Дирижабль

Кирилл Рябов

ИД Городец, 2023

В финале лучшего романа Кирилла Рябова «Никто не вернется» главная героиня едет в автобусе и вдруг обнаруживает, что едет не в ту сторону. Финальный штрих, небольшая сценка после титров. Но она важна вот в каком смысле: героиня, вся жизнь которой может показаться движением не в ту сторону, вдруг и правда осознает себя именно так. Не столько комическое преувеличение, сколько горькая ирония: Ульяна наконец понимает это, но понимает слишком поздно. Поэтому не так важно, куда увезет ее автобус. История подошла к концу, никто не вернется.

В финале «Дирижабля» герой садится на подоконник, претворяя в жизнь открывающую сцену своего ненаписанного сценария. Он ждет своего друга (Карцева) и своего босса (Панибратова), чтобы на их глазах выпрыгнуть на улицу перед Львиным мостиком в центре Петербурга (кстати, в нескольких домах от штаб-квартир Росгвардии, о которой в романе ни слова). Его торжественным и вдохновенным ожиданием, пусть и в трагическом тоне, заканчивается роман. У Собакина нет шанса не прыгнуть, он задумал это как важный шаг, решение, как поступок. И позвал тех, кому он хочет будто бы что-то доказать, едва ли не отомстить — режиссеру, с которым ему изменила подруга и заказчику, который отпилит ему ноги, если тот вовремя не сдаст текст. Шанса, что герой не прыгнет, нет. Собакин не просто готов прыгнуть, он с нетерпением ждет этого, как момента осуществления его судьбы. Наступит полдень, и все решится.

Он открыл окно, залез на подоконник, сел и свесил ноги.

Проехал, тарахтя, грузовик с надписью «Хлеб». На забор детского сада запрыгнул дворовый кот. Из-за угла вышла светловолосая женщина в черном пальто. 

День выдался солнечный, с безоблачным небом и прохладным ветром.

Даже в этой небольшой цитате чувствуется возвышенный тон. Так мог бы закончиться неплохой американский фильм конца 90х или середины 00х, роман середины 20ого века. Патетика становится финальной точкой, концом пути. Ее минорность связана со всеми предыдущими событиями: у Собакина действительно ничего не получалось, а когда получилось, вмешалась судьба-злодейка в виде мента-писателя, и все пошло так наперекосяк, что страшно представить. 

Хотя в «Дирижабле» очень много прямых и косвенных намеков на русских классиков, в финальной интонации неожиданно возникает совсем другой автор, ни разу не упомянутый в тексте: Иван Бунин. 

Вот заключительный отрывок его рассказа «Кавказ».

Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день по приезде в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел чистое белье, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов.

Герой Бунина ищет свою жену, уехавшую на отдых с любовником. Большую часть рассказа мы проводим именно с ними, с их тихим, но спрятанным (и вообще, и персонально от мужа) счастьем. И только в финальном фрагменте фокус переключается на того, кто их ищет — и кто потерял, по всей видимости, все, что у него было. Герой Бунина — герой на пороге смерти, шаг навстречу которой происходит внезапно, и поэтому звучит остро, пронзительно. Он искал ее, а потом, когда перестал искать, «купался в море», «брился», «позавтракал», «выпил бутылку шампанского», «кофе с шартрезом», «не спеша выкурил сигару». Масштаб первого предложения («Он искал ее…») и масштаб следующих несопоставимы. Описание конкретных действий конкретного утра создает ощущение неотвратимой катастрофы.

Вот как просыпается Федор Собакин в тот день, когда он планирует покончить с собой.

Поздним утром он встал, принял душ, переоделся и зашел в дальнюю комнату. Федор не знал, сколько сейчас времени, но чувствовал, что ждать осталось недолго.

Ситуация Федора Собакина не только стилистически напоминает судьбу героя Бунина, но и прямо сюжетно: оба переживают измену любимой и как следствие крах мира. У Бунина больше действий, но важнее то, что у Бунина и Рябова одинаковый характер действие «за мгновение до». Они подчеркнуто конкретные, простые, прозрачные. Все настолько ясно во внутреннем мире героев, что описать это «ясно» можно только через предельно внешние вещи.

