Чёрным на белое:
лживой тварью
в настежь распахнутого проспекта
выспарывай веры рань — я,
огненнотелая,
тусклой тканью,
целый озябший век
тая.
Светом во тьму:
мясной человечности
в зрачок, подвесной, слепой –
искрящимся снегом обочин –
не знать опочин, жги.
Отведать мук
не заглянёшь, калечь мосты
последней лесной весной, и пой,
пой, хочет он или не хочет –
гибь.

Когда приходит стих, все остальное перестает существовать. Я шла по проспекту, и у меня появилась мысль.

Не так.

Это сам проспект набросился на меня в надежде быть услышанным. Внезапно все чувства обострились, и ум стал искать нужные слова. Время замедлилось: все, что попадало в поле зрения, одновременно озвучивалось в словах, ритмом совпадающих с дыханием проспекта. Я заметила его огромность и величественность — и себя, маленькую, идущую по нему. Мне хотелось быть похожей на него, но тут я почему-то стала ждать*: «Ну вот, — подумала я, — это именно то самое чувство, которое было у меня, когда я под впечатлением от войны писала вот те небольшие вещи ритмической прозой. По идее, дальше должна прийти мысль — разочарование и недовольство. Что станет ею на этот раз?» С интересом я наблюдала за самой собой.

И она пришла: чистой открытости небу проспекта противопоставилась моя малость и лживость самой себе. Я увидела, сколь непохожа я на величественное, которое оказалось предоставлено мне. Но руки мерзли, и телефон мог выключиться в любую минуту, поэтому я не стала доставать его, как я это делала тогда, во времена ритмической прозы, и записывать все, на что упадет взгляд, встраивая в канву сюжета каждую случайную деталь так, что она становится следующим, необходимым, шагом.

Вместо этого я поспешила по скользкому льду домой. Пока я шла, мысль моя преобразилась и оформилась в строчки:

Чёрным на белое:

лживой тварью

в настежь распахнутого проспекта

выспарывай веры рань — я,

Сходя с проспекта, я заметила, как искрится в свете фонарей снег. Это всегда удивляло меня. Но теперь, на фоне ларьков с жирными надписями: «Мясо» это сложилось в продолжение линии сопоставления:

Светом во тьму:

мясной человечности

в зрачок, подвесной, слепой —

искрящимся снегом обочин –

не знать опочин, жги.

Придя, я записала обе строфы, потом решила подумать, услыша в перечитываемом рифму к слову «тварью»: тканью, и, продолжая искать рифмы, дописала.

Чем является данный стих? Что в нем от поэтического акта? В своей диссертации я предлагаю два понятия: поэзирование (фон Херрманн) и поэтический акт (я). На мой взгляд, поэзирование — это то, какое движение происходит в мысли (если говорить онтически) и что происходит при этом в осуществлении бытия (явление таких-то значений). Именно это я сейчас описала.

Но то, что получается при завершении этой мысли — поэтическое высказывание; и то, чем она является в истории (истории мысли) — это поэтический акт. Значит, происходящее с поэтом — это еще не поэтический акт, это поэзирование — экзистирование Dasein, в особенном — модифицированном — говорении которого самовыговаривается членораздельная целость значений его бытия-в-мире [2]. Поэтический акт — понятие более широкое, чем поэзирование. Если поэзирование — это (онтически) создание поэтического произведения, и это делает поэт, то поэтический акт — невозможен без чтения, открытия-для-себя, в котором поэт и читатель равны.

Поэт отодвигается от написанного, на расстояние вытянутой руки или нескольких дней, и видит то, что он написал: ничего себе! — говорит он. — вот это написалось. Написанное — странно и до боли узнаваемо охватывает то, что прежде лишь смутно его тревожило. Отныне оно получило имя, это имя — весь стих, целое стиха.

Оно выглядит так, словно бы он и не причастен к его созданию. Что он поэтический — это его сделанность именно таким образом, что он акт — это то, что он — дело, а не слово, и дело, актором которого не совсем являюсь я сам. Отсюда — это «написалось». Кто же актор? — другой вопрос, коротко говоря: бытие в наиболее свойственной ему ипостаси — язык [1]. Дело — это действие, событие. Поэзирование, или же поэтическое понимание, есть создание поэтического высказывания, писание; поэтические акты центрируются вокруг этого высказывания, как выговаривание (поэтическое понимание) + чтение.

Шире говоря, поэтический акт — это действие, которое совершает поэтическое произведение в истории. Зачем я пишу? Чтобы читать/вспоминать. Что я читаю? — что меня цепляет, удивляет. Написать стих значит создать в темноте такое осветленное место, в которое при необходимости можно стать, и все станет ясно как в момент его создания. Чтение моего стиха мне даже больше нравится, чем его написание. Когда пишешь, ты как бы только включаешь свет, и первое время он тебя слепит. А чтение — это присматривание к освещенному, это врастание высказывания поэта в жизнь читателя. Или (м.б. здесь границы моей метафоры) — выглядывание из освещенного на весь мир, в обыденности смутно различимый. Именно в чтении слов о проспекте этот проспект (или, вернее, бытие-в-мире = жизнь, на которую его образ указывает, жизнь, которую фон Херрманн сопоставляет с описанием жизни, пропитавшей стену, поэтом Рильке в знаменитых «Записказ Мальте Лауридса Бригге») оказывается включающим (делающим приходящим из будущего) время читающего, а, включенное время читающего оказывается голосом вещи в истории.

Этот проспект, о котором вы прочитали, если только он вас задел, если он смог влюбить вас в себя, неизбежно предопределит многие ваши мысли и поступки, он спасет вас от одиночества в толпе, на всех будущих ваших проспектах.

Поэт, пиша, создает себя-будущего, такого, каким хотел бы себя видеть. Чтение — это актуализация, включение этого себя-из-завтра.

________________________

* Готовый текст:

Я шла по проспекту, и у меня появилась мысль. Не так. Это сам проспект на меня набросился в надежде быть услышанным. Сразу весь, всей своей разреженностью. Он был широк, обочины его могли бы стать огородами или садами, и накормить нищих; но обочины были покрыты искрящимся белым снегом. По обе стороны четырехполосной дороги, точно великанские драконы, разлеглись длинные девятиэтажки. Впереди выростала, точно храм древнего злого божества, двадцатичетырехэтажка. Она открывала на меня сотни глаз, и все–таки задыхалась бесконечностью проспекта, соединенного всеми своими поверхностями непосредственно с небом. Всё задыхалось, упершись в небо: всему, что обладает протяженностью, открывалась его бесконечность. И только люди шли, ссутулившись в свою нищету и скупость, в своё одиночество, каждый в своё: не под бескрайним сиреневым небом, а вдоль усеянных нелепыми пестрыми магазинчиками зданий. А я стала похожей на все вещи: на дома, машины и снег, ведь я тоже соприкасалась с бесконечностью. Было ли это похоже на задыхание? Скорее, я вышла из душного помещения и впервые за долгое время вдохнула полной грудью.

Использованная литература

1. Херрманн фон Ф.-В. Понятие феноменологии у Хайдеггера и Гуссерля / Ф.-В.фон Херрманн. — [пер. с нем. И. Инишев]. — Мн. : Пропилеи, 2000. — 192 с.

2. Heidegger M. Sein und Zeit / M. Heideger. — Tübingen : Max Niemeyer Verlag, 2001. — 445 p.