, что социальные связи в основе своей являются надувательством.”[iv] Призыв Миллера к созданию ‘иронической клиники’, то бишь клиники бреда, учитывает и отталкивается от наших последних недовольств в культуре, начиная с не-существования Другого. Это предлагает интересную альтернативу подходам, начинающимся с перспективы, согласно которой существует “общее и единое отношение к языку”, поскольку может привести к тому, что я бы назвал подходом, который лучше всего характеризуется выражением: ‘ты угодил в свою же яму!’ <‘the joke’s on you!>. В таких обстоятельствах можно “посмеяться над сумасшедшим, над этим несчастным безумцем, который находится вне единого языка.”[v] Миллер продолжает: “те, кто смеются над психотиком, просто остаются замкнуты в рамках конструкции собственной клиники, основанной на уже сложившихся дискурсах”[vi].

В конечном счете, что стоит на кону в этом конкретном виде ‘политической комедии’? Когда ‘joke is on you’, политика становится видимой на расстоянии. Следовательно, шутки не являются политическими только потому, что они обеспечивают нам братскую поддержку общих теоретических/языковых игр, даже если эти игры левые, марксистские или даже лакановские. Что делает шутку политической, так это тот факт, что она дает возможность увидеть то, что Фрейд называл ‘другой сценой’. Те, кто закрывают эту сцену, зашивая ее, столь же успешно форклюзируют откровения бессознательного вкупе с его новой концепцией истины.[vii] Я бы даже сказал, что это сшивание фрейдовского поля, это закрытие бессознательного представляет собой именно ‘контр-политическое’ действие. В таких обстоятельствах наша политика становится видимой на расстоянии, даже если мы воображаем, что она каким-то образом тесно связана с политическими высказываниями и действиями, которые обозначаются как ‘радикальные’, ‘левые’ или даже ‘революционные’.

Этот контр-политический жест противится включению в поле, в котором, тем не менее, предполагается, что он задействован. Он скорее обособляется от этого поля, поддерживая бесконечную отсрочку политической активности. Именно в этом смысле я склонен описать этот жест как политику ‘интерпассивности’ (логика, получившая популярность много лет назад благодаря Роберту Пфаллеру: “верить или наслаждаться через Другого”).[viii] Когда кто-то утверждает, что шутка оскорбительна или ‘неуместна’ , он также, хотя может и не всегда, демонстрирует отстранение от ‘политики бессознательного’. Существуют образования бессознательного, как и субъекты идеологии, но мы должны быть готовы поставить вопрос о том, кто рассматривает шутку с иронической отстраненностью, как бы со стороны. Быть может, человек остается равнодушным к шутке (например, “дело не в том, что шутка сомнительная или обидная, а в том, что она просто не смешная”) или утверждает, что она просто оскорбительна (например, “это было совершенно неуместно”). Я также заприметил новый тип ‘закадрового смеха’, появившийся в западных университетах: шутки, которые намекают на знание того, что, как предполагается, мы все уже знаем. Однажды на одной научной конференции я услышал, как кто-то сделал следующее утверждение: “прогресса как такового не существует”. Другой человек ответил на это: “ну, Гераклит точно так бы не сказал”. И тут же комната наполнилась неловким фальшивым смехом, функция которого заключалась в том, чтобы показать, что человек включен в число тех, ‘кто уже знает’.

Должны ли мы начать с предположения, что человек отсоединился от любой ‘политики бессознательного’, операции, которую некоторые могут назвать либо форклюзией, либо ‘вытеснением вытеснения’? Если мы смеемся над шуткой или занимаемся — к чему я сейчас и перейду — серьезным анализом ее структуры, то не рискуем ли мы заявить, что наше поле исследования погрязло в глубоком женоненавистничестве или, в более широком смысле, оно не обращено к тем, чье ироническое отношение к политике побуждает их к тому, чтобы просто сказать нам: ‘да заткнись уже!’? Мы должны быть готовы задать себе важный вопрос: не оторваны ли мы от упрямой женщины так же, как упрямая женщина оторвана от нас? Именно по этой причине я обращаюсь к логике ‘братской сегрегации’, взяв за основу высказывания, которые Лакан сделал в начале своих поздних семинаров. Мари-Элен Брусс очень хорошо сформулировала эту логику: “расцвет братства […] соотносится с падением Отца и, следовательно, его Имени. Братья заменяют отца.” [ix]

