Доктор философских наук Виктор Павлович Визгин, специалист в области философии культуры, ответил на вопросы в связи с выходом монографии «Между философией и литературой» М.-СПб, 2021.

А.К.: Виктор Павлович, первый раздел Вашей книги носит название «Философия и культура». С определенной точки зрения, можно утверждать, что философия, будучи целиком и полностью творением человека, сама по себе является культурой. Однако в контексте Ваших размышлений, что Вы вкладываете в понятие «культура»? Что такое «культура»? Понятие, безусловно, очень многозначное: в Толковом словаре Ушакова приводится 7 разных значений, в Оксфордском словаре — 6. На Ваш взгляд, какие смыслы, «семы», являются ключевыми в данном понятии? О каких «составляющих» культуры начинают забывать сегодня?

В.В.: Культура − человекосозидающее начало внутри человеческого мира, окруженного миром природы. Так можно навскидку сказать о смысле слова «культура». У человека самые тесные связи с культурой. Культура способна спасти человека (и духовно и физически), если сам человек спасет культуру, которая теперь особенно угрожаема, как и сам человек. Сейчас много говорится о социализации, но куда меньше о культурации человека. А эти понятия связаны, но далеко не тождественны.

В книге, о которой все Ваши вопросы, первый ее раздел (Философия и культура) имеет в виду простую вещь: внефилософские связи философии с музыкой, с поэзией, религией…Эти связи, взаимоотношения рассматриваются так или иначе во всех ее подразделениях. Кстати, для понимания книги, ее структуры надо здесь же сказать, что это не по единому рациональному плану выстроенное проблемное исследование. Нет, это тематически связанные эссе и статьи, объединенные не жестко тематикой, временем создания и др. характеристиками, в том числе и самыми простыми. Эти «вещи», чувствует автор, ему удались. Так пусть же они и войдут в создаваемую книгу. Я старался включать в работу то, что «получилось» (на мой взгляд). А «получается» обычно то, чем вы интересовались, во что вникали, что вызывало у вас подъем исследовательской энергии и, даже, возможно, какого-то озарения…Без любви к автору, произведению, без увлечения проблемой писать по одной логике мертвой рациональной необходимости −- бесплодное занятие, на мой взгляд. В своих в книгах я старательно избегал этого. Правда, бывают случаи, когда чисто научное движение мысли требует рассмотрения, того что вам, автору, почти совершенно неведомо. А надо это понять и написать об этом. Итак, если вы пишете строгую научную монографию, и логика исследования привела вас к такой необходимости, то поскольку она входит в вашу проблему и поэтому вас лично заинтересовавшую, то нужно собраться с силами и попробовать освоить новый материал, продумать его, войти в него, заинтересоваться им − и выполнить эту действительно нелегкую выпавшую вам задачу. И такой метод работы тоже встречался в моих книгах. Но он больше практиковался в более молодые годы, ибо он более энергоемкий.

В «контексте моих размышлений», имея в виду «культуру», я понимал такой модус отношения к философии и практики философствования, когда философ видит и открывает философски значимые содержания внутри внефилософского материала — например, в литературе, музыке, искусстве, поэзии. Максимально приближенной к культуре я считаю философию персоналистическую, о чем специально написаны две статьи в этом (первом) разделе. В концептуальном плане именно постановка в центр философского внимания личности и означает фокусировку философии на культуре как залоге против всяческого усыхания, истощения и вырождения философской мысли, самоутраты ее в песках пустого бессодержательного вращения в «соломе слов» (Лейбниц), вместо пробивания пути к зернам самих вещей.

А.К.: В главе «К обновлению истории философии: размышления ad hoc» Вы отмечаете, что все чаще изучение философии сводятся по сути своей к изучению «истории философии». «К этому “уравнению» мы привыкли и не ставим его под вопрос”. Как Вы считаете, возможно ли избавиться от такого «уравнения»? Какие изменения в методиках и способах преподавания курса философии молодежи могли бы этому способствовать?

В.В.: Ваш второй вопрос мне представляется затрагивающим очень важные аспекты философии и ее преподавания и вообще обучения ей, вхождения в ее мир. Связан он и с уже слегка задетой мною проблемой внефилософского «бытования» философии в смежных с собственно с философией сферах культуры − в литературе, поэзии. музыке и т. д. Я считаю, что помимо чистой философии будущему философу просто необходимо глубоко погружаться в раствор культуры околофилософских сфер, к к которым, конечно, к вышеупомянутым надо отнести науку и религию прежде всего. Трудность условий «быть философом» точно сформулировал Гераклит. У него эти условия представлены такой логической «суммой», как «много должны знать мужи-философы» и «многознание уму не научает». Оставлю эту формулировку апорийности условий философии, по Гераклиту, здесь без комментариев − рассуждения в связи с ней потребовали бы привлечения слишком многих рассуждений, холов мысли.

