Итак, философ против психологизма. С одной стороны существует образовавшееся на стыке девятнадцатого и двадцатого века учение или, скорее, интеллектуальная повадка, довольно масштабная, которая называется психологизмом и содержит в себе посылку, что всякий феномен может быть объяснен как происходящий из душевной жизни субъекта. Речь, естественно, идет о том, что Фрейд потом волей-неволей, не слишком удачно, как Лакан показывает, назовет инстанцией «Я». При этом нерв этого настояния на «я» исходит не из солипсизма, а основывается на убеждении, что всякая общественная практика — практика управления, практика взаимодействия между людьми, практика науки — непременно, так или иначе, укоренена в наших психологических особенностях. Именно в феноменах душевной жизни ищут объяснение тому, почему наше правительство, почему наше поведение в обществе, почему наша наука, почему наша математика — даже она, а почему бы и нет — именно таковы, каковы они есть. Даже самые строгие законы физической и математической дисциплины могут быть поверены, исходя из устройства нашего мышления. Именно на этом стоит психологизм — посылка, как видите, очень простая. И многие, на самом деле, сознательно или бессознательно, и сегодня ее разделяют.

На этот счет и выражает свое негодование так называемое логическое знание, которое требует признать, что не психология определяет законы нашего мышления и человеческого функционирования в сообществе, а наоборот существуют объективные логические закономерности, которые и выстраивают наше знание определенным образом.

Спор этот продолжался очень долго и успел стать утомительным, пока, наконец, к нему не подступился Эдмунд Гуссерль и не показал, что на самом деле и та и другая сторона исходит из ложных посылок. И что больше всего Гуссерля интересует, как долго вообще этот странный спор может продолжаться. Какие выгоды он несет спорщикам?

Здесь Гуссерль проявил себя неплохим психоаналитиком, ибо именно так только о любом затянувшемся споре и можно спросить. Как уже неоднократно замечалось, всякий раз, когда вы сталкиваетесь с какой-либо дискуссионной оппозицией, где одна сторона твердит одно, а другая нечто противоположное (например, одни считают, что человеческие свойства генетически врождены, а другие считают, что они определяются воспитанием и средой) — как только подобный спор набирает силу, как должен найтись кто-то, кто спросит: а почему это вообще всех так интересует? Почему спорщики не остановятся, пока их доводы не приобретут характер дурной навязчивости?

Именно здесь необходимо продернуть через спор, который застал Гуссерль, нить психоаналитического опыта, поскольку именно из него на свет и являются все вышеназванные дисциплины, особенность которых в том, что они отвечают на вопрос об инстанции «я» положительно или условно положительно — допускают же они, в конце концов, тот же пренатальный опыт или опыт «самонастраивания на успех», которые сознательными явно не мыслятся — хотя (и это важно) и от точным образом понятого «бессознательного» в них тоже ничего нет. Продукты психологизма сегодня — это нечто наподобие справочника, своего рода лечебник или гадательная книга, которая позволяет нам малой кровью заполучить информацию о себе самих, будет ли это наш тип личности, борьба с фобиями, информация по самореализации и т.д. Другими словами, психологизм сегодня — это бесконечный поток лайфхаков, приемов самоусовершенствования, которые передаются от человеческой особи к человеческой особи — именно это, по сути, психологизмом и является, поскольку больше там ничего нет. Но перед тем, как начать спорить о том, является ли психологизм все–таки знанием — причем знанием предположительно репрессивным, обманывающим, идеологическим, посредством которого нами манипулируют и т.д. — знанием, которое исходит исключительно из нашего субъективного представления о том, чем человек является и на что он способен — вместо этого следует посмотреть на то, что я выше назвал популярностью всех этих видов современной психотерапии.

