Текст Ольги Тимофеевой («Русский репортер»), фотографии Оли Ивановой, специально для syg.ma.

ШАРНАВКА ОДИН

Среди деревень, горевших летом 2010-го десятками, самой маленькой и неприметной была Шарнавка. Из девяти домов выстоял один. В нем несколько месяцев жила вся деревня. Не потому что некуда идти — санаторий «Лазурный» в Выксе принял бы всех. А потому что они по-другому не хотели.

Под открытым небом за длинным деревянным столом ужинают люди. Одним концом стол упирается в забор — за ним уходят вдаль буераки и начинается лес. Другим — почти достает до крыльца. Лестница поднимается на террасу, висящую перед домом. Слева от двери, как на сцене, сидит Николаич. Из будки под террасой торчит голова огромной собаки. Высокая женщина стирает плед в огромном корыте, потом отжимает его вместе с сыном. Другая молча читает что-то в телефоне.

Шарнавка — необычная деревня. Она вся состоит из приезжих. Здесь есть магаданцы (будем считать это национальностью), корейцы из Узбекистана, кубанцы и западные украинцы. Местное население представлено лесорубом Витей — он переехал из соседней деревни, но и у него в паспорте местом рождения значится Воркута.

Шарнавку можно узнать теперь не по указателю. Издалека, пока букв не разберешь, ее выдает цвет. Где зеленые сосны переходят в черное и жёлтое — там Шарнавка. От каменных домов — только стены и трубы, от деревянных — черные квадраты на земле.

Дом Арамили — черный квадрат. Дом ее брата — стена и труба. Дом Лёхи Мамона — только печать пепла. Дом Ирины и Богдана — как корабль в темноте. На корме свет, из всех шести окон. Трещит генератор. Из теплицы — смех. Это пир во время чумы. Декамерон по-русски.

— Как только всё сгорело, я уже не была хозяйка дома. Потому что мы пришли во двор — и сидят все во дворе… Какая хозяйка дома, о чем вы?

Ирина сидит растерзанная и растрепанная.

Досадовать на людей, что так долго не уходят от нее? А как теперь здесь жить в одиночку? Жить одним домом в сгоревшей деревне невозможно. И получается — это уже не ее дом. Вчера, после ссоры, ушла одна семья. Что теперь — обвинять других или себя?

— Попробуйте варенье! — Огонь под кастрюлей горит ярко и занимает Арамилю больше разговоров. Она ходит по теплице, пританцовывая.

Наташа недоверчиво рассматривает кастрюлю:

— Виноград что ль? — радуется она. — У нас Арамиля — главный шеф-повар общежития. Только благодаря ей мы питаемся не бич-пакетами, а нор-маль-ной домашней пищей.

Наташа не слышит уже двадцать лет.

Поднимается с деревянной скамейки, опирается на покрытый старой клеёнкой стол, и, примиряя всех со всеми и каждого с собой, сообщает:

— Что бы, как бы, где бы ни было — жизнь продолжается!

Телефон с сенсорным экраном и доступом в интернет — важная часть ее жизни. Там не нужно слышать. Там Наташа такая же, как все. Пьет кофе с Александровной или смотрит новости — она всегда внутри своего телефона. Иногда неожиданно выныривает и сообщает:

— А в Новороссийске ураган! Дома посносило! — Новороссийск теперь их очень интересует. Там им дают квартиру, местный бизнесмен Юрий Моша подарил три квартиры в строящемся доме рязанским, воронежским и нижегородским погорельцам.

Сорок капель на полстакана воды.

Александровна несет Николаичу АСД и смотрит за его глотками со страхом и отвращением. Запах отвратительный, запах мочевины. АСД — колдовское снадобье, обещает за полтора года вылечить рак. Врачи, просветив легкие Николаича рентгеном, дали ему два месяца. Эти два месяца уже прошли.

В комнате тихий голубой свет, ровно сходящий в нее из пяти прямоугольных окон. Николаич укладывает худое тело обратно в кровать — перед его глазами иконы, и как иконы над ним — три длинных окна. Свет, сходящий с них по вечерам, освещает снаружи то, на что он не хочет смотреть. Там стоит его машина, покореженная в огне. Там сгорела собака Герда:

…привязанная была…

Начинаются сумерки, но еще светло. Люди заходят в теплицу и не возвращаются. Помидоры и огурцы выкорчевали и выселили. Там теперь столовая. Небо снаружи синеет, свет внутри загорается ярче. Арамиля выливает кипяток — картошка сварилась. Развешивает выстиранное полотенце.

