Расшифровка с шестой (и последней) встречи курса «Неолиберализм: экономика, политика и культура гегемонии позднего капитализма» посвящена тому, как неолиберализм влияет на культуру и искусство. Рассказывает Вадим Квачёв. Автор расшифровки — Антон Рубин.

Прежде всего стоит сделать важное замечание, касающееся традиционной критики культуры со стороны марксистов. Как мы помним, Маркс описывал структуру общественной формации следующим образом: есть экономический базис и есть опирающаяся на него надстройка, — общественные отношения, порождённые отношениями экономическими. В рамках ортодоксального марксизма эта схема в основном трактуется в духе экономического детерминизма, однако есть и другие её интерпретации, которые появились на свет во времена масштабных трансформаций капитализма и угасания революционного импульса в западном мире в XX веке. Эта традиция марксистов-культурных критиков восходит к итальянскому коммунисту Антонио Грамши, который впервые поставил вопрос о «культурной гегемонии», о том, что правящий класс опирается не только на экономическую власть и репрессивный аппарат, но и на монополию в культурном поле, благодаря которой способен насаждать свою парадигму в качестве общественной нормы и в качестве оправдания сложившегося порядка вещей. Идея была впоследствии развита французским философом Луи Альтюссером в рамках теории идеологических аппаратов государства, которые производят не только экономические и социальные отношения, но и символические культурные отношения.

Впервые критика капиталистической «культурной индустрии» прозвучала в 1940-е в работах философов фрейдомарксистской Франкфуртской школы (например, в книгах «Диалектика Просвещения», «Одномерный человек»). Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Герберт Маркузе и другие авторы этой школы указывали на то, что культура при капитализме была подчинена капиталистическому рационализму, поставлена на фордистский конвейер, превращена в индустрию; на смену культурным феноменам пришла однообразная, примитивная, стереотипная массовая культура. Это было весьма проницательное наблюдение, хотя нельзя сказать, что развитие культуры в итоге пошло по тому мрачному сценарию, который они предрекали.

В эпоху неолиберализма появилось второе поколение культурной критики капитализма, связанное уже с такими постопераистами, как Паоло Вирно, Антонио Негри и Майкл Хардт. Они писали, что фордизм канул в прошлое, и на смену конвейерному производству пришло когнитивное, интеллектуальное: нематериальный труд, включающий в себя ту самую креативность, творчество, виртуозность, которую отстаивали франкфуртцы. Это противоречие было схвачено Фредериком Джеймисоном в его модели оппозиции двух типов культуры: культуры модерна и постмодерна. Становление постмодерна, по Джеймисону, началось в 1960-1970-е в форме бунта против мёртвой классики, против модерна. В отличие от франкфуртцев, Джеймисон критиковал то, что культура как креативность встроилась в постфордистскую экономику и преобразилась в соответствии с неолиберальной парадигмой, подчинилась тем же рыночным законам, что господствуют и в других сферах жизни. «Эстетическое производство в наши дни было интегрировано в товарное производство как таковое: безумная экономическая настоятельность производить потоки товаров, которые выглядят всё более новыми и циркулируют с постоянно растущей скоростью — это наделяет сегодня эстетическую новацию экспериментирования всё более важной структурной функцией и особым положением».

Культура модерна была автономной сферой, обладала привилегированным положением и ещё не была покорена рынком, поскольку в фордистских терминах сложно было измерить её эффективность или прибыльность. При неолиберализме культура ещё сохраняет некоторую свою обособленность, однако уже не в силах сопротивляться экспансии рыночного фундаментализма. Сегодня рынок искусства напоминает финансовые рынки. На финансовых рынках ключевую роль играют эксперты-брокеры, которые тем или иным образом оценивают стоимость акций. На рынке искусства, соответственно, есть эксперты-искусствоведы, и они определяют стоимость того или иного произведения. Стоимость создаёт не труд, не производство, а имидж, репутация, то стоимость она становится спекулятивной.

