А ещё я помню камыши. Лес камышей — я же маленький, пятилетний — на закате, а в руках серебристый электрический пистолет, а мама с подругой где-то отстали. Я бегу, и бегу, и стреляю, а передо мной вдруг — внезапно, над камышами, навис из воды — катер, весь в огнях. И гудок.

Это было на Куршской косе, где-то между Калининградом и Клайпедой. Пистолет серебристый электрический был куплен мне мамой, кажется, в Клайпеде, а в Калининграде была могила философа Иммануила Канта, куда мама меня отвела. Она рассказывала мне о жизни Канта, об его слабом здоровье, о том, как он себя воспитал не бояться шума казармы, о том, как жители Кёнигсберга сверяли по Канту часы. Так и лето прошло незаметно, какими-то солнца фрагментами, а мы из Калининграда отправились в Калинин, домой.

Дом у нас был трехэтажный, из серого кирпича. Сталинская постройка на двадцать девять квартир. Забавно, но мне в моем детстве казалось, что дом, как и двор его, мой, наш, семейный. И я обследовал его весь, разумеется, от сложносочиненного подвала до обжитого птицами чердака. Дом был хорош, но еще лучше был двор, полный деревьев и трав. Липы, тополя, березы, вяз, пара дубов, несколько размашистых ив, ясени, клены, акации, неизменная сирень, черемуха, ирга, шиповник, чайная роза, что-то ещё, включая пчел, шмелей, майских жуков, стрекоз, муравьев и шершней. Собственно, двор наш, игнорируя ветхий забор с надписью СССР белым мелом, перерастал в школьный сад, полный полноценных уже плодовых деревьев, манящий запахом «яблок, сливы, груши» на исходе лета, содержащий, помимо прочего, пруд, рощицу, полную гнезд грачей. Жили там и ежи, и белки, и грибы, и раз я там на прогулке с отцом, зачитавшимся газеткой, упал и глубоко ранил правую руку об донышко винной бутылки. Мне тогда было четыре. Это было до Клайпеды, до Каспийска, до Геническа, до Ленинграда, до школы, до исторического факультета, до «Практической деконструкции», до этих строк.

А за школьным садом начинался древний частный сектор. Тут исстари был посад, и дома, черные, просмолённые, только бревенчатые, были старые и пахли стариной. Водились тут и куры, и гуси, и даже коровы. А зимой, когда вокруг, ввиду почти полного отсутствия автомобилей, лежал сказочно-белый снег, покрывая старые ели и крыши домов, из каждой трубы курился дымок, совсем как из папиной трубки. А с другой стороны от дома текла река Волга. Оттуда к нам прилетали беспокойные чайки, а мы сами ходили на Волгу кормить уток булкой. По Волге плавал теплоход с танцами на палубе. В трюме теплохода показывали классические мультфильмы Уолта Диснея. Про Тома и Джерри, про Гуффи, про любимого мной селезня Дональда. Уже позднее, по воскресеньям стали показывать «Утиные истории» и «Чип-энд-Дейла» на ТВ, а пока было так.

Кстати, насчет «Чип-энд-Дейла». Несколько позже, в конце благословенных восьмидесятых, я обнаруживаю себя в летнем Великом Новгороде (осталась фотокарточка на фоне памятника «Тысячелетию Руси»), опять же с мамой, в гостях. Я там спорю с девочкой. Ей больше нравится «Чип-энд-Дейл», а мне, конечно, «Утиные истории». Они выдержаны в синих тонах, а еще там появляется селезень Дональд, который премило крякает. Ровно так, как те утки, которых мы кормим на Волге. А ещё я уже знаю тогда, что Скрудж из «Утиных историй» назван так в честь героя романа Чарльза Диккенса. Годом раньше я начал читать его собрание сочинений с первого тома и уже дошел до «Рождественских историй». Впрочем, тогда, в споре с девочкой, я по-мальчишески перегибаю, ведь «Чип-энд-Дейл» любим мной лишь чуточку меньше «Историй».