Если бы этот дом остался один на Земле, так и было бы — изогнутый плетень, одинокий Ральф бродит, темнеет, и на всей земле есть только один свет — теплица. В ней тепло.

Кто что спасал из пожара, Арамиля — китайский шелковый веер.

— Это еще из Узбекистана! — хвалится она. Она сидит на полу, обмахивается им и хохочет, будто в веере заключен секрет счастья или радость жизни, будто имея такой веер, ты забудешь все печали и ни о чем не будешь жалеть. Разве что о свадебном платье и обновках, которые сгорели в шкафу. Теперь Арамиля жалеет, что не носила свои наряды, в следующей жизни она не будет хоронить их в шкафу. А следующая жизнь уже близко, близко. Она наступит, когда Арамиля войдет в свой новый дом.

Шарнавка-1 отходит ко сну.

Две комнаты заняты людьми. На диване спят Ирина с Богданом. В задней комнате спит Николаич. На матрасах Александровна и Витя. На диване возле печки Арамиля. В палатке на террасе Мамон с Наташей. Чтобы не замерзнуть, греются о Бучу. Буча — странный стаффорд, отсев породы. Она белая и добрая. А стаффорд должен быть коричневым и злым. Злой стаффорд в этой семье — Лёша. За Наташу он кидается на людей как собака. В будке спит Ральф. На веранде Бим. Кошки Люська и Кис крадутся мимо, чтобы заночевать в теплице. Общими усилиями они проделывают в целлофане дыру.

Теплица освещает деревню, пока не глохнет генератор. С последним тарахтеньем гаснет свет, гаснет телевизор, гаснут голоса. Николаич делает вид, что спит, и молча терпит боль. Но среди ночи Александровна садится, качается, держится за голову — переживает за деда.

В шесть — все на ногах. Пьют кофе.

Александровна вообще-то любит заварить настоящий. Но здесь у нее как протест — растворимый.

— Вот когда дом построят, я сварю кофэ, сяду на веранде, ногу на ногу — кофэ, вода и сигарета…

Приезжает трактор, привозит воду в ржавой бочке с синими стершимися буквами МЧС. Мужики таскают бидоны. Александровна несет голубое ведро, набирает, поднимается по крыльцу в дом. Она идет, чуть сильнее опираясь на правую ногу — только так можно догадаться, что ей больно; и далеко отставив левую руку — только так можно догадаться, что ей тяжело.

Через несколько дней Александровна решилась и вошла в дом — взять что-то из вещей. Вещи целы — сгорела только веранда и крыша. Но она взяла только чемодан с фотографиями и ушла. Был яркий, бордовый, теперь пыльный, старый, замки отскакивают на пружинках. Там был ее первый муж (ушел в море на рыбалку и не вернулся, от него остался сын Серёжка, двух с половиной лет). Молодой Николаич. Александровна.

Жила-была Александровна, растила Серёжку, служила в УВД и дослужилась до капитана.

Пошли в театральное кафе — погоны обмывать, а тут в порт Магадан пришел капитан Николаич, поставил судно на ремонт и пошел искать, где выпить и чем закусить. Рестораны были в дефиците, свободных мест не было, и его, с помощниками, подсадили к ним. Так и познакомились. Через день два капитана стали встречаться.

А потом с Александровной что-то случилось. Никто не знал что — только она легла и не смогла встать. Николаич растил Серёжку, крутил ей бигуди — чтобы оставалась красивой. И однажды отвез к бабке-знахарке.

— Посадил меня на скамеечке, она вышла и говорит: перейдешь порог — буду лечить, нет — нет. А я собрала все силы, рванулась и упала за порог. Она взяла.

Знахарка поливала Александровну кипятком. — Ты меня сваришь! — Не сварю, шипит знахарка. Мучила-мучила, а потом и говорит: завтра пойдешь со мной на рынок за помидорами. Не пойду, я пять лет не хожу! Пойдешь, мне помидоры нужны.

— И что ты думаешь? Шли мы назавтра с рынка и тащили по сумке помидоров!

После кофе деревня разъезжается. Маршрут один на всех: администрация — суд — прокуратура — собес.