[Здесь можно вспомнить об идее символической стоимости Жана Бодрийяра, интеллектуальной ренте, а также об использовании рынка искусства для уклонения от налогов — прим. ред.]

Кроме того, в расчёт стоит брать и сложность численного выражения стоимости в области искусства. Здесь можно вспомнить то, о чём я говорил на самых первых встречах: о разрыве между экономической и балансной стоимостью компаний, что в какой-то мере применимо и к культуре. Как найти реальную стоимость предмета искусства? Только через некоторую валоризацию, при помощи экспертов-оценщиков. Такой изоморфизм между постмодернистским финансовым сектором и постмодернистским рынком искусства отражает те процессы, которые происходят внутри самой культуры.

Здесь на сцену выходит неолиберальное государство и делит культуру на две части. Существует «большая культура», которая финансируется государством, и «малая культура». В обоих сегментах культуры действует логика конкуренции. Что нужно культурному производителю в неолиберальной культурной индустрии? Доказать свою стоимость, свою валоризацию, чтобы покупатель, будь то государство или частное лицо, согласились заплатить назначенную цену. Наглядный пример большой культуры — это официальная культура в России, внутри которой режиссёры, художники, кураторы выставок эксплуатируют тему патриотизма, поскольку государство готово платить даже за иллюзию восхваления национального духа.

В условиях встраивания рыночных механизмов в культурную индустрию логика фордизма заменяется логикой постфордизма, то есть индивидуализированного точечного производства. Что касается ценностного измерения культуры, то она уже не играет столь важную роль в идеологическом аппарате, как её описывали Грамши и Альтюссер, поскольку превращается в «спектакль», как у Ги Дебора, в чистый процесс создания стоимости. Достаточно взглянуть на конкурсы патриотических культурных проектов, где за фасадом создания культурных ценностей, за псевдоидеологизированным содержанием скрывается финансовая логика, стремление привлечь инвестиции. Раньше культура занимала особое положение, поскольку на неё возлагалась задача воспитания гражданина. Сегодня эта функция становится чисто декоративной и служит ширмой для процессов создания и циркулирования капитала. Получается, что настоящие ценности прививаются в обход культуры, в скрытых паттернах на других уровнях: на уровне здравого смысла повседневной жизни, на уровне неявной логики воспитания. Достаточно взглянуть на официальную культуру, на те ценности, которая она транслирует, и сравнить с реальным мировоззрением общества, реальным поведением людей — и мы увидим настоящую пропасть между спектаклем и паттерном здравого смысла, который выражается в рыночной логике. Таким образом, культура занимает двоякое положение: с одной стороны, она встроена в неолиберальную экономику и глубоко финансиализирована, с другой же, если вспомнить Жана Бодрийяра, она представляет собой симуляцию, которая не просто скрывает реальность, но скрывает отсутствие реальности.

Итак, мы поняли, что в культуру внедрены рыночные механизмы, что она разделена на две части: на внешний «спектакль» и на культурную индустрию, которая нацелена на создание стоимости, а не содержания. Но каким образом культура управляется? Об этом рассуждал социолог Александр Бикбов в статье «Культурная политика неолиберализма», анализируя пример современной России. Бикбов писал, что культура сегодня ставится в условия всеобщей конкуренции так же, как и другие сферы жизни внутри неолиберального порядка. Только в рамках культурной индустрии производители стремятся превзойти друг друга не в рамках созданной культурной ценности, а в рамках привлечения вложений со стороны государства или частных инвесторов.

Интересен момент передачи власти от представительных структур к исполнительным. Не сами представители культуры становятся теми, кто решает, как распределять средства и ресурсы внутри культуры, а государственный комитет, который выступает в форме неолиберального эксперта: берёт какие-то реально существующие или воображаемые метрики и в соответствии с ними распределяет деньги. Здесь можно вспомнить тот же Фонд кино, который, если взглянуть со стороны, принимает совершенно необъяснимые решения о том, какие фильмы поддерживать, а какие нет. Внутри этого аппарата же действует совершенно прозрачная неолиберальная логика, в рамках которой наша критика будет попросту несостоятельной.

