ПЕРМЬ ВЗЯТА КОЛЧАКОМ

Сибирская армия вступила в Пермь спустя считанные дни после моего возвращения из Москвы. Помню, в тот вечер Гриша уснул в бельевой корзине, приспособленной под кроватку, в обнимку с плюшевым медведем, которого я привез из Москвы; тихонько шипел керосин в лампе, а издали, приближаясь, глухо били пушки.

Пермь «освобождалась», Пермь «захватывалась», как писала пресса того времени.

И под гул канонады Вера рассказывала, как отступали, эвакуируясь, из Перми советские работники. Они грузили в сани прежде всего папки, бумаги, дела, а потом ребятишек, закутанных в одеяла, женщин. И, нахлестывая лошадей, уносились из города, держась подальше от железной дороги.

Все громче били пушки, тряслись стены. «Истории шаги саженьи», что-то они несли пермякам?

На второй или третий день, поднявшись с зимним рассветом, стоял я у окна, скручивая самокрутку из ярославской махры, и вдруг увидел сквозь проплешину в мерзлом окне: бегут мимо два солдата, волокут за собой на саночках пулемет «максим» на длинной веревке. Протираю стекло и вижу: солдаты — в шапках-ушанках с заткнутыми в них веточками ельника, в добротных полушубках. На плечах — погоны, это изобретение Наполеона, освоенное нами в 1806 году.

Колчак пришел в Пермь!

Стрельба, ружейная и пулеметная, затихла. Я оделся, выскочил на улицу, кинулся к Сибирской заставе. Всходило багровое зимнее солнце, дымов из труб еще не было видно, — хозяйки, видимо, затаившись, выжидали, что будет дальше.

У Сибирской заставы, посреди широкой улицы, лежал труп — по-видимому, это был рабочий, — в короткой чуйке, в черном картузе, усатый. Лежал он раскинув руки, а на груди, как цветок, алел сгусток крови. С покойника уже кто-то стащил сапоги — использовал бестрепетно случай обеспечить себя в будущем.

Сибиряки вступили в Пермь с запада, а не с востока, как бы полагалось, — они по льду Камы обошли огромный железнодорожный мост, спасая его от подготовленного взрыва. Позднее, наблюдая события в Сибири, я увидел, что революция в ее активности всегда и всего больше отражалась на железнодорожных мостах.

Пермь занял полк полковника Урбанковского, входивший в состав Средне-Сибирского корпуса, который был сформирован в Томске из оказавшихся там бывших офицеров и студентов. Все они разделяли настроения сибирских областников. Снаряжалось колчаковское войско кооператорами. К 1918 году Сибирь, можно сказать, была охвачена целой сетью кооперативных организаций, представлявших сельскохозяйственное, промышленное производство. И я, до того живший в центре России, учившийся в Петербурге и Европе, просто даже не подозревал, какие чудеса тогда были уже достигнуты в Сибири на этом пути. Уже в Омске я познакомился с работами Кочаровского по кооперации, с трудами других энтузиастов этого дела — графини Паниной, кажется, Тотомьянца, проф. И.X. Озерова. Работа эта была абсолютно конструктивна, полезна, оригинальна, но не получила должного освещения ни в газетах, ни тем более в художественной литературе. Так, еще до революции, покоясь в лоне царской администрации, Сибирь взращивала новые крепкие побеги.

Политически и идеологически эти побеги шли от народников, почему и выглядели эсеровскими. И в этом качестве сибирские кооператоры считали нужным бороться и с остатками всероссийского стиля монархии, и с европейскими социалистическими течениями, то есть с социал-демократией.

Поддерживая «учредилку», деятели кооперации были настроены против советской власти и вынуждены были вооружать колчаковцев, но делали это неохотно. Стоя, по существу, на стороне революции, будучи в основном социалистами, они тем не менее оказались в одном лагере с Колчаком и его окружением из казаков, генералов и полковников типа атамана Сибирского казачьего войска генерала П.П. Иванова-Ринова или полковника И.В. Красильникова, обмундировывая их части и в то же время принимая отступивших в Сибирь волжан, а также борясь с московскими и питерскими политическими зубрами, набежавшими в Омск. И все это — под квазидиктатурой адмирала Колчака, которого окружавшие его «союзники» иначе не называли, как «истеричной бабой».

Пришлось мне тогда впервые изумленно наблюдать, как в Сибири испытанный боевой лозунг 1905 года — «идти врозь, а бить вместе», победивший в 1917 году, уже не действовал: главная сила революции, ее динамика — эсдеки и эсеры, — оказалась не просто разобщенной, но и вовлеченной в яростную борьбу между собой. И это тогда, когда низы, вся огромная инерция схлынувшей в Сибирь беженской и местной обывательщины, прежде всего вздыхали по обещанному советской властью миру, хлебу и конкретной возможности работать.

Средне-Сибирский корпус привел в Пермь командовавший им генерал-лейтенант, георгиевский кавалер, кажется, из томских студентов, эсер по убеждению, Анатолий Николаевич Пепеляев, брат Виктора Николаевича Пепеляева, который появился в Омске у Колчака в качестве министра внутренних дел сперва, а потом и министра-председателя, некоего канцлера Сибири. Оба эти брата впоследствии оказались глубоко провинциальными для тех постов, на которые они претендовали и которые занимали.

