Алексей Савинов написал концептуальную рецензию на фильм «Джокер», рассмотрев продолжение истории об Артуре Флеке с использованием герменевтического, семиотического и теологического инструментария.

Пойдём по порядку. Фильм гениален. Держим это в уме, фоном — идём дальше.

Сначала — про ложную соотнесенность.

Охваченные состраданием к Артуру и столь близкой и привычной ненавистью к «системе», обществу, истеблишменту многие забыли достаточно очевидное и вообще-то изначальное: Артур Флек страдает от некоторой психической патологии. Этот элемент герменевтически значим ещё и оттого, что в ближайшем источнике вдохновения — новелле «The Killing Joke» — это совсем не так, там все решается одномоментно.

Вспомним, что на заламинированной карточке, которую Артур носит с собой написано: «Эта патология вызывает внезапные, частые и неудержимые приступы смеха, которые не соответствуют тому, что я на самом деле чувствую. Такое случается при травме головного мозга или частичных неврологических расстройствах». А само становление Джокером, срыв и раскрепощение Артура начинаются после прекращения приема таблеток.

Травма Артура, в частности, травма головы, — как выясняется, детская травма, нанесенная ухажером приёмной матери, страдающей параноидальным психозом и нарциссическим расстройством личности (что сказывается, например, в идее отцовства Т. Уэйна). Однако и сами отношения с матерью имеют характер психологического подавления (близкого к случаю Нормана Бейтса), главное же — навязывание абсурдной, явно не вяжущейся с повседневностью «миссии»: «Нести смех и радость в этот холодный темный мир». И насильственное, видимо, призванное компенсировать жестокое обращение: «Сделай счастливое лицо». Одновременно с этим — нечуткая реакция и неверие в сценические мечты Артура: «Так для этого же надо быть смешным, разве нет?»

Весьма умиляют эти невинные упреки в сторону абстрактных системы и общества. Мы сами, конечно же, всегда те, кто угнетаем, а не те, кто перешагивают и не обращают внимание? — смехо-плач в стиле Артура.

А кто перешагивал? Кто хохотал на шоу и по ту сторону экрана? Кто писал в студию те самые восторженные отзывы? Те же, кто потом надел маски клоунов… не Уэйн… если вы клоуны, то вы и общество… А ненависть Артура к Уэйну по большей части в оппозиции матери. Важно, что та же самая толпа, которая создала Джокера, потом его воспела как своего мессию.

Но идём дальше, к самому фильму.

Главный вопрос: почему Артур все же в последний момент решает не совершать демонстративное самоубийство, которое он дважды репетирует и которое намечается записью в дневнике: «Надеюсь, в моей смерти будет больше смысла, чем в моей жизни»?

Это первый фильм, где серьезно ставится вопрос о генезисе и природе Джокера, но ответ на этот вопрос сложнее, чем может показаться. Можно сказать, что Джокера создала Пенни, Джокер — это плод её сумасшествия и издевательств. То, что в этих отношениях было заложено основание, — нет сомнения. Но крайне наивно все сводить к вине общества, социальных условий и в конце концов все–таки даже к вине приемной матери.

Все убийства Артура — последовательное устранение различных фигур власти. После первого убийства клерков, олицетворяющих социальный фатум, социальное подавление, унижение слабых сильными, в Артуре рушится внутренний барьер, появляется уверенность, и он начинает конструировать, порождать собственную реальность, пока еще ограниченную лишь его сознанием. После убийства матери (ближайшего и самого страшного института угнетения в жизни Артура) происходит важнейшее освобождение, поэтому её смерть — праздник: «Моя мать умерла — я праздную». Пенни говорила ему, «что его смех — это болезнь, что с ним что-то не так…», — в этой сцене Артур принимает свою патологию как себя подлинного: «Всё так… это настоящий я… я не знал радости всю свою гребаную жизнь… знаешь что забавно? Что смешит меня? Я думал, что моя жизнь — это трагедия, теперь я понимаю, это гребаная комедия…» За убийством матери сразу следует сцена «превращения», только вместо чана с химикатами — краска. Это не роковая случайность, это сознательный выбор. Поэтому и сравнение с Достоевским вполне корректно: именно им была произнесена самая убедительная критика тургеневского «среда заела».

Вся символика нисхождения вполне прозрачна (лестницы, лестницы, лестницы — вниз, вниз, вниз — в метро, под землю, в инфернальные, бессознательные глубины): не случайно ведь ключевая сцена с убийством происходит в подземке, а позже, — перед тем, как явится на шоу и окончательно стать Джокером, — Артур вновь спускается туда, нисходит, чтобы пробудить стихию бунта. Подземка — хтонический топос, и характерологически корректно, что «наверх» — это невыносимо и про тяжесть бытия, про угнетение (Анти-Лествица), а «вниз» — стремительно и с танцем. А ведь, правда, чертовски прекрасно, и чем раскрепощеннее Артур, тем прекраснее танец!

Убийство бывшего коллеги уже наполовину Джокером — прощание с социальным. И наконец, убийство Мюррея, кумира всей жизни, — это натуральное свержения идолов, устранение главного конкурента, приватизировавшего смех.