Да, сейчас практически все знание, особенно гуманитарное, стоит под знаком его весьма радикальной историзации. Интересно разбирал эту тему наш выдающийся германист и теоретик гуманитарного знания Ал. В. Михайлов. В контексте его размышлений виднее становятся причины тенденции к отождествлению философии и ее истории. И к пониманию причин роста такого отождествления по отношению к смежным дисциплинам корпуса гуманитарных знаний, Вами обозначенных (литературоведение, искусствоведение и т. т. − меньше значительных писателей, но больше литературоведов, меньше выдающихся художников, но множество искусствоведов и т. п. и кроме того, сами писатели и художники все больше и больше создают свои произведения, основываясь на знании истории своих дисциплин). И сейчас − мало крупных философов, но постоянно растет масса комментаторов философии, ее историков и тех, кто так или иначе использует ее историю. О перегруженности познания собственной историей ярко писал еще Ницше. Эту тему я слегка затронул в своих статьях, помещенных в книге. Она связана с концептом декаданса, о котором идет речь в вопросе о герое Гюисманса. Отсвет в духе Ницше прост: стремительный рост значимости исторического познания в современности обусловлен упадком духа жизни, творческой морщи самой жизни. Это симптом девитализации в силу того, что рост и интеллектуальности вытесняет витальное начало. А именно в нем Ницше видит источник творческой мощи человека как такового. Такова его философская антропология. Есть и другие ответы на этот вопрос. Его давали философы и социологи. Речь идет об Ортеге-и-Гассете и его концепте «восстания масс». Омассовление культуры тому причина, говорят такого рода исследователи. И в этом ответе много правды. Вытеснение культуры цивилизацией подметил и Шпенглер. Что тоже не лишено смысла. Все эти мыслители и ученые значимы для понимания и современных процессов. Но нужны и новые инсайты, идеи и способы гуманитарного познания.

А.К.: Почему такое уравнение вообще имеет место быть? И далеко не только в случае с философией. Аналогичные тенденции наблюдаются в области литературоведения, искусствоведения и др.

В.В.: Соотношение философии и ее истории (истории философии) апорийно в духе упомянутой апории Гераклита. История философии, ее изучение необходимо для того, чтобы стать философом, но недостаточно. Можно философствовать средствами историко-философского знания. Но не обязательно. Пути философии необыкновенно разнообразны. И их открытия и составляют заметные вехи в истории философии. Советовать что-то конкретное для обновления «методик и способов преподавания философии молодежи» я не могу. Я сам слишком давно занимался преподаванием философии. И не считаю себя компетентным высказываться по столь конкретно-педагогически заданному вопросу. Ограничусь простым очевидным для меня соображением: философ и историк как «фигуры», акторы гуманитарного познания, как исследователи должны максимально сближаться друг с другом. Это только обогатит и продвинет вперед и саму философию и ее преподавание и историю философии тоже.

А.К.: Отдельная глава Вашей книги посвящена сравнению нашего мироощущения с культурой англосаксов. Почему Вы решили выделить именно островитян? Считаете ли Вы сегодня именно их культуру основополагающей и наиболее распространенной? Сохранили ли они свою культуру в условиях глобализации и распространения так называемого English as a lingua franca (ELF)?

В.В.: Тема англосаксонской культуры вообще не была темой моей книги. В книге есть только небольшое замечание по ней в связи с суждением одного французского историка, а именно Шарля Бастида сравнивавшего образ повседневной жизни и культуру Франции и Англии XVII века. Я всегда интересовался этим периодом европейской истории и с интересом прочитал книгу Бастида. И одно его суждение бросилось мне в глаза. Его я и комментирую. И рикошетом от сравнения Франции и Англии перешел к короткому соображению по поводу сопоставления русской культуры и менталитета с − английскими. Вот и все.

А.К.: Вторую часть Вы посвятили литературе. Чем обусловлена такая хронология? Почему Вы решили «продвигаться» от Гачева и Пришвина через Шатобриана к Лонгу?