Таковы были мои первые общие впечатления, за ними последовали другие: в Пермь после годовой отлучки стал возвращаться старый быт. По улицам ходили люди, стучались в парадные двери, предлагая что угодно — муку, сахар, масло, хлеб, — все радости бытия… Откуда всё это бралось? Трудно сказать, но почему-то всегда так получалось — старое явно приносило с собой изобилие. Очевидно, купцы приходили в себя подобно мухам, оживающим с теплом весны.

Затем на стенах домов, на заборах появились объявления новой власти, требующие от всех офицеров немедленно явиться на регистрацию.

Естественно, пришлось идти. Во время этой процедуры я назвал себя «бывшим офицером», на что получил от регистратора, этакого благополучного капитана, замечание, что-де офицер не может быть «бывшим», для этого есть слово «ренегат». Это слово было тогда вообще в большом ходу, им охотно перебрасывались люди, оказавшиеся «по обе стороны баррикад».

Я ответил в том смысле, что-де непонятно, каким образом офицеры сохранились где-то в Сибири, а здесь что-то их давно не видно.

Из нашего брата (а нас набиралось до 360 человек) был немедленно сформирован офицерский полк. Мы все явились в здание Мариинской женской гимназии, где для нас уже были приготовлены койки, покрытые серыми одеялами; начались дежурства, караулы на «ключевых позициях» и т. д. А главное — пьянство.

С «освобождением Перми» забушевало, разлилось по городу широкой волной пьянство, тон которому задавали победители. Полковник Урбанковский, «герой освобождения», со своими офицерами часто скакал «на бешеной тройке» по Сибирской улице, провожаемый с тротуара женскими и девичьими взглядами, чрезвычайно красноречивыми, не требующими разъяснения. Пришедшие в Пермь офицеры-сибиряки пользовались общим благоволением и любовью — победители! Мы же находились пока что в резерве.

После нескольких дней ожидания явился к нам под — или полковник, пожилой, на вид довольно «печального образа». Нас собрали, построили. Он сказал, что прибыл из Омска. Мы, естественно, ждали что-нибудь «о возрождении России», но услышали поздравление с «освобождением» (в который раз!) и пятиминутную речь какого-то весьма затрапезного содержания. Она свелась к тому, что мы мобилизованы омским правительством, призваны на действительную службу, обязаны исполнять старые законы и правила, что жалованьем, содержанием, всякого рода довольствием мы будем удовлетворяться по старым нормам, по чинам и должностям. Затем этот далеко не блестящий оратор извлек из кармана объемистый серебряный портсигар семейного вида, закурил толстую папиросу, осведомился, нет ли претензий, и исчез столь же незаметно, как и явился.

Это было само видение старого, которое восстанавливалось, чтобы нас «освобождать».

Но за год-то жизни в Советском государстве мы привыкли уже к бурному стилю пламенных речей, к выявлению злостных врагов, к блестящим перспективам в самом непродолжительном времени! А здесь вылезла наружу захолустная рутина какого-то сибирского маленького гарнизона.

Как часто бывает в жизни, вскорости мне довелось встретиться с этим самым тихим полковником за каким-то пышным пирогом, вновь появившимся на столе в пермских семьях. Старый воин был так же тих и безмятежен, как и при нашей первой встрече в офицерском полку, но на предложение хозяйки выпить рюмку водки вдруг ответил энергичным отказом, хотя его обличье никак не выказывало наличия добродетели алкогольного воздержания. Возникли прения, ветеран настаивал на своем отказе, но не совсем: выяснилось, что водку он мог пить… только из чайного стакана. Из рюмки не мог!

И действительно, он пил и ел, как сибирский Гаргантюа! Сверкал семейным портсигаром, дымил сибирским табаком…

Что можно было сказать о таком зрелище? Ничего! Можно было или рассмеяться «горьким смехом», или заплакать от нелепости происходящего… Ха! Освобождение! Откуда?

В скором времени наш полк подняли ночью и отправили «на фронт», неподалеку от Перми. Мы заняли деревню на Каме. Разместились в избах, спали на полу, сменялись, мерзли в караулах, то есть все шло как положено. Было скучно, обидно, нескладно чуть не до слез. Вот тебе и научная моя работа… Вот тебе и захватывающие разговоры на тему тех же «Двенадцати» Блока. Был только самогон, да еще пустая растрата времени. Подгородные крестьяне смотрели на нашу офицерскую заставу не очень благосклонно, косились на нас…

Начальство нас предупреждало, что вокруг бродят партизаны — нужно держать ухо востро. А жизнь шла своим ходом, в полях трещали морозы, в естественных видах пользоваться более или менее теплым «двором» было конфузно, приходилось отбегать подальше от огородов, где было дьявольски ветрено и холодно. И, что всего нелепее, сидеть где-нибудь, затаясь между сугробами, как заяц на лежке, держа на коленях тяжелую мерзлую винтовку.

Да, вот так «творилась история». Надо признать, выглядела она в этих мелочах довольно-таки непразднично.