То, что у тебя был дом, надо еще доказать. Наташа с Лёшей едут в город за печатью. Районная администрация должна заверить ею бумагу, в которой написано, что они действительно погорельцы. Наташа с Бучей толкаются на заднем сиденье.

— Не могу поверить. Целая неделя понадобилась для одной бумажки!

Ими владеет счастливое и авантюрное настроение. Но когда они сворачивают на дорогу, ведущую в Верхнюю Верею, радость испаряется. По обеим сторонам дороги черный, черный лес, даже вода в пруду черная, и в ней тоже растут головой вниз черные сосны.

— Долго вот эта дорога будет еще сниться, — Наташа закрывает лицо руками. — Ве-ко-вой лес, корабельные со-о-осны — мёртвые стоят! Вот когда огонь потух, я стала ходить смотреть, как сильно пострадал лес. А вчера посмотрела — стала полностью седая! Меня вчера покрасили! Чтоб я народ не смущала… Это страшно! А у нас в деревне люди не ходят в лес — потому что за сердце боятся.

По сторонам дороги работает тяжелая техника. Машины убирают сгоревший лес. Буча от волнения переходит на скулёж и вой, пока хозяин не прикрикивает на них обоих.

Витя живет в Шарнавке, его дом сгорел, сгорели и дрова, которые он заготовил для всей деревни.

Ни дом, ни пожар, ни то, что он сам чуть не погиб, не задело его больше.

— Мало того, что я их рубил, я их еще и колол, *б твою мать!

Витя скромный, неразговорчивый и иногда пьющий. Ему трудно складывать мысли в слова. Женщины Шарнавки его шпыняют.

Казалось бы, лесоруб: сказали — руби. Но однажды он опустил топор. Вся деревня знает тот островок леса, который он не стал рубить. Мы выходим из Шарнавки, переходим шоссе и вступаем в березняк.

— Я работал вальщиком леса. Лес валил, — рассказывает он. — Ну я везде валил… А тут я не стал… На дрова-то, — он даже останавливается от этой мысли, — в любом месте вали! А там хорошее место. Я с женой постоянно туда ходил. Вот эти берёзы. Я их не мог просто их валить! У меня даже рука не поднялась… Но я в другом месте все равно валил… А теперь больше не хочу. Как мне подходить к ней? Что она мне плохого сделала? Ну вот подумай. Вот стоят они две — с моего года. Ну как я буду их валить? Меня каждая, наверно, уж ругает за то, что я валил!

— Кто ругает?

— Да каждая берёза!… Берёза-то ладно, а вот сосну валить каково? Сосна — она деловая, за нее больше плотят. Ни берёзу, ни сосну, даже ёлку пилить не буду! — он бросает руки как ненужный инструмент.

Чтобы увидеть Витины грехи, мы выходим из леса, проходим Шарнавку насквозь и идем туда, откуда пришел пожар. Витя смотрит на следы своего труда и следы пожара — его руки и огонь принесли один результат. Потом расправляет плечи и победоносно объявляет:

— А теперь я буду… сажать!

В большой семье трудно ужиться без ссор. Все взрослые, у каждого был свой дом, в каждом доме был заведен свой порядок.

А теперь надо налаживать общежитие, устанавливать правила, выбирать временное правительство. Но когда кто-то пытается брать власть в свои руки, все сразу обижаются. Нет её, и поминай как звали — многолетнюю дружбу.

— Когда в первый раз собрались за столом, я им сразу сказала: знаете что, когда это все закончится, мы будем или очень-очень близкими людьми, либо будем ненавидеть друг друга.

— Каждый понимает всю мелочность этих обид, — говорит Мамон. — Вся эта обстановка, напряг, просто потому что случилась трагедия, сгорела деревня. Глупо было бы ждать от всех только положительных эмоций. Но когда ты не держишь зла в душе, поругавшись, обидевшись… тогда ничего не остается от всех этих передряг, пустяков… Я так думаю, все разъедутся и не будут вспоминать. Будет просто сожаление о том, что жизнь в очередной раз разбросала всех, не сохранив от былых отношений ничего. Рано или поздно все заканчивается. В том числе и дружба.

Возвращаясь с рынка, Арамиля несет в дом аромат радости, букет хорошего настроения.

— Я пришла! — объявляет она Николаичу. — Ноги чё скрестили?