Бикбов отмечал, что сегодня не институты платят за публику, а публика платит за институты. Что он имел в виду? Раньше, в государстве всеобщего благосостояния, мы платили налоги, из которых в том числе финансировалась культура в форме общественного блага, и затем она представлялась нам условно бесплатно или бесплатно, как доступ к культурным ценностям. Сегодня же если вы хотите приобщиться к культурным ценностям, скажем, в Большом театре, вам придётся заплатить немалые деньги, поскольку иностранцы сильно поднимают спрос — тут мы наблюдаем действие чисто рыночных законов.

Джеймисон редко употреблял слово «неолиберальный» и больше размышлял о постмодернизме, но я думаю, в нашем контексте эти понятия в определённой мере тождественны. Он писал, что культура нашей эпохи, эпохи позднего капитализма, — это конец историзма. Раньше культура строилась на переосмыслении прошлого и представлении образа будущего, сегодня же она лишь перерабатывает культурные формы прошлого, не наполняя их никаким содержанием. На выходе получается культура, вырванная из контекста, культура в вакууме. В этой связи Джеймисон достаточно иронично отзывался о ностальгии, которой охвачен весь голливудский кинематограф, создающий некий образ прошлого, которого никогда не существовало. Это воображаемое прошлое предстаёт в обличии фантазма, не имеющего никакого отношения к реальности. В результате мы имеем всеобщую идейную нищету и торжество корпоративных франшиз и ремейков.

Джеймисон писал, что культура превратилась в груду фрагментов, стала ризоматической, то есть сетью, в которой нет ни центра, ни какого-то скрытого ядра, лишь бесконечные ассоциации — «серии чистых и не связанных друг с другом моментов настоящего времени». Культура превратилась из производства в воспроизводство, и поскольку она не рождает на свет ничего нового, то работает по уже установленным структурным шаблонам. Пример — жанр байопиков в кинематографе. Они строятся по одной и той же давно отработанной формуле: мы наблюдаем становление исторической личности, конфликт, преодоление трудностей, обязательную любовную линию и некий логический исход всей жизни героя. Достаточно посмотреть один такой фильм, чтобы примерно знать, что из себя представляют все остальные. Современная культура представляет собой соединение сетей, построенных на структурном единообразии, «пастиш», как её называет Джеймисон, — хаотичную склейку из различных отсылок и цитат.

И в заключение: Марк Фишер писал, что неолиберализм попытался исключить саму этическую категорию ценности. На протяжении последних тридцати лет так называемый «капиталистический реализм» сумел успешно сформулировать «бизнес-онтологию», то есть учение о том, что любое существование — это существование в форме предприятия. Внутри этой парадигмы очевидно, что всё, включая здравоохранение или образование, должно управляться как самый обыкновенный бизнес, — и культура тут не исключение.

Студентка: Я прочитала статью Фишера, и мне показалось более интересным то, что он говорил про образование, в частности, про высшее. Он писал, что в регионах можно наблюдать следующую картину: в небольших государственных вузах массово закрываются гуманитарные кафедры, кафедры философии и истории, остаются лишь прикладные, — например, юриспруденция или экономика. А в столице происходит прямо противоположное: в крупных государственных или коммерческих вузах постоянно открываются новые гуманитарные программы. С одной стороны, эти вузы являются флагманами неолиберальной политики в высшем образовании, а с другой стороны, именно они имеют возможность открывать нерентабельные программы, потому что у них есть на это деньги, которые они получают за счёт тех прикладных программ, где студенты готовы платить. И я сразу подумала про Вышку, где массово открываются интересные с точки зрения культуры, но нерентабельные программы, а в моем родном городе, в Мурманске, остался один единственный вуз, где ещё есть кафедра философии, и это наблюдается во всех регионах.

