Только что из типографии вышел новый номер журнала «Stasis» (№1, 2016) с темой «Что делать с сексом?». В качестве анонса публикуем отрывки из представленных в номере статей Славоя Жижека, Младена Долара, Кети Чухров, Аарона Шустера и Оксаны Тимофеевой, которая также выступила в роли главного редактора номера.

От редактора: Этот номер журнала «СТАСИС» подготовлен по следам дискуссии, в которой участвовали Славой Жижек, Аленка Зупанчич, Младен Долар, Кети Чухров, Аарон Шустер и Оксана Тимофеева, состоявшейся в Любляне в мае 2014 г. Поводом для нее стал написанный в 1926 г. сатирический памфлет Андрея Платонова «Антисексус». Это произведение представляет собой брошюру, рекламирующую ус­тройство для мастурбации, производящееся для широких масс, которое крупная западная компания предлагает для распространения на советском рынке. В брошюре говорится, что эта машинка — великое изобретение, поскольку с ее помощью возможно значительное повышение производительности труда на всей планете за счет освобождения людей от половой любви и обеспечения благодаря этому тотального контроля над населением.

«Антисексус» Платонова — примечательный документ эпохи русского революционного авангарда, уникального периода культурного прорыва, когда под вопрос ставились все привычные идеи о человеческом обществе и провозглашались новые модели политики, этики, эстетики и т. д. Сексуальность была одним из главнейших вопросов того времени. Между дореволюционным периодом и сталинской реставрацией традиционных семейных ценностей Октябрьская революция произвела исторический разрыв, в котором драматически сосуществовали как минимум две противоречивые тенденции: с одной стороны, сексуальное освобождение и эмансипация на всех уровнях общества, а с другой — радикальный революционный аскетизм, идея отказа от сексуальной жизни как от буржуазного пережитка во имя строительства лучшего мира. Каждая из этих тенденций была связана с идеей создания нового человека, человека коммунистического будущего, чья экономика желания была бы устроена совершенно иначе.

В условиях современного капитализма экономика секса вновь стала проблемой, но ставки изменились. Теперь они варьируют между обширным движением сексуального освобождения на уровне частных и индивидуальных свобод в западных странах и пуританизмом и расширением ограничений и запретов в таких обществах, как, например, российское; между всеобъемлющей коммодификацией удовольствия («общество наслаждения») и асексуальностью как ориентацией или индивидуальным выбором. Когда встрече и потенциально деструктивному (не)отношению с другим человеком предпочитают мастурбацию, возникают новые моральные дилеммы.

Можно и нужно ли освобождать сексуальность? Может ли сексуальность быть освободительной силой? Можем и должны ли мы ­освободиться от сексуальности? Почему сексуальность следует понимать как особо проблемную область человеческого существования? Такие вопросы мы ставим и обсуждаем, основываясь на нашем историческом опыте, связанном с сексуальным наследием революционной борьбы прошлого века, в свете современных форм одиночества и либидинального недомогания.

Аарон Шустер, «Один или несколько антисексусов. Введение к «Антисексусу» Платонова»