Необходимо искать к ним подступ именно в том самом наслаждении, которое их практикование вызывает. Именно поэтому я и сказал выше, что сегодня, скажем, в искусственно вызываемой истерической сцене весь баланс сосредоточен не на стороне истерички — даже не на стороне психолога, которым эта истеричка манипулирует. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы увидеть здесь работу желания — иначе говоря, не нужно быть психоаналитиком, чтобы убедиться в том, что пренатальная педагогика или какая-нибудь арт-терапия работает по принципу мужа-рогоносца и изменяющей жены. Вполне может статься, что действительно каждая секунда пребывания ребенка во чреве равна миллиону лет в эволюции человечества, может статься и так, что каждый день ребенка, проведенный им внутри матери, действительно концентрирует в себе огромный опыт — тем не менее, просто невозможно не заметить, что те, кто собираются, чтобы этот опыт обсудить, собираются из каких-то совершенно других посылок. Их разговоры показывает непосредственную связь с тем, что психоанализ называет наслаждением. Речь идет не просто о приятной моральной щекотке, а о строгом термине, так как это наслаждение имеет определенную структуру.

Во-первых, его ни в коем случае нельзя мыслить в качестве так называемой «первичной энергии», гипотезы органицистского толка, которую с самого начала гонит от себя Фрейд в лице бесхитростного Ромена Ролана с его «нирванизмом», в котором субъект плавает как в теплой воде, не прилагая для этого ни малейших усилий и не имея представления о том, чем он наслаждается. Необходимо понимать, что существует вполне определенное место, где это наслаждение дает о себе знать и постоянно концентрируется, то, разумеется, находится оно в том самом месте, значение которого я постепенно приучаю аудиторию видеть — в месте, где производится отправление публичной речи. Именно там эти огромные массы наслаждения распределяются и поддерживаются — здесь мы, кстати, получаем реальную возможность возразить социологической теории публичности Пьера Бурдье, который во всех общественных начинаниях видит только проявление символического порядка борьбы за влияние — и не видит никакого наслаждения.

Но даже принимая во внимание это наслаждение было бы ошибочным сводить все к вопросу склонностей или проявлений какой-либо «человеческой природы». С нашей точки зрения напряжение, которое аккумулируют возле себя известные психологицистские начинания не могут быть рассмотрены как проявление чистого фанатизма, донаучного мракобесия или какой-либо резидуальности, которая досталась нам от мифологических времен — ничего подобного.

Задача не очень проста: необходимо встать в позицию, из которой, с одной стороны, нельзя будет опыт наслаждения посредством этих начинаний сбросить со счетов, а с другой стороны, не отмахиваясь от самого его существования, конечно, ни на одну из тех заманчивых удочек, которые он не расставляет, не поддаться.

Именно для этого необходимо рассматривать данный опыт как канализацию, т.е. распределение и «избывание» — я воспользуюсь этим черноглазовским по духу словом — наслаждения. Вы можете сказать, что подобный взгляд тоже является психологическим, в конце концов. Создается впечатление, как будто вместо логики мы все же встаем на сторону психологии, ибо мы все еще сегодня привыкли полагать, что феномен наслаждения, или феномен бессознательного, это нечто якобы принадлежащее плану индивидуального. На самом деле, это совершенно обманчивый подход. Лакан довольно много сделал, чтобы показать, что если где-то бессознательное и обитает, то это, конечно, место речи, и что нет никакого смысла говорить об индивидуальном бессознательно или, скажем, бессознательном коллективном — термин, который сам Лакан полагает бредовым. Очевидно, что нет никакого бессознательного, кроме как того самого места, где мы случайно получаем возможность насладиться. Наслаждение посредством речи — фактор совершенно случайный, и ни свести его к «индивидуальным проявлением» ни, напротив, вывести его из «человеческой природы» никак нельзя. Бинарная оппозиция таким образом оказывается дезактивизирована, сброшена. Именно в этом безусловная удача лакановского стиля и состоит.

Именно поэтому я призываю держаться настороже и никогда с одной стороны не рассматривать публичное поле так, как оно само себя предлагает восприятию субъекта — т.е. в качестве совокупности «актуальных проблем», подлежащих обсуждению. Необходимо в этом отношении выдерживать определенного рода трезвость — не ту трезвость, к которой нас призывают посредством социально-критических инициатив, которые выполняют воспитательную задачу, постоянно будоража подозрительность субъекта насчет того, каким образом за его счет наживаются более удачливые представители процесса мировой капитализации. Как бы ни человеколюбива была эта трезвость в самой своей основе, она, как нетрудно показать, не приведет ни к чему, кроме как к возникновению синдрома бредящего мужа. На самом деле, единственная трезвость, которой имеет смысле сегодня добиваться, состоит в попытке отрешиться от картины, которая по существу и есть психологизм чистой воды. Картина эта чудесным образом вмонтирована в образ мысли современного субъекта — ни одна пренатальная педагогика не справилась бы лучше, чем справилась с задачей западная академическая философия, сформировавшая в субъекте поразительное умение видеть все происходящее с ним с самого рождения в виде ряда окружающих, буквально роящихся возле него равноценных возможностей и предложений. Удивительным образом этот взгляд на вещи разделяют как «агенты репрессивности», так и критически настроенные интеллектуалы — например, «леваки». Представление это абсолютно неистребимо, и одного Лакан — даже со всеми его безусловными успехами по его разоблачению — для его демонтажа явно не хватит.