Вечерами, когда за окном начинает синеть, она делает ему массаж.

— Совершенно ни с того ни с сего отнялась левая нога. Прошло. На другой день — правая. Не прошло почему-то, — с напускным равнодушием говорит Николаич.

— Вот, надо почаще делать массаж. Я на 4 поставила будильник, вы не пугайтесь, он так сильно орёт!

— Дак зачем тебе на 4?

— Николаич, пока я лук нарежу, морковку натру — потому что если я сейчас буду начинять, а вдруг лук прокиснет! Я пока своим самым близким, а со следующей недели всех буду кормить… Я не знаю, сколько мне готовить! Они прям как саранча налетают: мне, мне, мне!

— Ты по сколько штук им лепишь?

— Порция, Николаич! У меня порции, конечно, большие. Из–за этого меня сноха ругает: никогда так денег не сделаешь! А я готовлю как для себя, вот из–за чего меня клиентура моя всегда ждет. Мне все кажется, им мало. Завтра я им буду перчики начинять. А в субботу-воскресенье я их кормить не буду, племянницу замуж выдаем… Это я уже в четвертый раз буду начинать с нуля. Мы жили в Термезе, на границе с Афганистаном, я там и школу заканчивала. Оттуда потом переехали в Ташкент, в Алмалык… В Тюмень ездила на заработки, на салаты, в Питере жила. Один раз обокрали, все вынесли. А потом вот приехала сюда… Я привыкла здесь.

Мысли Арамили уходят куда-то вдаль. Всё замирает — она и Николаич, пока не слышат шуршание шин по земле. Открывается дверь. В дом заходят голоса.

— Тихо, — просит Николаич. — Давай послушаем.

— «Их надо расселить!» — Пусть даже и не мечтают!

Ирина только что из прокуратуры. Ее вызывали. Требовали объяснить, почему вся деревня живет в одном доме. Ирина как вскипевший чайник, который забыли убрать с плиты.

— Почему они все у вас живут? Почему не хотят в «Лазурный»? Откуда я знаю, почему! У них спросите!

— Ириша, никогда в нашем государстве не будет правды. Ни-ког-да, — успокаивает ее Александровна. — Как же я хотела сегодня этой Витиной судье дать в морду. А судьи кто!

Александровна сидит на матрасе — он служит ей постелью. Она обхватывает голову руками и застывает.

— Пойду с горя покурю!

Ее горе всегда рядом. Не за окном, где сгоревший дом. Ее горе спит на соседней койке.

На другой день идет дождь, швыряет на землю громы и молнии. Николаич тянет чай, курит сигарету.

— А море бывает какого цвета?

— Ну, — усмехается, — всяко разного, не отличишь. Иногда — бирюзовое, иногда голубое, темно-голубое, черное… Все зависит от освещения, от солнца.

— А где лучше, в море или на берегу?

— Хэ-э! Странный вопрос. Там же чисто размеренный ритм работы. Никакой романтики. Встал утром — весь день отнимает поиск рыбы. — Да и потом там, когда рыба есть, сдача есть — все нормально. А у нас всегда было — рыба тьма, сдача йок… Вот судьба, говорят, бо-о-оги… Я много этой галиматьи начитался… Жизнь-то ведь ниоткуда-то не взялась… Ведь же вера не обязательно в бога. А как бы это выразиться, в самого себя, ну или во что-то должна быть вера… Вот тебе простой пример. Бог видел этот пожар?

— Ну, если есть, то видел. Он же должен быть вездесущий.

— Всевидящий. Но однако ничем он не помог. Так же? — он цокает языком. — Откуда вера? Если он всемогущий, всеобъящий… Война началась — и она сколько жизней унесла. Война-то побольше, чем все пожары эти, и не одна война… На Амуре проходили мы стажировку перед флотом, вооружение корабля учили. Мины подводные, надводные — их там тьма. Все для того, чтобы уничтожить человека… Представляешь? А люди с возникновения богов воевали, и постоянно кумир у них был — деньги и власть. Возьми хана Батыя — он за что воевал? Власти у него было под самое никуда. Индию завоевал. А толку? Вообще наша бедная Россия, как посмотришь, никогда не жила по-человечески. Деньги, власть… И всякая война из–за этого…

Он долго молчит, тарахтит генератор.