Анализ структуры шутки о кофе без сливок, следовательно, таков: то, что ‘не включено’ в кофе, тем не менее, конституирует идентичность того объекта, который включен, то бишь кофе. Славой Жижек объясняет: “кофе без сливок или кофе без молока — не одно и то же, [потому что] то, чего вы не получаете, является частью сущности того, что вы получаете.”[x] Выходит, эти два варианта структурно несхожи, поскольку отсутствующий элемент, будь то сливки или молоко, каждый из них, тем не менее, является конституирующим для объекта. Будучи анорексиком, я хорошо понимаю эту логику: я наслаждаюсь тем, что я не ем. Когда я иду на ужин с людьми и они спрашивают меня, как я отношусь к поданной еде, я иногда отвечаю: “Я наслаждаюсь тем, что не ем ее!”. И для меня существует еда, от которой я получаю больше удовольствия, когда не ем ее, нежели от других продуктов, которые я не ем. Но что меня восхищает, так это то, что ‘сливки’ и ‘молоко’ — это, тем не менее, разновидности одного и того же ингредиента: молока (и действительно сводимы к нему).

Между сливками и молоком на самом деле есть важное сходство — это зачастую упускают из виду. Сии ингредиенты отличаются только с точки зрения рассказчика шутки, который, конечно же, располагает себя в среде мужского братства в кафе. Только с этой точки зрения можно предположить наличие недостающего элемента, функционирующего в соответствии с логикой, которую Аленка Зупанчич метко назвала ‘различием, которое производит различие’ . Это ‘различие, производящее различие’ относится к ‘конститутивному противоречию’ , присущему объекту или сущности, поскольку различие между ‘сливками’ и ‘молоком’ действительно устанавливает различие, меняет ситуацию. Однако фраза ‘различие, производящее различие’ может быть гомологична логике, которую некоторые лаканианцы (ни Аленка, ни Славой к ним не относятся) называют ‘конститутивной негативностью’ или же теорией ‘конститутивной нехватки’. Зупанчич однажды сказала: “эта негативность или различие (различие, которое, так сказать устанавливает различие, меняет обычный ход событий) вписано в позитивные структуры.”[xi]

Другими словами, в ‘позитивности’ сущности объекта существует внутренняя негативность, которая опустошает его но, тем не менее, является неотъемлемой частью сего объекта. Возможно, молоко является образцовым психоаналитическим объектом, потому как оно воплощает эту ‘позитивность’ объекта. Другими словами, молоко обозначает нечто от чрезмерного материнского желания, которое, согласно ранней лакановской теории, конституирует не только то, что уничтожает объект как таковой, но и то, что остается внутри этого объекта.[xii] Почему же в обоих сценариях, будь то ‘кофе без сливок’ или ‘кофе без молока’, предполагается, что молоко было устранено?

Эта психоаналитическая мысль была высказана довольно рано в статье Лакана О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза из Ecrits. Лакан формализовал “Эдипову метафору”, учреждающую субъекта в означающем, расщепляя его: материнское желание стирается отцовским означающим (например, кофе). Только со стороны этого расщепления субъекта можно помыслить какую-либо генерализацию теории “конститутивной негативности”. Следовательно, в обоих случаях в нашем кинематографическом примере мы имеем дело с работой означающего, которое устраняет всепоглощающее материнское желание, производя кофе без молока. Вот почему я утверждаю, что шутка укореняет ложный выбор: либо ‘не сливки’, либо ‘не молоко’, поскольку в обоих случаях молока вы не получите! И этот ложный выбор, или ложное отрицание, конституирует субъекта именно в качестве ложного выбора. Субъект возникает не как следствие ‘разреза’, а в результате ‘ложного разреза’, то бишь ‘ложного разреза’, который конституирует самый изначальный способ веры субъекта.