Я предпринял однажды небольшой логический экскурс, чтобы показать, что термины, которые мы мыслим абсолютными, на самом деле такими не являются. Скажем, существует очень забавный термин — иногда им пользуются логики — выраженный в словечке «Всё». На самом деле, некоторые всерьез считают, что это слово. Надо сказать, что мифологема о том, что это слово — т.е. нечто, имеющее как означающее, так и означаемое — иногда отыгрывается в детских спонтанных соревнованиях, когда участники пытаются назвать большее число, нежели предыдущий игрок. Скажем, кто-нибудь для начала называет число «десять», другой сказал «тысяча», третий, чтобы не мельчить, «миллиард» — и наконец кто-то поумнее обязательно соображает, что победить можно не числом, а содержательной фразой, вводящей следующее условие: какое бы число ты не назвал, мое будет больше — например, на единицу. Это остроумно и содержательно, но заметьте, что в этой детской метафизике побеждает в итоге тот, кто догадывается произнести словечко «всё». Если кто-то думает, что это не число, он ошибается. Это как раз и есть число — число господина, которому как раз и нужно «всё» — частности его не устроят. Заметьте, что в его представлении оно больше, чем бесконечность, ∞ — что, конечно, является нонсенсом.

Надо сказать, что данное представление действительно является инфантильной мифологемой, но не потому, что число «всё» не является числом, а поскольку слово «всё» не является как раз словом. «Всё» — это не то, что лежит вверху всего Универсума, хотя так нам порою кажется. На самом деле «всё» — это термин, оператор, без которого рушатся метафизические представления. Именно в них «всё» и получило свое значение, а также было наделено разнообразными эссенциальными качествами — в частности, жульнически сопряжено с бесконечностью Бога и с Бытием (на самом деле, как показал Хайдеггер, с сущим). Здесь имеет значение именно исторический контекст — было время, когда «всё» действительно вбирало в себя «всё», так что невозможно было сказать, то ли оно гарантировало божественную мощь, то ли само было ей гарантировано — выбор между этими двумя возможностями явно труднее выбора между генетикой и средой или между «индивидуальным» и «социальным».

В любом случае, сегодня мы знаем, что слово «Бог» вовсе не вбирает в себя все. Более того, оно попросту устарело — то есть утратило свое универсальное значение по причине нисхождения в прошлое целой философской эпохи.

То же самое, скажем, происходит с очень популярным недавно словечком «будущее», означаемое которого, вопреки создающейся иллюзии, также полностью сводится к определенной культурно-исторической ситуации. Некоторое время этот термин и вправду обладал огромной силой — по его мановению происходили преобразования и писалась литература, в нем заключалась энергия обещания того нового, которое прекрасная будущность непременно нам принесет со всеми ее научными достижениями, свершениями, появлением новых людей или может быть даже выведением новых людей — с полетами к другим планетам и т.д. Казалось, что будущее — это огромный горизонт, прозрачный купол, который накрывает человечество и ждет, когда оно, наконец, построим лестницу и до него доберемся.

И что в итоге? Будущее стремительно воплощается и полностью себя изводит в так называемом стиле хай-тек. Стиль этот, как мы знаем, сегодня полностью устарел. Сегодня в нем строят мечети. Станция метрополитена «Горьковская», которая по сугубой неосторожности была в этом силе недавно отреставрирована, ничего кроме иронии при взгляде на ее интерьеры не вызывает. Само слово «будущее» — как об этом сказал бы Гегель в «Феноменологии духа» — сегодня полностью выдохлось.