—…ковыряешься в своей жизни, там не так сделал, там не так… а потом подумаешь — всё начинать сначала… 70 лет прожил — хватит…

— Разве об этом мечтают?

— Почему бы и нет. Всему конец приходит. Мы же не всевечные…

Он устал говорить и прогоняет меня из своей синевы. В другой комнате работает телевизор, на улице шумят люди, лают собаки и трещит генератор. Люди и животные, вещи и вечер неравнодушны к нему. Но он все равно чувствует себя одиноким.

— Мы сюда пришли без ничего — без ничего и уйдем. Все оставим, эти бохатства! — говорит Богдан.

— В Шарнавку?

— Я вообще о жизни говорю. Это всё относительно…

— Вы верующий?

— Да-а. Единственно, не получается пост соблюдать… Потому что у нас дом называется «Открытых Дверей». Тот придет, то принесет, и какой там пост. А если настаивать — так никто, может, и не поймет… У нас говорят: не тот пост, что ты берешь в рот, а тот — что со рта выносишь. Ты можешь жирную пищу покушать, а вот сквернословить нельзя, даже думать плохо. Вот это очищение просто идет просто. Души, а не тела. Тело умирает, а душа остается с человеком, а душа-то дальше живет!

В солнечной теплице Наташа моет посуду. Стены теплицы запотели. На их мягком полиэтилене я пишу вопрос: «Какой он — твой бог?»

Наташа задирает голову, смотрит на небо, проступившее сквозь буквы, смеется.

— У меня с ним совсем другие отношения. Нет такого почитания, боготворения и просьб тоже нет. Я — человек, все в моих руках. Я общаюсь с ним в лесу, у реки. Вот какой он? Он у меня как я. Я чувствую себя на равных с богом, я чувствую себя на равных с воробышком, с муравьем. Он такой, он такой, он такой. Я такая.

Тихонечко себе усмехается, и становится слышно, как жужжат осы.

— Ты представь себе, что ты сотворила этот мир. Вам доступно — взяли и сотворили! И вот этот человек: господи дай то, да господи сделай это, да господи, зачем ты вот так, да господи за что же мне это! И вот вы сначала, — ой да, на вот! — на каждую просьбу реагируете, а потом проходит день, год, 10 лет — а они всё: господи то, да господи то! Слушайте, ё-моё! Мы вам дали всё, силу воли и свободу выбора! А они всё: о-о-о-о, сла-а-ава тебе господи! Да отстань ты ради бога. Шо тебе слава? Живешь — живи.

Усмехаясь, она опускает кастрюли в две воды, сначала в грязную и горячую, потом в чистую и холодную.

— Я много общаюсь в интернете, и пришло время, когда я решила создать свой чат. И началось! Пользователи то тем недовольны, то им этого мало, то они вот так считают неправильным. Это у меня чат всего лишь, виртуал. Захотела — развернулась и ушла. А вот бедный боженька, наш. Как его, блин!

— Я давно… я давно… — никак не может сказать Мамон, потому что все кричат. — Я этой женщине давно сделал предложение. Она тебе не говорила?

Лёша жил в Магадане, Наташа в Краснодаре. Иногда он заходил в её чат. Иногда — приезжал к маме в Новороссийск. И однажды приехав к маме, вырвался на встречу чата. Зря ты гитару взял, сказал кто-то ему, намекая, что Наташа не слышит. А куда я её? — удивился он и ничего не понял. Весь вечер они пели. Стали прощаться — уже темнело. Наташа никак не могла рассмотреть, что он говорит. Глухая я, говорит она ему. Как глухая? Мы же с тобой весь вечер пели! Но Александровну эта история не устраивает. Ей штамп в паспорте подавай.

— Она знаешь, что сказала? Я ПОДУМАЮ! А потом, когда она сказала Я СОГЛАСНА, вот тогда я сказал Я ПОДУМАЮ!

Ирина и Богдан тоже говорят о свадьбе — собственной.

— А в первый раз пошли подать заявление в ЗАГС — ЗАГС закрыт! — хохочет Ирина, и чёртики пляшут у Богдана в глазах. — Пошли расписываться — опоздали на час! Был гололед, реально! В Краснодаре такого не бывает! Все машины не приехали! И я такая, в платье, в декольте, курточка на мне беленькая, фата, цветы, блин, моро-о-оз! Гололед! Мрак! Мрак!