Вот и добрались до книг. Книги и я. Я и книги. Все детство вокруг меня были они. С картинками и без, новые и старые. Так вкусно и завлекающе пахнущие. Есть, например, в моем memory-арсенале запах «Пиноккио». Раз я ел, и никогда не ел без книги, и читал как раз «Пиноккио», старую-старую книгу с картинками, и пролил на неё свой чай. Папа книгу высушил на батарее и прогладил. С тех пор она приобрела совсем уж диковинный, невероятно пьянящий резкий аромат. Сейчас я вспоминаю его и разом попадаю в залитую солнцем зимнюю кухню середины восьмидесятых годов. Окна, как водится, расукрасил мороз. Бьется о внешнюю раму синичья кормушка. Папа фыркает, выдувает на белье брызги воды, гладит. На стене там, у мамы, плакат Тарковского, портрет Льва Толстого, Высоцкий. Последний, конечно, еще на пластинках. А на кассетах у старшей сестры «Аквариум», «Кино» и даже Pink Floyd.

Ещё у сестры был шкаф с журналами «Юность», которые я читал, пока ее не было дома. У мамы была своя подборка журналов: «Наука и жизнь», «Техника — молодежи», «Знание — сила», «Вокруг света», «Иностранная литература», «Новый мир», «Огонек», «Слово», «Наука и религия», «Литературная учеба». Всё это я тоже прочел. Были и обычные детские книги. Из тех, что мама читала мне (Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Тютчев, Фет, Паустовский, Пришвин). Из тех, что читала бабушка (серия «Сказки народов мира», издаваемая Академией Наук СССР). Были вузовские учебники старших сестер. Были любимые с детства Стивенсон, Конан Дойль и Жюль Верн. И, разумеется, «Мир чувственных вещей в картинках» Яна Амоса Коменского. Книга, которую я брал во все наши дошкольные поездки. Например, в Дагестан, на Каспийское море. Мне тогда только исполнилось семь, и в сентябре я должен был идти в школу. А летом, на море, я читал у Коменского про древнегреческих богов — «Язычники выдумали себе около 12000 божеств. Главными из них были следующие…» — и молился Посейдону, чтобы начался шторм (очень уж хотелось на шторм посмотреть, а еще, чтобы купающих смыло и я мог спокойно собирать высохшие панцири крабов), а еще почему-то молился богине Афине. Я ведь тогда еще и не был крещен.

Годом позже произошло мое крещение, инспирированное, разумеется, отчасти, мамой, но больше репринтным изданием «Закона Божьего», распространяемым в год тысячелетия крещения Руси повсеместно. Были мы с мамой на торжествах, посвященных «Крещению Руси», получили благословение патриарха Алексия II. В тот же год и крестился я. В храме великомученицы Екатерины. Несколькими годами спустя, обучаясь в епархиальной школе, я даже успел какое-то время послужить в этом храме алтарником. Впрочем, это был уже новый этап моей жизни, teen age. Мы же про собственно детство.

Последний год его, тринадцатый, встретил я, впервые в жизни находясь в деревне. Это была чудесная и позаброшенная — а потому девственно чистая в экологическом плане — в ранние девяностые деревня на берегу древнерусской реки Тверцы под названием «Пречистый бор». Я тогда, как почти любой мой ровесник в те годы, увлекался кунг-фу, и, поскользнувшись неопытно — никогда ведь до этого в деревне классической не был — на коровьей лепешке, сломал правую руку. А еще мне впервые разрешили попробовать вино за столом в тот год. Ночи в деревне были безумно красивы. Луна непривычно яркой. На веранде мы слушали подаренный мне на день рождения радиоприемник ВЭФ-214. Шла передача о Высоцком. Потом пили мятный чай во дворе. Я увлекался еще лекарственными растениями, всё что-то сушил и заваривал. А еще собирал грибы. Луна висела над заброшенным сельским кладбищем. Было жутко. Я уже прочитал к тому времени Кастанеду, уже посмотрел две первые части знаменитого Evil Dead. И «Дракулу Брема Стокера» Копполы. Впрочем, основные сюрпризы ожидались осенью того года: сильнейшее сотрясение мозга, «Твин Пикс» и приезд на целых четыре года сестры с мужем и сыном на постой к нам. Но это уже опять про teen age.