Именно способность углядеть устарелость некоторых слов, которые во время их былого могущества казались абсолютными, очень нужно субъекту, волей-неволей имеющему дело с разнообразными общественными течениями и вариантами «решения проблем», которые ему в изобилии предлагает его среда. При этом важно не само существо этих предложений и не их непристойная, как сказал бы Славой Жижек, изнанка, состоящая в наживающемся за счет создаваемого ими движения капитале. Все, что в них стоит внимания, находится на поверхности — в них канализируется то, что психоанализ называет наслаждением. Именно по этой причине, никак не раньше и не позже, возникает пресловутый обскурантизм и даже возможность наживы. Так, если очередная секта — например, психоделия Тимоти Лири или уход от современности в духе Поля Зерзана — я нарочно привожу примеры движений, которые являются наиболее враждебными по отношению к мировому господству капиталистов — если эта секта сумела собрать большое количество последователей, то это вовсе не потому, что она выгодным для сильных мира сего образом поддержала распределение ресурсов — или подорвала, что одно и тоже, потому что капитал по сути и есть распределение, там ничего не пропадает. Но если там ничего не пропадает, то происходит это как раз потому, что сам капитал вторичен, аналогичен современному типу устройства наслаждения субъекта — гипотеза, которую и предлагает Лакан в семнадцатом томе. Здесь нужно рассуждать именно с помощью той путеводной нити, которую предлагает Лакан в качестве альтернативы экономическому подозрению марксистского типа — с помощью анализа функционирования наслаждения как наслаждения прибавочного. Для лаканистов, по долгу службы часто читающих эти тексты, сказанное может показаться предельно ясным, но ясность обманчива — пока наше представление о том, что это наслаждение и чем оно обеспечивается, развито очень и очень слабо.

Только так, пожалуй, мы можем подобраться к механизмам той сферы, которая вокруг нас сегодня находится — сфера альтернатив, предлагаемых субъекту в инстанции публичной речи — и, в частности, попутно объяснить то, что поставлено перед нами в виде вопроса, в частности, об университетском дискурсе. Вопрос этот, как я пытался в соответствующей лекции показать, носит очень двусмысленный характер, поскольку то и дело случается так, что критика университета и бюрократии сама превосходно укладывается в дискурс университета. Такое происходит сплошь и рядом — и чем лучше, чем «критичнее» у субъекта намерения, тем вернее он воспроизведет то, что пытался раскритиковать. Возникающая при этом петля, в которой то, что критикует, само начинает исходить из подозрительного источника — перехват на лету, который много десятилетий внушал так много беспокойства левой марксистской критике — на самом деле, во введенных нами терминах объясняется довольно-таки легко. Став фактором публичной речи, оформившись в определенный акт высказывания, насытившись в этом качестве аффектом, подобного рода движение тоже начинает быть способным поддерживать и канализировать известное наслаждение. Попробуйте, скажем, отстаивать право субъекта не смотреть телевизор и не подпадать тем самым под наслаждение, транслируемое медиа. Два-три повторения подобного предупреждения — и ваша речь по уши в университетском дискурсе. Именно поэтому я все время пытаюсь по мере сил научить аудиторию смотреть не на содержание высказываний, а именно на характер акта и, так сказать, публичного отправления этого акта.

Если где-то у нас возникает впечатление, что чем-то безнаказанно наслаждаются, то, будьте уверены, что наслаждаются не Капиталом — в марксистском смысле этого слова — а чем-то совершенно другим. Будучи проговоренным, этот факт кажется лежащим на поверхности, хотя данное впечатление обманчиво: без лупы, разработанной Лаканом, его не углядеть. Когда сегодня марксизм опять начинает свою новую активную деятельность по разоблачению репрессивности государственности, бюрократизации образования (и, конечно, опять-таки университета), он предсказуемо упирается в механизм прибыли, прироста, за которым в его оптике ничего больше нет. То самое, что Лакан называет прибавочным наслаждением, по всей видимости, левому движению не ухватить — постоянно разоблачая сладкую жизнь одних за счет других, оно при этом с наслаждением не имеет никакого дела.

