Дуглас Коупленд. Бог ненавидит Японию. Часть первая

Greg Shh18/04/22 15:401.2K🔥

Консультант перевода Е.К.

В последний год моей учебы в школе три самых красивых девчонки из класса вдруг взяли и уверовали в Господа Бога Единого. Странный способ начать историю, считаете? Да ну, ничего подобного. Те трое девиц — Кимико, Каору, Рейко, — были и правда высший класс, этакая королевская порода, и как-то раз наш преподаватель биологии, профессор Уеда, назвал их идеальными примерами того, как массовое введение молочных продуктов в диету страны после Второй мировой превратило японцев в высшую расу. Таков уж он был, наш проф — мелкий вонючий фашист. Спору нет, они впрямь отличались от нас всех — так выделяются розы и пионы на фоне кустов кизила.

Уверовали они не случайно, а из–за тех двух миссионеров-мормонов, Скотта с Кирби — гостей в семье, что проживала по соседству с Кимико, в шести подъездах от моего дома. Кирби на вид был ну точь-в-точь как трейлерный амфетаминщик с американского ТВ, ну сами посудите — даже мормонские рубашка и галстук не обуздывали его растрепанность. И я ни капли не сомневаюсь, что до того, как церковь принудила его укоротить патлы, он ходил коротко стриженный спереди и распущенно-длинный сзади.

Скотт, напротив, смотрелся как крутой белокурый конькобежец из Канады: явно не блещет умом, зато вытворяет крутые трюки на своем глупом мормонском велике, аккурат под окнами Кимико. Именно эта дешевая бравада в сочетании с белоснежными и ровными зубами завоевала ее, сдается мне. Ну, а вскоре она уверовала — и, зная о том, как сильно она влияла на Рейко и Каору, дивиться тому, что и они в это влипли, было нечего.

Слухи гуляли от класса к классу, но я отчаянно отказывался в них верить. Почему именно эта троица, вы мне скажите? Я тешил себя мыслью, что в промышленно развитые страны мормоны посылают исключительно глупых миссионеров, а мозговитые попадают в Сьерру-Леоне или Нью-Дели.

Нет, ну вы прикиньте. Религия. Что, черт возьми, такое — религия? Что за шутки? Не хочу показаться консерватором, но вы бы видели, какими сделались глаза Кимико, Рейко и Каору: пустыми, выключенными какими-то, и когда они ходили по улице или коридорам школы, их взгляды будто не фокусировались даже на том, что поблизости — ни на людях, ни на машинах, ни даже на вывесках забегаловок. Их взоры устремлены были к горизонту — будто отныне и впредь выискивая первую звезду в пучинах ночи.

Скотт похитил тех трех девчонок у мира, вот что я хочу сказать. Уничтожил их как индивидов и превратил в… не знаю, во что — в какие-то ароматизаторы для окружающей среды, облеченные плотью.

Едва подвернулся момент, я сразу отомстил тем двум придуркам. Пробило полночь, и я пошел туда, где они держали свои черные велосипеды. Ножом я выковырял им все спицы. Мне было наплевать, увидят меня или нет — более того, я был почти уверен, что кто-то непременно запалит, но даже ни одного захудалого легавого не нарисовалось, пока я вандалил. Торчащие к небу спицы напоминали лучи неведомой звезды, приковавшей на веки вечные взгляды трех наших красавиц, и это было странно.

Вернувшись в тот вечер домой, я не смог уснуть. Злость распирала меня — да как эти мудаки только посмели завалиться в мою страну и притащить на хвосте какую-то дичь, которую, зуб даю, сами едва ли понимали? Они украли у нас Кимико, а Рейко и Каору — и вовсе убили. Как на рельсы метро скинули.

Ночь была холодной и душной, как погреб. Вообще, мне следовало уже готовиться к экзаменам, но я не мог сосредоточиться. Я пытался представить, что чувствуют девчонки, куда сейчас держат путь. В храм? Но туда ведь идут сильные, уверенные личности с огнем во взоре. К Господу Богу Единому? Но ведь это так не по-японски. У нас куча богов, и мы всех их о чем-то просим, и раз не благоволит один, всегда находится другой.

Наверное, я злился так из–за того, что девчонки решили отказаться от всего мирского — пусть ничтожного, пусть скучного, — без какой-либо веской на то причины. Мы обитали в довольно-таки порядочном районе — тут было все для жизни, кроме теннисных кортов, машин с откидным верхом и имперских титулов. Все–таки Токио — не Браззавиль, и сам факт того, что девочки отвернулись от мира и всех его богатств, казался оскорбительным, если не хуже.