Мне также интересно, что будет с высшим образованием и с образованием, в целом, после коронавируса. Я часто встречаю такое мнение, что мир вернётся к этому массовому образованию для всех, в топовых университетах и лучших школах, но оно будет в онлайн-формате, и только для элиты будет доступен очный вариант. Что-то похожее произойдёт и с культурной сферой: для бедных людей, которые не могут себе позволить билеты в театр или музей, останутся онлайн-спектакли, онлайн-экскурсии, а для богатых, соответственно, офлайн-мероприятия. Даже если посмотреть на количество посещений Эрмитажа или Лувра, да всех крупных музеев, то получится, что Эрмитаж посещают десять-двадцать тысяч человек в день, но после продолжительного карантина, вероятно, посещаемость снизят до тысячи человек, что заметно повысит цены на билеты. Что вы думаете по поводу подобных изменений после пандемии?

В.К.: По поводу первого вашего тезиса: если мы относимся к образованию как к товару, то у нас складываются ситуации, аналогичные тем, что происходят на других рынках, а именно — процесс монополизации. Те, у кого во владении и так много ресурсов, могут произвести ещё больше. Если проводить аналогию с бизнесом, например, то они могут заниматься благотворительностью. Поэтому богатые вузы при неолиберализме создают некое общественное благо в форме бюджетных мест, скажем, на кафедре античной истории. Кроме того, наша образовательная сфера подвержена логике управляемости, когда мы видим постоянное слияние вузов для формирования мегауниверситетов. С одной стороны, это монополизация, с другой — упрощение управления для государства. И здесь нужно мыслить диалектически: внутри этого процесса неизбежно возникает противоречие. Например, то, что происходило с журналом DOXA, — это абсолютно та же самая история: есть НИУ ВШЭ, которая идёт в авангарде российского неолиберализма, и внутри неё возникает очаг сопротивления этому порядку.

По поводу массового образования и массового доступа к культуре: уже пару лет говорят о том, что диджитализация — это возможность для бедных, а богатые смогут позволить себе персонифицированные услуги, личное общение с живым человеком. Я боюсь, что в условиях вируса эта ситуация просто стала более очевидна. Одновременно с этим стоит отметить, что люди, которые могут позволить себе работать из дома, у которых есть хорошая техника и им не нужно выходить на улицу, — это привилегированный слой, и мы впервые обратили на него внимание именно во время карантина. И да, личное образование, личный контакт, вероятно, станут привилегией, об этом многие говорят. Та же Высшая школа экономики уже много лет продвигает идею диджитализации образования, причём она формулируется следующим образом: НИУ ВШЭ станет главным университетом, который будет записывать видеокурсы, а все остальные смогут сократить свой персонал и вместо этого покупать у них эти курсы; им будут нужны не лекторы и профессора, а тьюторы, сопровождающие видеоматериал, дающие по нему какие-нибудь задания. В общем, абсолютная неолиберальная монополизация.

Студентка: Я обучалась в Англии и сейчас узнала, что университет, в котором я училась, за время карантина стал банкротом и продаёт два своих корпуса из трёх. Планируют сократить до 50% профессоров. Это ещё не было объявлено публично, но этот университет и три других сейчас стоят перед угрозой полного закрытия. При этом позиция английского правительства такова: мы просто позволим этому свершиться, никакой поддержки для университетов не будет. В Англии университеты — это бизнес, они существуют за счёт студентов, в основном иностранных, за счёт инвестиций. Многие топовые университеты инвестируют в нефтегазовую добычу, некоторые в оружие. Университет, где я училась, в основном существовал за счёт студентов, и теперь он закрывается, а ведь он существует с начала XX века.