Это вовсе не странно, потому что, как показал Лакан, к пресловутым «плюшкам» наслаждение никакого отношения не имеет. Когда, беря того же Лакана на вооружение, некоторые критические движения — например, гендерные — пытаются привнести аргумент наслаждения в те властные процессы образования привилегий, которые они, борясь, например, за женские права, должны разоблачить, теория явно упирается в тупик. Привилегии — это одно, а наслаждение — совсем иное; на примере гендерных исследований это несходство выступает особенно остро, ибо то, что гендерная критика выдает за «наслаждение привилегиями пола» к «наслаждению полом», которое вычленил психоанализ, никакого отношения не имеет — и это просто бросается в глаза.

То, о чем я сейчас говорю, подмечают сегодня порой и сами социологи. Недавно состоялась прекрасная лекция Виктора Вахштайна, который ознаменовал — насколько подобный символический акт вообще в его силах — начало новой социологии, где значение имеет не только формат социальной группы, на чем социология очень долго стояла и в чем не была намерена уступать именно потому, что это было ее секуляризационным принципом, очень важным ее завоеванием, позволившим ей сепарироваться в качестве отдельной дисциплины, которая занимается не содержанием процессов, а их формой структурами и общественными организациями. Тем не менее, по мнению Вахштайна, социология вполне вправе, себе не изменяя, задаться вопросом и о том, что она — на самом деле довольно опрометчиво — поначалу приняла за содержание процесса и что как раз и заключается в высказываниях, в речи, которую то или иное начинание поддерживает. Как видите, принимать ее за содержание, якобы заключенное в «форму», нет никаких формальных оснований — интересно в ней вовсе не содержание, а акт.

Я со своей стороны хочу только напомнить, что на уровень этого подхода уже давно вышла та самая дисциплина, которую мы сегодня пытаемся удержать под именем «психоанализа». Это всего лишь попытка, потому что на самом деле этой дисциплины нет — ее качество, в силу исторических особенностей формирования психоаналитического знания, никто не контролирует. Здесь очень трудно удержать форму — любой, прослушавший университетский курс психологии, хорошо знает, что она сама по себе дистанцированность психоанализа от проявлений психологизма отнюдь не гарантирует.

Тем не менее, именно в удержании этой дистанции похоже, находится возможность выделить психоанализ в качестве орудия, позволяющего смотреть на вещи с определенной, только ему присущей точки зрения. Я говорю об этом потому, что нынешние попытки психоаналитиков каким-либо образом придать своей дисциплине достойный облик очень быстро начинают играть против них самих. Зачастую, психоаналитик — разъяренный, покусываемый как со стороны клерикального консерватизма, так и слева, со стороны общественного активизма, загнанный в угол, обиженный тем пренебрежением, с которым он постоянно сталкивается, испытывает искушение отыграться на еще более слабом, во всем уступающем ему соседе по кабинету, говоря что-то вроде: мол, ваш удел знание, жалкие тесты и диаграммы, а доля аналитика — желание. Как только он это говорит, как тут же выскакивает какой-нибудь гештальт-терапевт, заявляющий, что он тоже в желании кое-что понимает. Он даже допускает понятие «бессознательного», Фрейд ему не враг. И именно тогда, когда психоаналитик срывается, когда он пытается объяснить на пальцах, в чем же все–таки заключается уникальность психоанализа, как он тут же начинает производить мусорную речь — и ничем не отличается от своих менее брезгливых собратьев, которые довольствуются той же гештальт-терапией или еще чем-то подобным.

Напротив, как только мы направляем усилия речи в иное русло возможность и пытаемся по возможности аналитически предметно показать, что психоанализ тем и отличается от разного рода психологических вариантов «личностного подхода», что вопрос он ставит не к желанию вообще, которое быстро превращается в риторике политических лаканианцев в своего рода аристотелевскую добродетель, что и подрывает весь его смысл на корню — вот, мол, этот субъект то и дело «в своем желании уступает», а этот оказался покрепче и идет напролом. Предполагается, таким образом, что на него надо равняться — поистине, комический вывод, никоим образом из лакановской науки не вытекающий. Напротив, под вопросом в аналитической перспективе оказывается желание не субъекта, а речи — и более всего такой, которая вносит вклад в формирование акта определенного типа.