Тэцу, мой лучший друг, тоже мучавшийся от неверия, рассказал мне один слушок о мормонах — якобы их пасторы, или настоятели, или как их правильно назвать, собирали всех детей общины в одной комнате раз в месяц и талдычили о том, что мастурбация — это грех. Они раздавали всем листки бумаги и ручки с блестками и велели детям рисовать за каждый грешок прошедшего месяца по кружку размером с монету, а потом собирали эти рисунки, крепили к стене и приглушали свет. Из–за блесток в чернилах начинало казаться, будто комната усеяна звездами — на слух довольно красиво, правда? — но пастор все равно твердил, что так выглядит «вселенная греха», в общем, нес какую-то околесицу, и ставил молодым мормонам задачу на предстоящий месяц: сделать так, чтоб к следующей поверке не горело ни одной звезды.

Кто я вообще такой, спрашиваете? Я родился в 1975 году на севере Токио. Братьев у меня нет — только старшая сестрица Морико, появившаяся на свет в 1970-м (но, если ее и мои взгляды на жизнь сравнить, кажется, что она вообще 55-го года выпуска, не ранее). Морико — суррогатный ребенок «Барберри» . Говоря так, я вовсе не унижаю ее. Если вы попросите ее описать себя, она, вероятно, скажет, что является «свободной личностью», а потом сходу заявит, что у нее есть все барберриевские каталоги. Поверьте, если бы ребята из «Барберри» производили тампоны, она бы ими запаслась на сто лет вперед. В детстве, в восьмидесятых, Морико сходила с ума от гайдзинских групп вроде «Дюран Дюран» — она все еще помнит те времена, когда все парни гоняли в Харадзюку в воскресенье, одетые на манер Элвиса и компашки. Позорище-то какое, а. Чудачество на грани фола. Кошка меж нас пробежала, когда я однажды взял маркер и пририсовал всем ее кумирам с обложечек «МюзикЛайф» (этой макулатуры у нее тоже было в достатке) сиськи и вампирские клыки: и парням из «Холл энд Оутс», и «Квинам», и всем прочим мудозвонам.

Как по мне, Морико зацепила последнее поколение, еще чувствовавшее за собой некий долг, понимавшее, что есть уважение и жертвенность. Для людей того времени все эти традиционные японские истории, превозносимые теми, кто отказался от житья-бытья с нашлепкой «Toyota», еще не были пустым звуком. Что же тогда сказать о таких, как я, родившихся после 75-го? Да тут не скажешь ничего хорошего. Мы едим, размножаемся, убиваем все чаще и чаще. И мосты между нами и теми, кто нам предшествовал, сожжены. Мы — недобитки.

Морико тоном Старшей Сестрицы пытается поучать меня, наставить на путь верный и истинный, а сама покупает продукцию «Барберри» на деньги, заработанные конторской служащей. В 94-м она вышла замуж за стоматолога из Осаки. Я вижу ее раз в год — лучше б вообще не видел, потому что всякий раз при нашей встрече она нудит о том, что я жизнь прожигаю впустую, и все такое прочее.

Я не питаю в отношении себя иллюзий и знаю, что выгляжу форменной придурью, но, если это оправдает меня в ваших глазах, я довольно-таки суров к себе. Именно эта суровость подпитывает мою уверенность в том, что когда я и мое поколение недобитков унаследуем эти славные земли, мы не сможем защитить тяжелое национальное достояние. На самом деле, гораздо более умным поступком будет взорвать тут все к чертям собачьим, но я не хочу бросать слова на ветер.

Мои родители, спрашиваете? Втайне я всегда мечтал о том, чтобы мой отец растил марихуану или держал подпольный бордель; всяко интереснее, чем должностенка химика-инженера на окраинном — у самого порта, — мини-заводе по производству цемента, куда еще и тащиться надобно час с небольшим на простаивающей подолгу на нашей конечной электричке.

Но у отца была работа — да, паршивая, да, скучная, но хоть какая-то. А у матери и этого не было. Вспоминаю, чего ей пришлось натерпеться от отцовской семьи — и чуть в обморок не валюсь. Не понимаю, как из среды недалеких жлобов из Нагасаки вышел отец — извечно спокойный и интеллигентный. От семьи матери же остались лишь она сама и ее брат, социальный отщепенец, тянущий лямку во франшизном ресторанчике где-то там под Кюсю. За всю жизнь я видел его от силы раз пять. Но чего жаловаться — Япония же у нас одна большая счастливая семья, верно? Даже будучи один, ты здесь никогда не одинок.

Ха-ха, шуточка.

