Плутарх (Об Изиде и Осирисе, 42) объясняет, что гибель Осириса была предвещена не нумерологической логикой, но нумерологической безысходностью: по дням в числовом провале, в котором никакое правильное число неуместно, а по годам в числовой завершенности, когда уже не прибавишь никакого количества в лунном счете дней, и тавтология луны и месяца губительна для самого бытия в духе числа. Он погиб 17 числа, если 16 и 18 — числа квадратные и прямоугольные, с равенством периметра и площади, то число 17, разбивая их, не дает не только правильно высчитать параметры, но и упраздняет всякий намек на возможное равенство. Тогда как 28 лет — это полный круг луны, и уже полное равенство луны себе опять использует тавтологию как инструмент уничтожения: но это не разрыв между полным равенством мер, но разрыв самого времени, которое исполняется и тем самым проваливается в свою же исполненность.

Но был сходный сюжет, памятный по Метаморфозам Овидия (II, 725 слл.), сюжет о Меркурии и Эрсе. Меркурий добивался любви Эрсы, застыв в воздухе от удивления перед ее красотой, но при этом не могущий скрыть все свое понятное людям чувство. Предмет желания пребывал в средней спальне среди ее сестер, и невозможно было войти в дом, минуя одну из крайних спален; но когда подкупленная сестра, охваченная завистью, всё же попыталась не пустить Меркурия, она отяжелела и окаменела, лишь только Меркурий с легкостью открыл дверь. Мера легкости его движения и оказалась мерой окаменения, и только чернота завистливого пламени окрашивала камень, уже полностью схваченный гладким исполнением тяжести.

Мы видим сразу сходство: брак Меркурия и Эрсы (Росы) — это провал во времени между роковой закономерностью (легко открыть дверь и значит тяжело окаменеть рядом с ней) и случайностью выбора доступа к центральной спальне. Меркурий, сначала зависший в небе “как камень из пращи”, как такое упразднение намека на всякое будущее равенство обстоятельств, как само знамение неустойчивости, и исполнил свое божественное время, время лет, завершил добрачную жизнь уже в самом принятии всех человеческих условий счастливого брака, включая поспешность трепета. Затем он и оказался уже не в исполнении большого времени лет, но малого времени дней: не в тавтологии своей стремительности, но в случайности избрания, которая и есть высший символ Меркурия как психопомпа, провожатого в смерть, которая отмечается именно днем.

Тогда проще толкуется картина Пинаса “Меркурий и Эрса” (1618) и дюжина других картин: круглый храм — идиллический покой брака, а шествие к нему — порядок человеческих дел, который только вмешательством геометрической случайности, когда к центру не подойдешь иначе, чем зайдя с какой-то стороны, может стать более чем календарным порядком, может стать проверкой самой идиллической тавтологии. Любая тавтология, отождествление себя с чувством, приводит в действие роковую закономерность меры легкости и тяжести, как меры самого утяжеленного провала среди легкости былых расчетов. Каменный круглый храм как опочивальня, круглое здание как необходимость идиллического пейзажа с его закругленностью спокойного и равновесного вымысла, тем убедительного в своей сновидческой приятности, оказывается этим окаменением случайности, по отношению к которому окаменение зависти — лишь образ неудачного пробуждения или неудачно поставленного слова.