***

Итак, еще раз. Финальная сцена. Развязка. Герой застыл на подоконнике в ожидании зрителей. Проехал грузовик. Кот запрыгнул на крышу. Прошла девушка. Еще немного и герой окончательно превратиться в маленького мальчика, героя собственного сюжета. Этот маленький мальчик не умеет летать. Собакин как автор знает об этом не понаслышке. И поэтому забирается на подоконник без шансов спрыгнуть с него живым. Или все-таки прежним?

Формально Федор Собакин зовет режиссёра Карцева, чтобы окончательно проститься с ним и квартирой. Панибратова — чтобы разрешить вопрос с договором. И именно формальность этих просьб задает ощущение времени, приближения развязки. «Ждать осталось недолго», — думает Собакин. Но ждать чего именно? Что, если в таком ожидании больше неуместной патетики, чем формальной логики, смысла? Разве Карцев на протяжении сюжета зарекомендовал себя как обязательный и ответственный друг главного героя? Разве ему не было бы свойственно забыть о предстоящей встрече или хотя бы на нее опоздать? Собакин сидит на подоконнике в предвкушении, а Карцев застрял в пробке, забыл о ней, наконец-то улетел в Казахстан. С квартирой нет никакой необходимости разбираться прямо сейчас, Карцев говорит об этом так, что можно и по-другому: все решим, главное сядь за работу. Собакин верит на слово Инне, и хотя нет повода не доверять ее словам, особого повода доверять им не то чтобы очень много.

А Панибратов, ко времени приезжающий на встречу к Собакину, должен казаться если не лохом и терпилой, то весьма наивным человеком. Почему должен ехать именно он, а не Собакин? Из интереса? Азарта? Желания поскорее разобраться с писателем-неудачником? Он что, правда надеется, что тот сдаст ему текст? Панибратов не мент-писатель Морковников, чтобы повестись на такой развод — почему бы ему не отправить Антона? Или Зофию? Двести тысяч для олигарха копейки, а по договору он может делать с Собакиным что угодно, и спешить ему незачем. 

Тогда почему Собакин вообще кого-то ждет? Что, если никто к нему и не собирается прийти, а он просто просидит там, немного застудив себе ноги? И не будет никакой трагедии. Или, вернее, трагедия будет в другом. В том, что Собакин — настолько несущественная фигура, что даже на встречу с ним едут нехотя или не едут совсем. Куда он денется? Панибратов называет его «соплюшкой», Карцев грозит выселением, Инна говорит, что он для нее умер. И вот этот человек ждет, что его грандиозный план покончить с собой сценой из неснятого фильма удастся? Или он что, полетит? Надежда на это безосновательна, ситуация неправдоподобна.

***

Но что, если патетика выступает не формой освобождения, а укрытием? Собакин часто говорит о смерти, часто ощущает ее поблизости, часто скрывается в (точно ли губительной?) водке от мира. Но выход в окно должен быть маленьким откровением, эврикой. Собакин становится героем своего сценария, мальчиком. Собакин слабоволен как ребенок, а в Инне часто видит маму. Та даже снится ему. Его финальное превращение логично: в ребенке-самоубийце, в удачу которого не верит никто, он находит себя больше, чем в писателе, который взял аванс, но никак не может начать работу. Но занимая чужое место на подоконнике, он впервые должен почувствовать себя как за пазухой — все понятно, все хорошо, и не так важно, что вперед ничего нет. Важно, что это момент соответствия, момент встречи с собой. 