Первичный выбор, продемонстрированный в фильме, — это либо молоко, либо кофе без молока (так, что даже кофе без молока — это все равно кофе, сущность которого обеспечивается молоком, от которого отказались). В этом, как мне кажется, и заключается истинно радикальный посыл шутки, рассказанной членами Словенской школы психоанализа (Славой Жижек и Аленка Зупанчич). Поэтому мы должны представить себе альтернативную версию классической сцены из Ниночки, которая происходила бы в каком-нибудь модерново-прогрессивном (мелкобуржуазном) коммерческом районе современного Лос-Анджелеса. Мне рассказывали, что в этих районах можно найти популярные магазины, известные как ‘кафе с грудным молоком’, где клиенты заказывают мороженое, кофе или любые другие лакомства, приготовленные с использованием грудного молока. В нашем случае человек покупает объект из–за того, что в него входит, а не из–за того, что в нем отсутствует. Посему молоко должно быть включено, потому что, в сущности, то, от чего отказываются, не является чем-то внутренним для идентичности объекта, а скорее ‘сепарацией от самой возможности отделения от объекта’.

Я бы даже сказал, что сегодняшняя версия Ниночки продемонстировала бы нам мужчину, который заходит в кафе с просьбой заветного для него ‘кофе без сливок’, лишь для того, чтобы понять — он только что невзначай оскорбил владельца магазина, который отвечает ему: “сэр, мы подаем здесь только грудное молоко, пожалуйста, немедленно покиньте наш магазин!”. Далее мужчина приносит свои самые глубокие и искренние извинения и выражает солидарность, дабы затем пойти в кафе на другой стороне улицы. Он заходит внутрь, чтобы заказать ‘кофе без сливок’, но получает ‘кофе без молока’, а затем продолжает жаловаться другим на этих сумасшедших бариста через дорогу. В финальной сцене он замечает сидящую рядом женщину и рассказывает ей анекдот: “мужчина заходит в кафе и заказывает кофе без сливок…”

Допущение ‘конститутивного противоречия’ порой может пробудить чувства либо безразличия, либо оскорбления. В свою очередь, это может способствовать эффекту сегрегации групп: с одной стороны, есть те, кто предпочитает ‘молоко без кофе’, а с другой — те, кто предпочитает ‘кофе без сливок’. Это означает, что современный рынок не характеризуется в целом объектами, лишенными своих вредоносных веществ, как ‘алкоголь без алкоголя’ или ‘слабительное в шоколаде’[xiii]. Жижек в последствии обновил эту формулировку, чтобы учесть следующую трансформацию: “виртуальная реальность обобщает эту процедуру: реальность лишается своей собственной субстанции.”[xiv] Опять же, то, что мы наблюдаем сегодня, касается лишения самого пространства, в котором могло бы появиться любое злокачественное и вредоносное свойство, любая конститутивная нехватка. Существует даже популярное лакановское выражение для этой операции: ‘нехватка самой нехватки’, что означает: само пространство ‘конститутивной нехватки’ исчезло, указывая, как мне кажется, на генерализацию операции ‘форклюзии’ или “вытеснения cамого вытеснения.”[xv]

Эта логика не должна казаться такой уж невообразимой для нас: некоторые владельцы магазинов в Америке пытались прививать свои братские свободы, выпроваживая покупателей на основании их политических или карьерных позиций (например, “республиканцам вход воспрещен” или “полицейским вход воспрещен”), etc.[xvi] Мне это напоминает логику, которая, как я помню, была популярна среди молодых гетеросексуальных парней в начале 1980-х годов: они строили клубные дома или крепости на деревьях и размещали на входной двери таблички “девушкам вход воспрещен.” Вот только есть принципиальная разница: стирается именно не-существующая женщина. Мы должны спросить себя, почему текущий временной период, который, казалось бы, поощряет множественность идентичностей и ориентаций, тем не менее, затушевывает эту женскую позицию даже и особенно в самой попытке ее раскрытия. Итак, проблема заключается в том, что этот новый момент так называемой ‘феминизации политики’ также затемняет субъективность женского, уподобляя и делая ее соответствующей братскому коллективу.