— Нет, у нас было заведено! Неделя прошла, пятница, мы пожарили отбивные, пизирек на столик журнальный, телевизор — сидим поппен-кваккаем, вдвоем.

Они сидят рядышком на диване, в окнах за занавесками — их сгоревший дом.

— Не, весело мы жили, хо-ро-шо! Единственно, мы думали, что будем молодеть. Я рассказывала, как дед картошкой торговал? Посадили картошку, скороспелку, а она дорогая. Дед говорит: я поеду на рынок! Я говорю: езжай. Два килограмма продал, бабка приходит: сыночек, чё-то ты дорого! Он: бабка, да забирай всё бесплатно!

— Да стыдно сидеть там! — страдает Николаич.

— Как у нас тут красиво было! — вздыхает Александровна. — Выходишь на крылечко, снег — белым-бело! Выходила кофэ пить на крылечко — все деревья в инее! Красота неописуемая. Такая красотень — м-м-м! Прелесть! А летом выхожу — рано выходила кофэ пить, в пол-шестого — соловей. Поёт.

— Не ври, соловей зимой никогда не поет.

— Да при чем тут зима, я говорю — лето! А сколько цветов разводила, боже мой, клубники этой, малины… Ходили за жимолостью. Я раньше ходила и грибы собирать, и чернику. Я-то знала, где растут беленькие, где подосиновики, где лисички, где черный груздь… А ведь хотела я вас угостить лисичками, там еще банка есть в подвале! — вспоминает она. — Пошли! Пошли за грибами!

Снаружи окна обгорели, внутри — только стекла потрескались. Сгорела веранда и крыша, но в доме все цело. Черепки хрустят под ногами.

Все разъезжаются, всё разрушается.

— Я считаю, что без разницы, как называлась эта деревня ше-рнавка или ша-рнавка, — говорит Мамон, отрываясь от дороги, — главное, что место было замечательное и с хорошими людьми. Очень жаль, что сейчас все разъезжаются, очень жаль, что деревни больше не будет.

— А указатель тоже уберут?

— Не думаю, что администрация выделит на это деньги и время, — догадывается он.

— И «Шарнавка-1» все–таки будет.

— Мы сопьёмся! Каждый день нет повода не выпить! — объявляет Наташа, выставляя на стол батарею пивных бутылок.

Жарится шашлык, а потом прямо в мангале печётся картошка. Над мангалом колдует Богдан, над плитой Арамиля, над выпивкой — Мамон, Александровна — над Николаичем. Ирина сидит усталая и умиротворенная. Сходятся над столом десять бокалов и рюмок.

— Будем жы-ы-ыть! — тянет Александровна своё заклинание-тост.

— Простите меня за всё! — вдохновлённый, просит Мамон.

— Тебя прощаем! — отпускают ему.

— Селяне, за вас!

— За любовь!

Звякает чашка об чашку, это никак не хрустальный звон, но хрустальным звенит что-то в сердце. И вот уже — мгновенья покоя в Шарнавке редки:

— Тебе никогда не понять, почему я люблю глухую бабу! — снова нападает на Ирину Мамон.

— Мы все глухие, — в этот раз не спорит Ирина. — Может быть, среди нас она — самая слышащая…

— Женись! — кричит Александровна, снова принуждая его жениться на Наташе. — Я деньги дам!

— Вот бАндерша, б****! — восхищается ей Мамон.

Тарахтят флюгеры-самолетики, лают собаки и трещит генератор, люди смеются, прощая друг другу обиды и становясь в который раз семьей.

— Лёха, да что там нам! Мы в хромовых сапогах и в хромовой куртке! В хромовячьих чёботах!

P. S.

Пару месяцев спустя Шарнавка переехала в Верхнюю Верею. Там, на месте сгоревшей деревни, построен новый поселок. Улица на двадцать домов на въезде в поселок называется Шернавской.

Николаич умер 17 сентября. Виктор умер через год после него.

В прошлом году Ирина и Богдан продали дом и уехали жить поближе к детям, в Арзамас.

Леха, Мамон и Наташа счастливо живут в Новороссийске.

Александровна недавно отметила 77-летие, тоскует, болеет, остается такой же задирой и заявляет, что 77 — уже хватит.

Арамиля заглядывает к ней раз в неделю, привозит продукты с рынка, где работает по-прежнему.