Но в «Дирижабле» это неожиданно напоминает побег, поскольку такая серьезность никогда не шла Собакину (кстати, как и другим героям Рябова). Его трагичность всегда оттенена непоследовательностью, угловатостью, неловкостью; Собакин похож на милого неудачника, неопасного и пугливого, и тем неубедительнее его метаморфоза в героя монотонно серьезного, ровного. Этим он напоминает ребенка не в смысле выхода, а в смысле пряток: герой прячется за ребенка как девочка-школьница за чужие высокопарные цитаты. Обаяние неудачливости сменяется даже не столько угрюмой серьезностью и легким фатализмом, сколько уверенностью финального жеста. Ни в чем Собакин так не уверен (даже в любви к Инне), как в том, что этот его поступок имеет значение, наделен смыслом. Но все выглядит так, что никакого смысла нет. И тогда не очень понятно, когда и где поменялись правила окружающего мира. Если его возлюбленной, его другу, его заказчику, даже случайной подруге во многом плевать на его жизнь, то почему им вдруг должно не плевать на его смерть? Он однажды уже исчез, и странно, что Инна и Карцев не переспали раньше. 

Когда Панибратов приводит его на бойню, Собакин узнает в теленке себя. В глазах приговоренного к смерти животного герой отражается как в зеркале. Наверное, он хотел бы его спасти, но он его не спасет. Важно другое: Собакин — единственный, кто сопереживает теленку, оказывается рядом с ним перед смертью. При этом Собакин очень одинок. К моменту готовящегося самоубийства из его жизни вымываются все более или менее значимые люди. Даже Зофья вряд ли наградит мертвого Собакина жалостью. А если и наградит, сомнительно, что ее будет больше, чем жалости к погибшему тысячелетия назад мамонтенку. На Собакина так, как ему на теленка, некому посмотреть. Некому, как Зофии, постоять перед его мумией. Но попытка позвать гостей на прощальную встречу выглядит как попытка переломить ход сюжета. Застывший на подоконнике Собакин ищет у потенциальных зрител (в Карцеве, Панибратове, а через них в Инне и Зофии) если не сочувствие, то хотя бы внимание. Это отчаянный, но вместе с тем озлобленный поступок; той злобой, которая вырастает из жалости к себе. Но Собакин — не детеныш коровы, не детеныш мамонта. Собакин — тот, кого совсем некому пожалеть, и эта мысль страшнее и опаснее той надежды, которая возникает в торжественном ожидании конца. Никто не приедет, никто не вернется.

Собакин зовет Карцева и Панибратова так, словно уверен, что они точно придут. И придут именно так, как запланировал Собакин. Но может быть, все будет совсем по-другому? Даже если они придут, может быть, ничего не будет? Нечего ждать, не к чему готовиться. Собакин не взлетит, не покончит с собой как актер на сцене. Никого не тронет его деланная смерть. Очень странно, что Собакин на это надеется. Он слабовольный, рассеянный, зависимый, ранимый, забавный и инфантильный— но он не тупой. Никакой трагизм не исключает необходимости обставить все в последний раз красиво, умело, со вкусом; наоборот — это повод наконец-то развернуться во всю свою спящую мощь. 

Рябов пробует наградить героя последним моментом, выкристаллизовать его жизнь в одном утре ребенка, надеющегося вот-вот взлететь; маленький глуповатый Икар. Но ребенок в ненаписанном сценарии очарован своей судьбой, он верит, что полетит (а еще, что они обосрутся!). Собакин в это не верит. Трудно поверить, что в это верит Рябов. Собакин прячется за подготовкой к самоубийству от жизни больше, чем в любой момент до. Собакин не дошедший до крайности беспомощный взрослый, выбирающий роль ребенка как единственное спасение от ужасов мира; он буквально ребенок в том смысле, что резко теряется ориентацию, отказывается трезво взглянуть на себя. Он мог бы покончить с собой тихо, но ему нужна публика. Чем Карцев и Панибратов будут отличаться от гостей на встрече в книжном?

***

Это очень странный роман. Он последовательный, внимательный, точный, пронзительный. И у него нелогичный, чужой финал. 

Рябов неслучайно замечает, что тоска никогда не закончится. Собакин говорит об этом мимоходом, но звучит это как маленькая предсмертная записка. Странно, очень странно, что Рябов не замечает и другой фразы, медленной проявляющейся как тайный шифр.

Да, тоска никогда не закончится. Печаль будет длиться вечно. Но никому нет до этого дела.

Больше подобных материалов в телеграм-канале »Озарения А. Елизарова» и на канале »Новой Школы Притч»