Спустя два с лишним тысячелетия мы видим, что этот свое­образный платоновский узел (анти)сексуальности и политики не только живет и здравствует, но и приобретает почти тревожащую актуальность. Если частью революционного проекта по созданию новых типов социальных связей и Нового человека в XX в. было сексуальное освобождение, то стремление это было изначально отмечено некой фундаментальной двусмысленностью, а именно: нужно ли освобождать сексуальность и жизнь влечений от гнета предрассудков и законов, или же человечество должно быть освобождено от сексуальности, от всех тех мучительных зависимостей и суровых ограничений, на которые она обрекает? Повлечет ли революция за собой взрыв либидинальной энергии, или, напротив, видя в ней опасность отвлечения от великой задачи построения нового мира, потребует ее подавления? Является ли сексуальность предметом освобождения или препятствием на его пути? Таков был один из основных вопросов, волновавших первых архитекторов русской революции, которые создавали на этот счет разнообразные теории и вели оживленные дискуссии, пока вопрос не был окончательно закрыт с началом насаждения «семейных ценностей» сталинской эпохи в 1930-х г?.г. Впрочем, эти две на первый взгляд противоположные позиции в действительности вовсе не исключают друг друга. Это противоречие может быть снято или «сублимировано» таким образом, чтобы освобождение сексуальности сопровождалось ее рационализацией и контролем, как в случае советской всеобщей регуляции (секс на службе общества) или же западной капиталистической эксплуатации (превращение удовольствия в товар, невидимое «рукоблудие» рынка). Но есть и другой, более радикальный способ представить себе это пересечение. В основании его лежит логика, согласно которой именно это препятствие на пути к свободе — сексуальность как дикая и неуправляемая сила — открывает саму ее возможность, заставляя жизнь сойти с рельс. Таков парадоксальный тезис, защищаемый психоанализом и объясняющий его двусмысленную позицию относительно сексуального раскрепощения, распространению которого он в значительной мере способствовал. C одной стороны, психоанализ осуществляет смелое расширение понятия сексуальности, разрушая нормативные конструкции, которые ее ранее сдерживали: люди — это, по сути, буйство полиморфно-перверсивных импульсов, не управляемых никакой изначально данной инстинктивной программой. Не существует естественного порядка желания, отклонение — это и есть природа влечения. Однако, вместо того чтобы на этом основании прямо утверждать некую прогрессивную либидинальную политику, психоанализ обнаруживает, что человек — существо также глубоко антисексуальное, животное, перед которым ­наслаждение ставит трудноразрешимые задачи. Понимая психопатологии, описываемые Фрейдом, не просто как душевные болезни, но как определенные антропологические типы, своеобразные способы «быть человеком», мы можем помыслить каждую из них как структурированную вокруг той или иной формы аскетизма. Невротики захвачены своими эротическими фантазиями, которые они ни за что не осмелятся реализовать. Перверты, на первый взгляд, куда более сладострастны, но на самом деле стремятся обуздать свое наслаждение, подчинить его своду правил и ритуалов. Они хотят контролировать, прежде всего, собственную утрату контроля. Психотики — наиболее радикальные из трех — настолько пронизаны энергией влечений, что хотят вовсе от них избавиться. Секс и антисекс сложным образом связаны между собой.

Славой Жижек, «Сексуальность в постчеловеческую эпоху»

Предполагалось, что Новому Социалистическому Человеку сексуальность будет не нужна. Что это значит? Не только то, что воспроизводство будет осуществляться биогенетическими средствами, а не через половой акт, но также и в смысле, крайне близком Мальбраншу. Суть в том, что в обычной жизни мы непосредственно поглощены своими телами — например, болью, которая переживается в ее непосредственности, — тогда как для Нового Социалистического Человека боль должна стать лишь видом информации.

Человек должен функционировать как машина: если становится слишком жарко, то у вас есть измеряющий аппарат, который сообщает: «Слишком жарко», вы не обязаны это чувствовать, это просто информация. Таким образом, Новый Социалистический Человек ­более не должен напрямую вовлекаться в чувства, эмоции, боль и тому подобное, и самые телесные из ощущений — только знак, чистая информация. Вы, вероятно, знаете, что Мальбранш в своем окказионализме именно так определял грехопадение: оно произошло, когда Адам, посмотрев на обнаженное тело Евы, испытал его непосредственное воздействие. В раю люди жили словно в мечте утопического коммунизма: они занимались любовью, не будучи в это непосредственно включены.