Именно падения перед этим актом — а не перед тем, что европейская художественная литература называет «жизненными трудностями» — и необходимо избегать. Потому что, если психоанализ имеет возможность каким-то образом отстоять свою позицию и произвести какое-то знание — если оно и вправду знание, почему бы и нет (вопреки раздающейся со всех сторон критике инстанции «знания» я бы призывал этого слова не бояться; психоаналитик и вправду кое-что знает или, по крайней мере, хочет знать о том, как наслаждаются, а это уже достаточная мотивация к тому, чтобы что-то узнать в дальнейшем), то происходит это потому, что психоанализ есть в своем роде единственная дисциплина, которая сегодня способна действительно задаться вопросом о том, каким образом распределение наслаждения происходит.

Напоминаю, что заниматься вопросом распределения наслаждения — это не то же самое, что заниматься вопросом распределения благ. В наслаждении, в отличие от последних, как известно, нет вообще никакого толку — оно приносит с собой только проблемы, так что обвинять кого-либо в гедонизме не стоит. Сам по себе методологический уход от подобного обвинения, которое сегодня пронизывает все интеллектуальное поле до основания — уже большое дело. Так вот, если какая-то дисциплина способна задаться вопросом именно с этой стороны, то это дисциплина действительно является в некотором смысле уникальной. Назвать ее психоанализом или же нет, дело десятое.

На этом моменте я и хотел бы подготовить почву для критики того, что можно было бы назвать «новым расколдовыванием». Речь идет о попытке преодоления тех изъянов, которые содержал проект расколдовывания, возникший на пике секуляризации — например, в марксистском проекте, где субъекту наглядно показывают, как общественная среда, выстроенная вокруг товарного фетишизма, отчуждает нас от самих себя, предлагая нам под видом нашего образа некий продукт — причем продукт, который произведен нами же самими. В этой системе переодеваний есть все — энергия разоблачения, метод, поиск решения. Нет только субъекта — именно это заметили интеллектуалы через столетие после выхода в свет основного марксистского корпуса — заметили с тем, чтобы немедленно туда этого субъекта инъецировать, но инъецировать как? Совершенно психологицистским образом. Продукт этот, по иронии судьбы носящий название «фрейдомарсизма», оказался демонстративно нежизнеспособен — намереваясь взять все самое лучшее из двух инициатив, он оказался в разы слабее самых слабых мест каждой из них. Утратив присущую марксизму бескомпромиссность, здесь не приобрели того самого важного, что отличало разработанный Фрейдом подход, главным в котором была не инстанция сверх-я, не Эдип, не отец первобытных орд и даже не бессознательное. Главным и упущенным оказалось наслаждение, вносящее в мир субъекта тонкую, но действенную кривизну и практически выражающуюся в речевом отправлении, вектор которого претерпевает колебания только и исключительно в зависимости от позиции по отношению к этому наслаждению.

Это последнее, что я скажу о психологизме, назвав это самый важный признак — на самом деле, достаточно его одного. Психологизм — это система мысли, в которой факт этого наслаждения не признается напрочь. Психологизм — если он не ограничивается смешными психологическими инициативами, с анализа которых я начал — а он ими не ограничивается: скажем, сегодняшняя промарксистская критика общественного устройства — это тоже психологизм своего рода. Существуют почтенные, чрезвычайно развитые и даже необходимые для формирования т.н. интеллектуала варианты психологицистского знания — например, в той же социологии вы без него не сделаете ни шагу. Психологический взгляд на вещи умеет подозревать субъекта в самых разнообразных грехах и делать из этого системные выводы, в нем много, если так можно выразиться, библейского. Но при всей своей возможной изощренности этот взгляд на вещи никогда не допустит, что в их формировании, в том положении, в котором субъект оказался, сказалось наслаждение. Именно поэтому вся социология, вплоть до признания Вахштайна — ибо социология сегодня тоже начала кое-что подозревать — являлась психологизмом чистой воды. И пока та или иная система знания не допускает существования осадочных пород наслаждения, в этом положении она и остается. Именно по этой причине наслаждение безраздельно управляет и господствует в ней самой и именно по этой причине секулярный проект расколдовывания можно подновить, залатать в нем прорехи, но никогда нельзя завершить. Именно по причине наслаждения он, вопреки тому, что принято думать о современности и ее, якобы, неуклонном движении вперед, движется по кругу.

Лекция прочитана 14 марта 2011 года в Музее сновидений Зигмунда Фрейда. Полный текст расшифровки выложен в группе Лакан-ликбез.