А ведь многое из детства я еще не назвал, не обозначил, не вспомнил. Не вспомнил и частного, пережитого только мной, и общественного, вроде брелоков с ламбадой (которуя я терпеть не мог, конечно) и фотокарточек с Арнольдом Шварценеггером из первого «Терминатора». Не написал про абсолютно уникальный Геническ с огромными пауками на побеленных стенах, с индоутками, козьим молоком по утрам, с заездом на Сиваш, кишащий диковинной живностью, с маминым чтением «Бибигона» на ночь. Не упомянул Селигер, вернее, озеро Волго, с турбазой «Чайка» с булочками к чаю, «Индийской мифологией» из библиотеки, с «Мио, мой Мио» в тамошнем кинотеатре, с огромным валуном, с лодочными путешествиями в Селище и Селижарово, с свинофермой. Не упомянул железобетонный семидесятнический по эстетике и настроению Адлер с свирепым кобальтовым морем и открытым кинотеатром, в котором показывали «Фантомас».

А были ещё бинокли и лупы, волшебный запах магазина фототовары, и проявление фотографий с мамой в ванной, и зимний тогда еще Ленинград, и цокольный этаж на Марата, и Летний сад, и ботик Петра Первого, и польские марки, и «Италия-90» с Марадоной, и Парк Горького, и Домодедово, и Развилка, и метро Кропоткинская, и «Медицинская книга», и Кузьминки, и Полянка, и первый «Wish You Were Here» в наушниках на пластинке, и музыкальная школа, и частные уроки фортепиано, английского, математики, и ангины, и запреты на мороженое, и чтение Толкина под одеялом, и книжки про пиратов, и птицы, и тайники, и сдача бутылок, и очереди, и снова марки, значки и открытки, и Новый Афон, и Псков, и Загорск, и Черниговский скит, и Зеленоград и Подсолнечная, и Ховрино, и Химки, и чебуречные, и пельменные, и рестораны, и кафе, и трапезные, и столовые, и реки, и озера, и палатки, и ночные костры, и рыбалка, и охота (фото и просто), и поездки на катере, и сплав по реке, и походы по ягоды и грибы, и встреча с лосем, и, вообще, подмосковные и тверские леса, и болота, и «Шерлок Холмс» на станции «Васильевский мох» под тусклый свет облепленной мотыльками лампы, сохранившейся, кажется, со времен Николая II, и запах шпал, и первые капли ночного дождя на лесную тропинку, и озорные девчонки в сабо на соседних лавках почти пустой электрички, и шансон на Новом Арбате в ларьках, и первый увиденный лимузин, и редакция газеты «Куранты», и столовая Моссовета, и «Славянский базар», и бивни мамонта, и Prince of Persia, и «Черепашки-Ниндзя» в мультфильмах, в жвачках, на Dandy, и добрый дракон в «Бесконечной истории», и пьяный мастер, и Брюс Ли, и «Семь Слов». Был выгул собак, были пустынные подмосковные полустанки, была светомузыка у соседа дяди Гены, были прыжки с гаража, пугачи, селитра и сера, битвы на флуоресцентных лампах, шахматы, шашки, и нарды, и шахматный клуб, и фигурное катание, и большой теннис, и лепка, и выжигание по дереву, и роспись по стеклу, и набор «Юный техник», и манки, и компасы, и курвиметр, и готовальня, и Атлас Мира, и перочинные ножики, и рулетки, и молоток, и тиски, и набор «Сделай сам», и речка Соминка, и ТЭЦ, и лыжи, и санки, и набор оловянных солдатиков, и Pif et Hercule. Господи, сколько всего было в детстве! Детство — это такой океан, из которого вышли все вариации моего Я. Всего, что там, в океане, было не вспомнить. Но он был огромен, велик и могуч. Недаром все же тогда, на каспийском пляже, в семь лет, я молился богу морей Посейдону.