<…>

Недавно я вспомнил одну свою детскую фантазию. Вообще, фантазии о том, «откуда берутся дети» довольно безумны, однако неправильно считать, что однажды вы становитесь взрослым, появляется «реальный секс» и в фантазии больше нет нужды. Нет, парадокс человеческого существа в том, что эти фантазии — пусть в более развитой форме — будут нужны нам до самого конца. Будучи ребенком, я знал, что детей приносит аист, но затем у меня возникла проблема: я наконец-то узнал о сексе, но все еще, в своей наивности, не мог в это поверить. Моя реакция была почти католической: «Как может нечто столь благородное и невинное как ребенок произойти от смешения голых потеющих тел?» И я нашел решение: да, чтобы появились дети, нужен секс, но каждое разумное существо все–таки знает, что на самом деле их приносят аисты. Когда вы занимаетесь любовью, аист наблюдает за вами, и если вы все делаете правильно, то получаете ребенка в качестве награды. Наша сексуальность работает примерно так: машины гудят, освобождая нас от этой повинности, — наша обязанность заниматься сексом уже исполнена. Я говорю с этой женщиной, наши руки случайно встречаются, и, может быть, может быть, мы таки окажемся в постели. Мы уже сделали это для большого Другого, продолжение стало бы чистой прибавкой.

Признавая, что наступает постчеловеческая эпоха, мы сталкиваемся с большой философской проблемой (не)возможности символизировать этот результат. Наука говорит нам, что мы не люди, а, скорее, биологически управляемые автоматы. Но можем ли мы привести свой опыт к чему-то такому, что подойдет данному образу? Здесь начинается самое интересное. Некоторые когнитивисты утверждают, что мы можем только объективно знать о своем биологическом механизме, но реально принять его не способны, так как в силу жизненной необходимости чувствуем себя свободно действующими существами. Существует также «трасцендентальная», хабермасовская версия этого аргумента, в которой утверждается, что науки, конечно, верны, но они суть не что иное, как социальные практики, осуществляемые в некотором интерсубъективном сообществе. Вы не можете просто возразить на это, что мы способны при помощи нейронауки объяснить существование интерсубъективного сообщества, поскольку, чтобы дать какое-либо объяснение при помощи нейронауки, сообщество ученых как трансцендентальное a priori уже должно иметь место. Затем появляется третья позиция, которую, надо сказать, я принимаю во внимание. Это позиция радикальных когнитивистов, таких как Пол и Патриция Черчленд, утверждающих, что мы способны изменить нашу субъективную установку так, чтобы результаты когнитивизма оказались включены в нашу повседневную жизнь. ­Однако, на мой взгляд, это не работает, поскольку основывается на допущении существования старого, свободного и независимого субъекта.

Младен Долар, «Одичание»

