Короткий рассказ Михаила Зощенко о том, как гражданин пытался выдать в бюро пропусков чужую фотографию за свою, потому что его собственную фотографию засветили в мастерской и отказались переснимать. Казалось бы, та же проза жизни, сложной эпохи. Тот же гротеск коммуналок. Но в это же время «Фотокарточка» есть сюжет визуального документа. Как соединяются в рассказе социальный мотив (личность и бюрократия) и феноменологический (документ как легитимация существующего) — рассмотрим ниже.

Действующие лица:

1) Рассказчик — субъект, от лица которого ведется повествование, пытающийся получить фото на пропуск

2) Работники фотоателье — дающие рассказчику бракованное фото, но также отказывающиеся переснимать его.

3) Милиционер — именно он посылает рассказчика за новой фотографии по причине того, что на фото, мол, другой человек. Именно это вынудит рассказчика прийти в бюро пропусков с чужой фотографией.

4) Продавец фотографий — человек на рынке, продающий рассказчику фотографию мужеподобной женщины, якобы похожей на рассказчика щеками.

Рассказчик (имя которого Зощенко не раскрывает, сводя субъекта к местоимению «я»), посчитав себя «скорее отдельным лицом, чем группой или мероприятием, побеспокоился заранее и заснялся за два месяца до срока». Милиционер же — привет Пригову — «говорит: — По-моему, на карточке это не вы <…> Какой-то больной сыпным тифом. Даже щек нет». Сравним снимки:

1. На фотографии рассказчика мы видим — «престарелый субъект совершенно неинтересной наружности. <…> полосы и морщины проходят сквозь все лицо». Работники фотоателье на претензии рассказчика к качеству продукции отвечают: «Продукция самая нормальная. Но, конечно, надо учесть, что для вас мы не засветили полную иллюминацию. Снимали при одной лампочке. И через это тени упали на ваше лицо, затемнили его. Однако не настолько его затемнили, чтоб ничего не видеть. Эвон как уши у вас прилично вышли». Иначе говоря, на фотографии темный, высохший, морщинистый человек с выраженными ушами.

2. На фотографии женщины рассказчик сначала видит — «щеки есть, и нельзя сказать, чтоб сходство начисто отсутствовало», но потом, вновь столкнувшись с милиционером, он понимает, что на снимке — «женщина. Маркизетовая кофточка под пиджаком. На груди брошка с пейзажем. А прическа мужская. И щеки мои»

Субъект не сразу понимает, как сомнительно считать себя отдельным лицом там, где внешность допускает (если не навязывает) милиционер. Сюжет бюрократической антиутопии рассказа «Фотокарточка» находит созвучия как с Кафкой так и с «Дьяволиадой» Булгакова. Но социальность как центральный вопрос рассказа кажется недостаточной — для такой фигуры как Зощенко чисто идеологическое прочтение кажется мелковатым. Да и было ли ему дело до идеологической ролевой в 1943-м, во время написания рассказа?

Необычно раскрытие пола в тексте — пол становится аргументом милиционера, когда тот уличает героя в попытке выдать себя за другого человека, этот аргумент является принципиальным для их диалога, но несущественным для главной проблемы — различия субъекта в бюро и на фотокарточке. Рассмотрим как связаны субъект и пол (пол как техническая характеристика, а не идеологическое понятие гендерной теории). Если редуцировать измерение Пригова-Кафки-Булгакова, станет видно, зачем «Фотокарточка» касается половой персонификации. Попытка персонифицироваться не удается ввиду бытия женщиной того, с чем пытается сопоставиться мужчина-персона. Независимой от Зощенко реинкарнацией этого сюжета можно считать «Осиную фабрику» Бэнкса, книгу, длящую полагание рассказчиком собственной гендерной идентичности, чтобы в конце концов обнаружить его заблуждения на этот счет, и посредством этого перевернуть вверх ногами все, что составляло материю этого полагания.

Зощенко также видит пол средством полагания, но у него пол вписан в другой сюжет. Безымянный рассказчик выключает восприятие пола, редуцирует субъектность к внешности. Это и создает прецедент. Полагаемая внешность не может быть выражена похожей внешностью — возможно, это было бы возможным, не будь незнакомое лицо на фотографии женским — но рассказчик считает, что схожая внешность референциально сольется с внешностью действительной. Рассказчик забывает, что субъектность есть внутренность, сущность, а это материя другого порядка нежели внешность. Внешность задается не волей, а инстанцией, которой становится милиционер: «Сержант наклеил фотокарточку и горячо поздравил меня с получением пропуска <…> — И хотя на карточке вы немного более облезлый, чем на самом деле, но, говорит, я так думаю, что через год вы сравняетесь. Я говорю: — Я раньше сравняюсь, поскольку мне нужно еще сниматься для проездного документа, для членского билета и для посылки фотокарточек моим родственникам».

Здесь легко посчитать, что мы вернулись к социально-идеологической трактовке (социум адаптирует личность к бракованной фотографии. Присуждает внешность. Социум — внешний источник внешности персоны), но — если мы вернулись, то лишь для того, чтобы удостовериться, что субъект прибегает к социальности как к дурману, которым может подавить чувство субъективности. Поменять бремя субъектности на внешность, легитимность чтобы став внешностью находиться в том же порядке, что репутация, личность. Внешность есть предмет репрезентации и ее пространство.

Данное погружение в непосредственную субъектность выглядит как последовательнейшая критика идеологического чтения. Возможность сказать «Я личность» / невозможность сказать «Я сущность» — то, что показывает Зощенко в этом небольшом повествовании. «Фотокарточка» это не просто сатира между Булгаковым и столичным концептуализмом 80-х, но также — а возможно и первым делом — краткий очерк положения субъекта, не способного видеть себя, равно как не способного прекратить высказываться от первого лица.