В.К.: Позвольте уточнить: получается, что английские университеты существует за счёт студентов, а у некоторых есть и свои финансовые активы? Внутри университета есть некое подразделение, которое занимается портфельным инвестированием, например, в оружие или нефть, и за счёт этой прибыли возможно его существование?

Студентка: Да, по-моему, все университеты так делают, просто некоторые в большей степени. В университете, где я училась, студенты очень сильно лоббировали эти вопросы, и администрация не могла слишком много инвестировать в сомнительные вещи. В Оксфорде и Кембридже история инвестирования ужасная, а UCL только в этом году (и благодаря активистам) перестал инвестировать в нефть. По-моему, все английские университеты так существуют, потому что у них бизнес-модель существования.

В.К.: Получается, рынок наказал ваш университет.

Студент: С моим университетом случилась совершенно безумная история. Его глава открыла новые корпусы, на это было потрачено много денег. Можно сказать, она инвестировала в образование, как в бизнес, поскольку материальные объекты повышают престижность и ценность университета на рынке. Отчасти из–за этого в университет пришёл неолиберальной управленец, и сейчас он вдвойне финансово наказывает его.

В.К.: В соответствии с неолиберальной логикой, наказывает система. То есть не пришёл отдельный человек и всё разрушил, — произошедшее это ваша вина, ведь вы не следовали рыночным заповедям.

Студентка: Действительно, очень популярная критика — со стороны маркетинга: люди предлагают университету продвигать своих выпускников, которые работают сейчас в успешных компаниях, делать такой брендинг, а университет этого не делает. Сейчас для того, чтобы выжить на рынке, ему придётся сдать идеологические позиции.

В.К.: Мне кажется, в России и в странах, где есть бесплатное образование, где сам университет не функционирует как рыночное предприятие, все равно сохраняется эта логика, но в другой форме. Например, в форме того, что в государство, которое выделяет университету деньги, начинает внедрять в нём неолиберальные метрики, например, для студентов или преподавателей. В России они представлены системой рейтингов, по которым оценивается каждый университет, а внутри университета — каждый преподаватель. Например, тот же индекс Хирша. По рейтингам и делаются выводы, заслуживает ли что-то каждый отдельный университет, каждый отдельный преподаватель — или нет. Это приводит к парадоксальной логике индивидуальных стратегий, когда начинаются платные публикации, взаимное цитирование и т.п.

Студент: Когда я читал статью к занятию, то заметил, что неолиберальная логика постепенно внедряется и в некоммерческие организации — например, различные фонды, которые оказывают социальную поддержку незащищённым слоям населения. Образование уже давно глобально переходит на систему грантов, а у некоммерческих организаций этот процесс только начинается. Во время коронавируса для меня странно было наблюдать такую ситуацию, что как только у фондов закончился приток средств, их помощь населению прекратилась. У населения же тоже не было лишних денег. Получается, что о гражданах должно заботиться государство, но по факту они сами о себе заботятся и одновременно платят и налоги, и донаты в фонды. И для меня теперь непонятно, каковы цели государства, каково его отношение к населению.

В.К.: В благотворительности тоже действует рыночная логика. Благотворительность возникает там, где есть потребность в общественном благе, то есть в некоммерческом благе, за которое получатель (бездомный, пострадавший человек, больной ребёнок, животное) не может заплатить. В нормальных условиях общественное благо предоставляется обществом. Например, государство имеет бесплатную медицину, социальную поддержку, какую-то другую систему, с помощью которой с этими проблемами можно справляться. Внутри неолиберального порядка нельзя вмешиваться в те механизмы, которые носят рыночный характер. И если рынок не решает те или иные вопросы, то и государство не будет в них вмешиваться напрямую, оно может лишь внедрять необходимые рыночные механизмы. Грантовая система содержания благотворительных фондов — это рыночная система, потому что за гранты нужно конкурировать, сражаться, зарабатывать репутацию, доказывать, что ты лучше всех и эффективнее всего потратишь средства на решение социальной проблемы. Можно выбрать другую стратегию благотворительности — собирать деньги с людей, и тогда нужны маркетинг, таргетированная реклама. Многие благотворительные фонды используют в своей социальной рекламе типичные рекламные маркетинговые стратегии (показывают детей, животных, которые вызывают сочувствие). Безусловно, у них есть благие намерения: помочь детям и животным. Но мне становится некомфортно, когда я понимаю, что такое воздействие на эмоции — это то, что использует одновременно благотворительный фонд и Coca-Cola. Получается, что в рамках рыночной логики, даже имея благие намерения, мы вынуждены заимствовать рыночные практики, — чтобы просто выжить.