Теория блуждающей матки имела сторонников вплоть до XIX в. Платон вполне в психоаналитической манере описал различие мужского/женского как различие между локализацией и нелокализа­цией: мужское наслаждение локализовано в особенном органе (непокорном и своевольном, но все же скованном в определенных границах), в то время как орган женского наслаждения блуждающий, а потому вездесущий, повсеместный, лишенный собственного места, а значит, представляет опасность. Таким образом, именно Платон является источником этого здравого совета о сексуальном удовлетворении как лекарстве от истерии: нелокализуемое, так сказать, следует закрепить. На этом пути сексуальность встает на место отсутствующей причины, начинает заполнять промежуток отсутствующего звена, она заново вписывает проблему в цепь природной причинности, и мы приходим к утешительной картине: отсутствие секса задает весь истерический круг, а его наличие возвращает вещи на их законные места. Совет молодого доктора является, по сути, платоновским, в той мере, в какой идея платонической любви простирается за пределы секса, в область, которая, в конечном счете, им не запятнана. Она уравновешивается отведением сексу подходящего места, так что секс и душа (воспользуемся замечательной формулировкой Платонова) поддерживают и дополняют друг друга. Включенность сексуальности в порядок бытия — главная проблема онтологии для Лакана — будет, в таком случае, с одного конца предполагать совет заняться сексом, производительным сексом, целью которого является рождение детей в качестве средства от любой непокорности, а с другого — платоновскую лестницу, ведущую в плавной прогрессии от красивых тел к идеям, от секса к душе. Секс для размножения плюс духовное воспарение — э? то официальная формула христианской парадигмы, но, очевидно, она не работает. От Платона к Платонову: цель антисексуального устройства в том, чтобы «положить конец сексуальной дикости человека», поскольку «беспорядочный секс есть беспорядочность души», поэтому, дабы обеспечить полное и гарантированное сексуальное удовлетворение, следует «уничтожить сексуальную дикость человека и призвать его натуру к высшей культуре покоя и к ровному, спокойному и плановому темпу развития» (Платонов 2003: 5). Отсюда вытекает крайняя неоднозначность Платонова: конечно, это иронический прием с насмешливым негодованием и равно насмешливыми описанием и комментариями. (Ирония, согласно классическому определению Квинтилиана, это “contrarium eo quod dicitur intellegendum est” (Quintilian 1996: 400), т. е. случай, когда следует видеть противоположное тому, что говорится, или же когда подразумеваемое противоположно тому, что сказано: в итоге никто не знает, А или не-А действительно имелось ввиду). Антисексус — это и монстр, и утопия, утопический монстр, в котором не преобладает ни то, ни другое. Что-то придется сделать с непокорностью секса, а ленинский вопрос «Что делать?» рано или поздно, в некоторых своих аспектах, обернется вопросом «Что делать с сексом?». Взгляните на Платона, взгляните на христианскую мораль, посмотрите и на консервативную, и на революционную морали — необходимо что-то делать с сексом, освободить ли, подавить ли, но оставить его в том виде, в котором он существует, нельзя: не может быть отрешенности (Gelassenheit), никакой безучастности в вопросе секса, никто не может сказать «пусть все будет как есть». В одинаковой мере имеется и необходимость, и невозможность регулировать секс, и, к тому же, не бывает так, чтобы он просто «существовал».

Кети Чухров, «Какова стоимость сексуальности?»

Критика, направленная против желания и наслаждения, сформулированная представителями советской психологии и философии — Волошиновым, Выготским, Леонтьевым, Ильенковым, — основана на допущении, что наряду с субъективной самоинтроспек­цией (сферой желаний, образов и эмоций) существует объективное измерение человеческой деятельности, сформированной внешним опытом (в котором желание совсем не является важнейшим элементом). Объективный опыт опирается на такие компоненты поведения, которые мало связаны с желанием, эмоциями или образами (фантазмами). Желание, в свою очередь, порождается либидинальной экономикой, отсюда и привилегированная роль бессознатель­ного, привносящего либидинальное измерение как важную черту капиталистического производства. Стоит еще раз отметить, что в психоанализе не находит отражения ситуация, в которой изъята либидинальная экономика как работа желания.

Таким образом, только в свете субъективного самосознания карта нашей психической жизни предстает как борьба и столкновение либидинально обусловленных желаний и образов. Ибо самосознание и самоинтроспекция не могут быть источником объективных побуждений жизни, социальной и классовой борьбы. Такое положение подвигает нас отстаивать радикальное измерение всеобщего — идеи как радикальности не собственного бытия. В таком случае не сексуальность влияет на социальные и лингвистические сферы (как это утверждается Лаканом), когда социальная инфраструктура пронизана принципом удовольствия и либидинальностью, а, напротив, всеобщее, социальное сознание, идея завладевают телом, физиологически сохраняя функции секса как рефлекса, которые при этом не осуществляют работу сексуальности. Таким образом, коммунистическое общество будет таким обществом, которому не понадобится устройство подобное «Антисексусу». Оно будет освобождено от сексуальности в пользу диалектики прямых физических необходимостей и общественных целей.