Поэтому мы должны пойти гораздо дальше. Мы должны признать отчуждение, которое происходит между социальными группами, а не только внутри них. Чтобы продемонстрировать это, я воспользовался лакановской концепцией ‘сегрегации’, поскольку она подчеркивает смещение конститутивного противоречия в разделяющее и распределяющее противоречие. Именно в соответствии с этой логикой я переосмысляю интересное утверждение Аленки Зупанчич о ‘плюсе’ в аббревиатуре LGBTQIA+ как ‘различии, которое производит различие’: это скорее ‘сепарация, которая не производит сепарации’ от братского наслаждения к тому, что располагается вне группы и выступает внешним [1] [xvii].

Я хотел бы поблагодарить Марка Джерарда Мерфи за помощь в редактировании и комментарии к данной работе. Это эссе посвящается моему другу, Славою Жижеку.

[1] Этот последний переход можно помыслить, как логику функционирования pas-tout с женской стороны формул сексуации, поскольку никакого исключения, задающего функцию, там нет. Следовательно, способ вне-существования женщины может сообщить нам нечто о том, как будет устроен не-братский коллектив и новые вариации (объединения) политического — прим. пер.

[i] Насколько я запомнил эту шутку.

[ii] Зигмунд Фрейд. Остроумие и его отношение к бессознательному.

[iii] Аленка Зупанчич замечательное провела различие, отделяющее настоящую политическую комедию, меняющую перспективу, от ‘ложной комедии’, которая остается глубоко консервативной. См. Natalija Bonic. (2012) “False Comedy is Conservative,” Berfrois. Источник:

[iv] Как сказано в чудесной статье Алсдэра Дункана “Post-Ironic Homour.” См. Alasdair Duncan. (2018) “Post-Ironic Humour,” The Lacanian Reviews Online. Источник:

[v] Jacques-Alain Miller. (n.d.) “The Ironic Clinic,” The Symptom. Vol. 2., No. 11. Источник: .

[vi] Ibid.

[vii] Как в той истине, что лжет самой себе.

[viii] Slavoj Žižek. (1997) The Plague of Fantasies. London, Verso: p. 113.

[ix] Marie-Helene Brousse. (2021) “WOKE, or Racism in the Time of the Many Without the One,” The Lacanian Reviews Online. Источник: https://www.thelacanianreviews.com/woke-or-racism-in-the-time-of-the-many-without-the-one-part-1/

[x] Slavoj Zizek. https://www.theguardian.com/commentisfree/2006/dec/30/comment.media

[xi] https://lareviewofbooks.org/article/sex-without-identity-feminist-politics-sexual-difference/

[xii] Ишык Барыш Фиданер высказал аналогичную мысль и обратил на нее мое внимание после написания этой статьи. Личная переписка.

[xiii] Slavoj Zizek. https://www.theguardian.com/commentisfree/2006/dec/30/comment.media

[xiv] Ibid.

[xv] Это последнее выражение ‘вытеснение вытеснения’ я впервые услышал от Славоя и Аленки на конференции, которая состоялась несколько недель назад.

[xvi] См. например: https://www.theguardian.com/us-news/2021/dec/06/san-francisco-restaurant-police-denied-service

[xvii] См. мое выступление на конференции “We Should Be Willing to Go to the End” со Славоем Жижеком: https://youtu.be/w6NOaczpLbA?t=2152.

Перевод: Ливаднов Георгий

группа в тг