Здесь я могу привести пример Билла Гейтса. Он очень активно продвигает благотворительность, его даже называют «либеральным коммунистом» (это человек, который выступает за рынок, но в то же время не скупится на общественные блага). Фонд Билла и Мелинды Гейтс — один из крупнейших благотворительных фондов. При этом часть его пожертвований засчитывается компаниям, акциями которых владеет Microsoft. В индексе Доу-Джонс есть пункты, связанные с социальной ответственностью, благотворительностью, т.е. когда компания жертвует кому-то, её стоимость поднимается. Иными словами, «пожертвования» Билла Гейтса так или иначе окупаются, они ему выгодны с рыночной точки зрения. Это абсолютное безумие, но именно так и работает современный капитализм.

[Можно вспомнить про идею personal responsibility, популярную среди американских неоконсерваторов — прим. ред.]

Возвращаясь к государству: оно тоже действует вполне последовательно в рамках неолиберального курса. Его мотивация проста: зачем мне тратиться на социальные пособия, если это не приносит никакой прибыли, если безработные не будут эффективно ими пользоваться. В США, когда в 1980-е к власти пришёл Рональд Рейган и положил начало резкому урезанию социальных расходов, медиа начали последовательно создавать образ “black lonely mother” (темнокожей одинокой матери), которая сидит на пособии, живёт на деньги налогоплательщиков. Она настолько безответственна, что не знает, кто отец её ребёнка, а ещё употребляет наркотики и не желает искать работу. Неянвый вопрос, который стоит за этим образом: «И таких людей мы должны содержать из нашего бюджета?» Если кто-то смотрел интервью с нашими ведущими экономистами, государственными управленцами, то вы знаете, что у них господствует такое же мышление: если мы сейчас дадим людям деньги, это приведёт к инфляции, а ещё люди потратят их на что-то бессмысленное. Поэтому государство обходит стороной социальные проблемы и перекладывает их решение на плечи частных лиц — тех же благотворительных фондов, например.

Студентка: Насчёт благотворительности: то, что вы описывали, — это логика морального аргумента. «Хороших людей надо поддерживать, а бездельников — не надо». Но помимо логики морального аргумента есть и прямая логика эффективности. Например, как возможно, что существует термин «орфанные», т.е. «сиротские» заболевания? В самом назывании подразумевается, что они такие «убогие», что не заслуживают нашего интереса. Это редкие болезни, и в неолиберальной логике как будто не имеет никакого экономического смысла уделять им особое внимание, бессмысленно их сертифицировать, тратиться на лекарства и тому подобное.

По поводу того, как фонды встраиваются в неолиберальную логику: помимо маркетинговых приёмов воздействия есть и непосредственное встраивание в рынок, например, в формате партнёрства с коммерческими предприятиями. Работает это примерно следующим образом: если вы покупаете товары у какого-то магазина, то он переводит часть прибыли на лечение детей с онкологическими заболеваниями. Получается, вы можете одновременно потреблять и ещё и чувствовать, что тем самым кому-то помогаете, совершаете что-то полезное, социально-ответственное, а не только бездумно тратите деньги.