Смех оказывается главным героем фильма, а лучше сказать, главной стихией, жертвой которой в итоге оказываются все. На протяжении всего фильма Артур смеётся не потому, что ему смешно: весь фильм смех фигурирует как ложное означающее, сбой в знаке, символ расколотости, страданий. Когда Артур смеётся, мы слышим плач, смех — всегда репрезентация совсем других чувств. И от этого противоречия нам всякий раз становится не по себе. Это несовпадение смеха и внутренней боли, смешного и ужасного — проклятие в и без того тяжелой жизни Артура. Когда он ходит слушать других стендап-комиков, он смеется, когда смеются все и потому что смеются все, не понимая юмора всех. Вновь несовпадение, неикренность. И если весь фильм Артур терзаем противоречием, — он смеётся, когда ему больно, он жертва болезни, он мучим разладом внешнего и внутреннего, но он борется с болезнью…, — то в конце Артур принимает свою болезнь как норму, он растворяется в ней — «всё так… это настоящий я», — он меняет трагическую оптику на комедийную, что позволяет ему понять свой смех как репрезентацию собственно смешного. Пускай даже это всецело субъективная комедия, которую другие не поймут… именно поэтому бессмысленно рассказывать только что придуманную шутку психиатру… Она не поймет…

На шоу Артур повторяет, что его жизнь — комедия. То, что он делает, — это, конечно, именно бунт, но не какой бы то ни было, а против конкретной фигуры власти — решающей, что смешно, а что нет. Артур всю жизнь согласно заветам матери пытается нести людям «смех и радость», но люди не смеются, потому что некто приватизировал смешное. Смех Мюррея — неправильный смех, он не меняет мир, люди всё так же несчастны и ужасны, они «орут и кричат друг на друга». Единственный способ борьбы — уход всецело в субъективное, остается провозгласить, что «комедия субъективна». И за право на эту субъективность, за право шутить так, как ему кажется смешным, Артур восстаёт, начинает творить собственную реальность уже вовне из глубин своего сознания, но его собственная комедия на поверку оказывается не менее репрессивной и тотальной.

— Хотите другую шутку, Мюррей?

Мюррей отказывается, но у него нет выбора. Штука всё равно будет исполнена. Что же такое эти шутки? — насилие и смерть. Вот, что по-настоящему смешит Артура, потому что жизнь оказалась совсем не смешной. Жизнь трагична. Комична только смерть. Связь смешного и насилия — конечно, прямиком из детства. С образа этой связи, собственно, начинается фильм — первая сцена — насильственное одевание улыбки. Таким же способ — видимо, единственно ему знакомым или интуитивно выражаемым — Артур пытается развеселить маленького Брюса. Насилие здесь всегда сопровождает юмор и то и дело прорывается сквозь него — пусть даже в образе нечаянно выпавшего пистолета. Охваченный стихией смеха Артур не может позволить смеху прекратиться: если он убьет себя, больше некому будет смеяться, никто не принесет в мир радость и смех.

— По-вашему, убийство тех парней — это смешно?

— Ну да, я устал делать вид, что это не так. Комедия субъективна, Мюррей. Вы все система, которая так много знает, вы решаете, что хорошо и плохо, точно так же вы решите, что смешно, а что нет.

Вот оно декларативное принятие своей патологии как нормальности. Эта сцена повторяет сцену с убийством матери только на новом уровне. Однако речь о «настоящем я» звучит не так, как мы привыкли, ибо одному лицедейству противопоставляется другое, а не отказ от такового. Речь о «настоящем я» сопровождается надеванием маски.

Артур произносит бессмыслицу: «Они слишком фальшиво пели, чтоб иметь право жить» — но это лишь очередная непонятая шутка. Посмотрите, как он радуется своей остроте.

Всё это воистину убийственные шутки. Джокер — это служитель юмора, амбассадор смеха, но смеха поистине люциферианского. Джокер — это бунт против онтологичности референции смеха и плача. Бунт против лицемерия превращается в бунт против самой структуры бытия. Охваченные сочувствием к Артуру Флеку, мы забываем ограничить себя в этом чувствовании и в конце концов погружаемся в стихию ненависти к самому бытию. Мы начинаем воспринимать боль и униженность Артура как условие возможности свержения бытийного порядка, где смерть — это трагедия, а не шутка. Мы проникаемся ненавистью к системе, упуская из виду социальную динамику: толпа распинающая и толпа воспевающая — это всегда одна и та же толпа. Мы попадаем в ловушку ложного выбора: Артур или они (на самом деле не очень понятно даже, кто есть эти они). Готэм Филлипса — замкнутый на себе мир, не имеющий возможности эксценденции и преображения, а потому полный отчаяния и безысходности. Герой и злодей рождаются в один момент, из единого корня — через боль и смерть.

Постэпиграф:

«Самые живые, самые чуткие дети нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь — сродни душевным недугам и может быть названа «иронией». Ее проявления — приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается — буйством и кощунством.
Я знаю людей, которые готовы задохнуться от смеха, сообщая, что умирает их мать, что они погибают с голоду, что изменила невеста. Человек хохочет, — и не знаешь, выпьет он сейчас, расставшись со мною, уксусной эссенции, увижу ли его еще раз? И мне самому смешно, что этот самый человек, терзаемый смехом, повествующий о том, что он всеми унижен и всеми оставлен, — как бы отсутствует; будто не с ним я говорю, будто и нет этого человека, только хохочет передо мною его рот. Я хочу потрясти его за плечи, схватить за руки, закричать, чтобы он перестал смеяться над тем, что ему дороже жизни, — и не могу. Самого меня ломает бес смеха; и меня самого уже нет. Нас обоих нет. Каждый из нас — только смех, оба мы — только нагло хохочущие рты» (А.Блок «Ирония»)