Текст: Татьяна Коник

Моя печаль сливается с пейзажем холмистых далей,

из которых растут ржавеющие вышки.

С ними нити — их линии электропередач.

Всё на круги своя приходит:

восьмиэтажки, стены, серость,

асфальт в окурках, лужи, люди

по тротуарам вечно бродят.

Я наблюдаю это.

Мысли перетекают плавно в трепет,

склоняет ветви дуб к земле.

И что с того, что до рожденья

мы спали вместе — ты и я?

И, выйдя в свет, в нём обрели друг друга?

Утроба матери-природы была постелью.

В ней античность: колонны, мрамор,

Парфенон, беспечность тёплых и солёных волн…

Теперь другое. Жизнь иная.

Мы родились, пройдя сквозь боль.

И с ней отныне существуем,

и с ней умрём, и будем с ней.

Но тишина отрадой станет.

Бальзам души деревьев листопад,

и запах свежескошенной травы,

окутанной туманной паутиной.

От севера до юга: лесостепи — скалы,

смородины кусты и винограда гроздья,

подзолистые почвы, чернозём — поля.

Скорее к морю, местам, где образуется

древнейший белый камень:

рука художника скользит по минералу -

создание скульптур — стихотворений

и их прекрасных утончённых линий — строк.

Вот от чего влечение к музеям.

Вот почему к возвышенности неба

нас тянет с самого начала.

К тебе я обращаюсь, о некто,

воссозданный из Вечности сплетений,

хранящий на себе касанья пальцев

всех мастеров эпохи Ренессанса.

Зачем ты здесь и часть меня?

В той местности, где заводские трубы,

облезлость крыш, цементные фасады зданий.

«Столовая» советским шрифтом и вокзалы,

и их окрестностей прокисший запах?

Среди всего есть комната.

Землёй обетованной ставши,

горением свечи обрисовавшись,

где двое — ты и я, и ты, и я, и мы,

единый круг с тобою образуя,

соединимся вновь, как тысячи эпох назад,

и зеркалами станем,

отразившись, любовниками

во всех картинах мира.

Тут Климт и «Поцелуй»,

Здесь Мунк «Любовь и боль»,

Изольда и Тристан Уотерхауса.

И я тебе скажу в тот миг,

порою отдалённым,

но слышным шёпотом реки на ухо:

"И пусть жестоко

то место, куда мы все приходим,

изначально, не знавши стеснения и страха, и границ.

Мы тут останемся навеки честнее честных,

чище снега, острее всех мечей и копий,

при этом, не выделяясь из общей массы.

Не все поймут. Им будут вторить о силе

ненависти и забвенья, оцепляя разум.

И их спасать придётся, докричавшись до тонких чувств.

И их любить, и всех любить — так надо.

Иначе не увидишь солнца.

…

…

Минуют годы.

Я заболею заревом телесной оболочки и лягу умирать.

И буду видеть пред собою деревья, ветви,

тянущиеся вверх.

И будет блеск, и зелень листьев,

закат, что обтекает кроны.

Воскреснет юность. А чистота во мрамор мнений

воткнёт свой жезл — камень упадёт.

Тогда я навсегда закрою веки.

И вдруг узрею тебя,

как несколько десятков лет назад,

в том безупречном белом греческом наряде…

А жизнь продолжится.

«Апофеоз войны» останется на троне,

Чайковский и Рахманинов на фоне

унылых красных стен, полуразбитых лампочек,

столбов и голосов хмельных,

орущих что-то в спину,

уходящему в ночи и видящему этот мир иначе.

И праведен, и праведен он будет…