Самым маленьким героем в литературе традиционно остаётся, собственно, «маленький человек». Он живёт в ограждённом от остальных пространстве, не контактирует с внешней средой, соответственно, мало с кем знаком, беден. В то же время он знает, как должен выглядеть его личный мирок, у него есть маленькая мечта, есть, в конце концов, странные привычки, от которых он никогда не согласится избавиться.

Предположим, что есть архетип, который кому-то может показаться ещё более «меньшим» — человек «невидимый». Он не исключён из общества, политические и экономические перемены тем или иным образом влияют на его жизнь. Сам же он в этом мире не влияет ни на что. Если маленький человек живёт потому, что должен исправно выдавать лошадей проезжающим, невидимому человеку приходится это делать (жить) потому, что течение жизни, запущенное внешней средой, всё равно уже не остановишь. (Но ведь в большинстве настоящих романов рассказывается как раз о простых людях, похожих на нас, со схожими интересами и желаниями? Да, но эти простаки как-то сами устраивают свою судьбу, каркас их жизни строится на их же поступках. В отличие от тех «невидимых», что доверяют свою судьбу богу и всем окружающим.)

Я это всё к тому, что думаешь о Мевлюте, герое последнего романа Орхана Памука, и не поймёшь — «маленький» он человек или «невидимый». Он напрочь лишён амбиций, но тем не менее смог перебраться из своей деревни в Стамбул. Он продаёт бузу (традиционный напиток), чем всю жизнь занимался и его отец, но при этом, когда наступают худшие времена, легко переключается на продажу плова. Он долгие месяцы пишет письма своей возлюбленной, а когда выкрадывает её и понимает, что это не она, не говорит ни слова.

Так или иначе, его судьба ему не принадлежит. Все его действия продиктованы чужими желаниями, он находится в пожизненном плену у родственников, клиентов — у города, наконец. При этом он безумно искренен — он на самом деле не знает, чего бы хотел он сам, как будет лучше ему и его детям. Если добавить сюда врождённую стеснительность, получается и вовсе настоящая невидимка, про которую вспоминают только когда надо подписать бумаги о продаже жилья.

Слабохарактерность и детская ограниченность героя, возможно, в какой-то момент начнут просто раздражать (особенно когда на фоне происходит столько разнообразнейших событий, ни одно из которых по-настоящему не трогает и не волнует Мевлюта). Но это, извините, обманка. «Мои странные мысли» не о безволии. Не о том, как трудно жить мягкотелому человеку на белом свете. Эта книга об одиночестве. Один-единственный раз за почти 600 плотных страниц герой произносит слова, вынесенные в название книги — и к ним добавляет, невольно оговариваясь: «Что бы я ни делал, чувствую себя совершенно одиноким в этом мире».

Одинок не только Мевлют, но и все другие герои. И нет, не каждый одинок по-своему — а все одинаково одиноки. В романе использован приём, когда кроме автора, с читателями напрямую говорят и сами герои, от первого лица. Любому, кто вырос на Востоке, это недвусмысленно напомнит чисто восточные двуличие, «витринную» показательность, малую значимость произносимых слов в виду их слабой связи с настоящими мыслями: персонажи книги часто в рассказе автора говорят одно, а в своём личном пересказе того же события — совсем другое. Но на что ещё указывает этот приём, так это, конечно, на одиночество всех действующих лиц. Оттого они и говорят правду только нам, что на самом деле одиноки и в семье, и у родственников, и на работе, и в закусочной с друзьями.

Но Памук не просит жалеть своих героев. Всё это — в порядке вещей. Не может человек не быть одиноким в таком большом и разном городе как Стамбул, где на самом деле проще простого стать невидимкой и довольно сложно следовать своей воле, вопреки всем обстоятельствам. (Турецкая столица в книгах Памука — всегда отдельный герой, и никогда не будет ошибкой назвать её героем чуть ли не главным. Так же и в «Мыслях» — где даже «пыль от сносов домов проникает сквозь трещины в закрытых оконных рамах».)

Чтобы озвучить эти прописные истины, чтобы рассказать то, что и так до боли знакомо (во всяком случае, надо полагать, туркам), и чтобы при этом не выглядеть грубо прямолинейным, напыщенно серьёзным и оттого пошлым, автор прибегает к форме сказания, городского эпоса, будто рассказанного добрым старичком. Он ничего не придумывает, здесь нет никаких чудес. Но сами слова, к которым автор прибегает, его мягкий тон и незатейливые предложения настраивают нас на простодушный лад, на который нас обычно настраивают лишь сказки.

Так автор разрешает себе не намекать, а прямо, много раз называть своего героя «наивным». Использовать киношные визуальные сцены, как, например: «Когда он закрывал за девушкой кузов, сверкнула молния, и всё небо, горы, скалы, деревья вокруг на мгновение озарились». Говорить о том, что человек не считается деревенщиной, если умеет отличать yes от no. Что если ребята будут хорошо учиться и закончат школу, они разбогатеют. Что если у тебя нет денег, на свадьбу молодоженам можно подарить пустой конверт — всё равно это обнаружится только дома. И ведь действительно, смешно же по-серьёзному говорить об обществе, где вид и форма гораздо важнее содержания и смысла. Видимо, такова и есть эта турецкая жизнь — абсурдная и трогательная.

Но этот добродушный, неторопливый, словно сказочный тон, с повторениями и объяснениями, с ощущением, что уменьшительно-ласкательными стали целые предложения — в какой-то момент начинает играть против истории, становится причиной того, что некоторым уже читавшим роман он показался скучноватым. Однако очевидно, что Памук не мог сократить ни саму историю, ни одно из тех предложений, которыми она рассказана. Тогда бы здесь не было ни стамбульского воздуха, ни его размеренного темпа, ни магического очарования.