В.В.: Вы спрашиваете о второй части книги, где речь идет не столько о собственно философии, сколько о литературе. Ее открывает очерк-эссе «Человек и орудие», в котором философское размышление и литературный способ познания мира предельно сближены в единое целое. Именно этот способ практики и философии и литературы я считаю важным и для меня в целом характерным. Именно поэтому я и начинаю (точнее, продолжаю) выстраивать свои очерки в этом разделе, начиная с эссе о Гачеве и Пришвине. Оба писателя мне близки как раз в силу того, что в их творческих личностях философ и писатель максимально сближались, вплоть до их творческого единства. Профессиональными философами не был ни Пришвин, ни Гачев. Но чуждыми философии они ведь тоже не были. О Пришвине я показал это в книге «Пришвин и философия». А о Гачеве немало писал в других свои книгах (например, в книге «Лица и сюжеты русской мысли»).

Почему я «продвигался от Пришвина и Гачева к Шатобриану и Лонгу в финале? Да просто потому, что сначала я поместил свои эссе о русских авторах, начиная с Пришвина и Гачева. А потом перешел к иностранным. Этюдом же о романе Лонга я решил завершить книгу потому, что она во многом легла в основополагающий литературный канон европейской культуры на многие столетия. И кроме того, мне дорог этот автор, сумевший так гармонически и таким классическим образом представить образец литературной сдержанности. Мне просто нужен был именно суперклассик, потому что романтиками я много занимался выше и вообще немало писал о них, в том числе и о философствующих романтиках. Все герои этих эссе − мои любимые авторы. И поэтому я и писал о них. По-другому я не умею мыслить и писать. Вот и все.

А.К.: Зная, что Вы переводили с французского языка, и пользуясь возможностью побеседовать с Вами, хочу задать немного тривиальный вопрос: Дезесент — «герой»? Кого Вы бы могли назвать «героем нашего времени»?

В.В.: Дезесент (так по-русски передавали имя этого персонажа наши переводчики в конце XIX века, например в книге Макса Нордау «Вырождение», в которой много, с вульгарно-психиатрических позиций, говорится о декадентстве и Гюисмансе, в частности) − несомненно, главный герой романа Гюисманса “A rebours” (Наизнанку). Герой в обычном литературном смысле этого слова. А не в том, какой мы вкладываем в это же самое слово, когда рассуждаем о нравственности и духовных ценностях и образцах для подражания − мол, с кого же брать пример сегодняшней молодежи? Два слова о герое этого романа. Гюисманс, его создавший, талант сатирический, мастерски использующий развернутую гиперболу, как у нас это делал Гоголь, например. Он ненавидел современное ему лживое лицемерное общество, имея в виду прежде всего круги высших классов французской столицы второй половины XIX столетия. В стилистике, окраске таланта он близок Шарлю Бодлеру. В русской литературе он подобен нашим символистам и «декадентам» начала 20-го века. Почитайте вступление в поэму «Возмездие» А. Блока и вы найдете там аналогичное настроение острого неприятия тогдашней социальной действительности.

Дезесент − несомненно, главный герой романа Гюисманса “A rebours” (Наизнанку). Герой в обычном литературном смысле этого слова. А не в том, какой мы вкладываем в это же самое слово, когда рассуждаем о нравственности и духовных ценностях и образцах для подражания −- мол, с кого же брать пример сегодняшней молодежи? Два слова о герое этого романа. Гюисманс, его создавший, талант сатирический, мастерски использующий развернутую гиперболу, как у нас это делал Гоголь, например. Он ненавидел современное ему лживое лицемерное общество, имея в виду прежде всего круги высших классов французской столицы второй половины XIX столетия. В стилистике, окраске таланта он близок Шарлю Бодлеру. В русской литературе он подобен нашим символистам и «декадентам» начала XX века. Почитайте вступление в поэму «Возмездие» А. Блока и вы найдете там аналогичное настроение острого неприятия тогдашней социальной действительности.

В последней фразе Вашего вопроса спрашивается о том кого бы я мог назвать «героем нашего времени»? Этот вопрос, если понимать «героя» в простом смысле нравственно желательного типа человека (отвлекаясь от образа Печорина, так названного Лермонтовым в своем произведении), для меня совершенно ясен. Взрослый человек имеет знание нравственного образца, если его воспитывала настоящая культура. Культура религиозная, нравственная, культура простая по своим заданиям, но трудная для того, чтобы быть практически усвоенной. Я думаю, что здесь не место перечислять положительные качества человека. Они сходны в общих чертах для всех эпох. Жить не по лжи, не лицемерить, правдивость, честность, умение держать свое слово, уважение к другому, внимание к человеку, попавшему в беду и т. д. − говорить о качествах хорошего человека, в том числе и нашего времени, как и любого другого, можно долго. Кажется, все это хорошо знают. Проблема в том, чтобы стать хорошим человеком и держаться в таком состоянии. Думаю, Вы встречали таких людей в своей жизни и сами можете их назвать.