Я вспомнила, как на одной из первых встреч нашего курса кто-то спросил, как можно во всё это верить. Как можно жить в логике неолиберализма? Я хотела бы вернуться к этому вопросу и обсудить, можно ли в принципе выдвинуть некую аргументацию в пользу подобного образа жизни, и от кого она бы могла исходить, если не брать в расчёт привилегированные группы и обезличенные аппараты, — меня интересуют именно живые люди, которые бы защищали неолиберальный порядок.

В.К.: Я об этом немного говорил, когда была встреча про Милтона Фридмана. Всем рекомендую посмотреть какие-нибудь из его интервью. Они позволяют увидеть, как активно он подкрепляет свою аргументацию эмоциями. Мне кажется, такие эмоции часто встречаются и в нашем повседневном общении с друзьями, с родственниками. Сознательная апологетика — это обычно лишь вершина айсберга, скрывающая весь этот фундамент ценностей и убеждений. Хайекианская линия защиты свободного рынка строилась на том, что если мы не будем следовать индивидуалистическим принципам, то неизбежно придём к тоталитаризму. Но сегодня эта аргументация несколько устарела, поскольку либерализм диалектически обернулся своей противоположностью, сегодня речь идёт о «неолиберальном тоталитаризме». В том же Китае неолиберальная экономика сочетается с совершенно недемократическим политическим устройством (об этом мы говорили на нашей пятой встрече о противоречиях между неолиберализмом и демократией).

Другая аргументация, которая мне встречалась, апеллирует к неолиберализму как к некоему установившемуся порядку. Для либертарианцев это порядок естественный, для Хайека и Фридмана — скорее искусственный, творение цивилизации. И те, и другие сходятся в том, что это гармоничная, саморегулируемая система, и в неё не следует вмешиваться. И дальше, скажем, в вопросе коррупции можно выдвинуть следующий тезис: там, где не действует квантификация и не установлены рейтинговые системы, наша традиционная социальность, клановость приносит с собой непотизм, неэффективность. Следовательно, интересы рынка на деле совпадают с интересами общества.

Фридмана в одном из интервью 1970-х годов спрашивают: «Почему вы против уравнивания зарплат между мужчиной и женщиной? Вы же сами говорите, что все должны быть равны в оплате труда, разница должна зависеть от квалификации? А у нас ситуация: за работу равной квалификации мужчины и женщины получают разные зарплаты». Фридман очень изящно отвечает, что против не он, а его оппоненты. Потому что если внедрить соответствующие государственные меры, то в конечном итоге женщины и мужчины лишь поменяются местами, привилегии перейдут от одной группы к другой. А вот если оставить только рыночные механизмы, то работодатель поймёт, что он себя сам наказывает и несёт убытки от дискриминации, поскольку женщины с высокой квалификацией уходят к другим работодателям. В этом же ключе Фридман рассматривает и проблему расизма. В одной из своих ранних работ он поднимает вопрос сегрегации и отмечает, что продавец, который не обслуживает темнокожих, в итоге сам себя наказывает, поскольку его потенциальный покупатель просто пойдёт к другому продавцу. Получается, что рынок не просто эффективен, но и социально справедлив. Конечно, эта логика на деле не лишена изъянов. Однако следует понимать, что хотя сейчас мы стараемся охватить неолиберальную догму в её целостности и непоследовательности, на деле она не является единой теорией, которая зафиксирована на бумаге со всеми своими проблемами и противоречиями. Скорее неолиберализм стоит назвать разрывом между теорией и практикой.

В нашем блоге можно найти и другие расшифровки с занятий курса по неолиберализму: «Либерализм и неолиберализм» (первая встреча), «Хайек: утопия неолиберализма» (вторая встреча), «Фридман: realpolitik неолиберализма» (третья встреча), «Неолиберализм и Фуко» (четвертая встреча), «Неолиберализм и демократия» (пятая встреча).