Когда мы ставим под сомнение все виды либерализма и их освободительную и пермиссивную риторику, когда затем мы утверждаем, что либерализм также встроен в идеологию, как и любое авторитарное общество исторического социализма, мы полагаем (поскольку либерализм также является идеологией), что общества исторического коммунизма, по-видимому, были также и либеральными вопреки своей авторитарной инфраструктуре. Если мы последуем за этим аргументом, то либерализм будет функционировать как идеология, а идея и идеология, напротив, предстанут как релятивность и отклонение. Исходя из такой логики, мы можем не пугаться символического измерения идеи (и идеологии), поскольку оно построено на различении (difference) и отклонении (deviation). Однако в отношении Платонова и советской культурной этики мы бы хотели отстаивать обратную логику, которую и попытаемся ­изложить.

Дело обстоит совсем не так, что сексуальность может распространяться даже на сферу социального или сферу возвышенного (sublime), сохраняя при этом свой либидинальный характер таким образом, чтобы идеал оставался проницаемым для «окольных путей» той же самой либидинальности — этот аргумент в своем описании понятия либидинального предложил Аарон Шустер (Schuster 2013: 41–47). Напротив, возвышенное, делибидинизированное захватывает материальные и имманентные тела и вещи, преобразуя измерение всеобщего и идеального, которое тело, будучи материальным объектом, не всегда способно выносить. Не сексуальность и либидинальность дематериализуются в идеологии, напротив — идея материализируется в теле. Поэтому смерть у Платонова никогда не трагична — смерть тела никогда не переживается как конец. Интересно, что в то время как в западном модернизме существует такое разнообразие метафор живой плоти (например, мертвеца, тело которого продолжает жить), в советской прозе, даже когда тело находится на грани выживания, жизнь и борьба продолжаются. Так происходит оттого, что жизнь пребывает в идее коммунизма, а не в конечном теле. Такая идея, однако, может быть воплощена только в конкретных человеческих телах. Стало быть, трагично именно то, что коммунизма не хватает ввиду его несвершаемости в конечной жизни конечных людей.

Оксана Тимофеева, «У нас никогда не было секса»

Война — идеальная машина по производству частичных объектов для нужд большого капиталистического онанизма (great capitalist handjob). Визуальные, материальные свидетельства войны — расчлененные тела и разбросанные конечности, раздвинутые ноги и раскинутые руки, груди, открытые рты без лиц. Порнография войны кроит лекала для других форм порно, включенных в капиталистическое производство и потребление удовольствий. Это одна из функций войны в капиталистической либидинальной экономике. Другая функция также служит общей цели предотвращения секса: война разделяет потенциальных партнеров, солдаты не возвращаются к своим невестам, они теряют руки до того, как смогут, вернувшись, обнять своих любимых. Вот почему лозунг «Занимайтесь любовью, не войной!» бьет мимо цели: нет никакого выбора между войной и занятием любовью. Мы хотим, но просто не можем заниматься любовью, пока есть война мы можем только мастурбировать.

Разумеется, война как таковая не связана с капитализмом, войны были и раньше. Но функционирование капиталистической экономики зависит от некоего нового типа империалистической войны с участием множества игроков, которая странствует по миру — из Вьетнама в Афганистан, из Ирака в Палестину, из Украины в Сирию. Война продолжается, несмотря на то что технологически мир вполне готов к миру. Как подчеркивала еще в 1913 г. Роза Люксембург, войны, вызванные экспансией и борьбой за новые рынки, обеспечивают позитивную циркуляцию капитала, то есть приносят прибыль (Люксембург 1934). Но эти войны нового типа также участвуют в производстве нового типа воображаемого: они широко освещаются СМИ, входят в нашу жизнь сериями образов, которые мы потребляем с потоком информации. В этом смысле война в условиях капитализма представляет собой конвейер по производству частичных объектов для нашей мастурбации или по производству частичных объектов из нас — для мастурбации других. Машина войны — это, стало быть, еще один антисексус, который заставляет нас мастурбировать, смотря порно, даже не с живыми, а с мертвыми (или мертвоживыми — undead) партнерами, чтобы не дать нам заняться любовью друг с другом.