Но вернемся к трем девицам, чьи души похитили — тем самым, что, по-видимому, непоправимо скомпрометировали мой подростковый духовный рост. В свою защиту могу сказать, что я не остался в стороне смотреть, как они жрут чипсы и пьют Кока-Колу, давая себя обратить, а решил поговорить с Кимико, чтобы хотя бы понять, что с ней не так.

И вот мы случайно столкнулись в супермаркете. Хотя, вру — я за ней следил.

— Эй, Кими, привет.

— Хиро? Привет и тебе. — Она смотрела на меня как на светофор, у которого надо просто выждать зеленого света — и идти себе по своим делам дальше.

— Кими, я слышал, что… — Блин, как же правильно сказать-то?

— Что ты слышал, Хиро?

— Ну, мне сказали… сказали, ты ударилась в религию.

Природа ее взгляда изменилась — теперь я пред ее очи вставал не то занудой, не то потенциальным адептом, не то, что еще хуже, жалким олухом, что никогда не взойдет на сверхскоростной поезд «Синкансэн», следующий прямым рейсом в райские кущи.

— Да, Хиро, это правда.

— Но зачем, Кими? Зачем тебе это?

— Хватит, Хиро.

— А?

Она отвела от меня глаза, снова обратившись к неведомым горизонтам с незримыми звездами, и произнесла торжественно:

— Ты никогда не думал о смерти, Хиро?

— Честь по чести, Кими, я думаю куда больше о сексе, чем о смерти.

Старая Кимико посмеялась бы, но эта новая лишь вздохнула, будто сиделка ребенка, который никогда не разучится мочиться в постель.

— Не будь таким циником, Хиро. Ты — это твоя душа. Душа — единственное, что тебе по-настоящему принадлежит. Не очерняй ее пошлостью.

Экая фифа! Смотрит себе и смотрит пристально на горизонт — даже я повернулся в том же направлении, но ничего, интереснее здания мэрии, там не сыскал.

Мимо нас прогрохотал байк. Внезапно солнце ударило мне прямо по глазам, и Кими, будто улучив момент, сказала:

— Если хочешь всерьез поговорить об этом, Хиро, навести Скотта или Кирби. Ты же знаешь, где их искать. Так что… увидимся.

На мгновение ее взгляд обрел прежнюю, свойственную канувшей безвестно Кимико живость, но потом снова отчалил: к горизонту, будущему, вечности, мэрии Токио или, чем черт не шутит, к слепящему солнцу.

Если я когда-нибудь напишу настоящую автобиографию, то озаглавлю ее «Дорогой Клон». Предпосылкой будет то, что клетка моих почек претерпела неудачу в процессе переноса, призванном создать с нуля нового Хиро, и что я, настоящий Хиро, строчу что-то вроде руководства пользователя для получившегося несчастного ублюдка.

Итак, Дорогой Клон:

1) можешь съесть хоть все наилучшие молочные продукты мира, все равно никогда не вырастешь выше метра и шестидесяти пяти сантиметров;

2) тебе грозит страшная прыщавость, особенно на щеках и плечах, и она не уйдет сама, даже после двадцати лет. Итак, я настоятельно рекомендую тебе полтора месяца лечения изотретиноином. Лет в тринадцать можешь уже начинать. У изотретиноина много дурацких побочек, но если все вытерпишь — не покроешься оспинами, как траншея, и не будешь чувствовать себя ущербом всякий раз, когда свет кругом слишком яркий;

3) ума тебе будет, в принципе, хватать, но математика покажется тебе куда сложней других предметов. Но, может статься, твоя мать, Доргой Клон, дерябнет рюмаху мартини в тот день, когда будет формироваться та часть мозга, что отвечает за математику, и быть тебе гением чисел. Интересно, полностью ли личность закодирована в ДНК, или всякие маточные инциденты могут ее изменить? Случайный вброс гормонов — и вот ты порядком отличаешься от меня. Беспечный малый, но твердо стоящий ногами на земле. Ну или гей, или непревзойденный юморист. Хотя, о чем я — скорее всего, ты будешь таким же дном, как и я, хо-хо;

4) у тебя будет аллергия на кедровые орехи, многие виды плесени (избегай старых и пожелтевших книг с неприятным запахом от страниц), сульфонамиды и ракообразных, то есть на омаров, крабов, креветок (но с двустворчатыми моллюсками, типа устриц и мидий, все будет о’кей). Добавлю, что в довесок к непереносимости лобстеров у тебя разовьется еще и неприязнь к насекомым — всяким тараканам и жукам (пишу это единственно на тот случай, если прочтешь сие руководство после атомного апокалипсиса);

5) в начале подросткового периода у тебя начнутся абсурдные перепады настроения. Чаще всего — из–за голода, так что ничего серьезного: выпей стакан апельсинового сока, съешь бутерброд и заткнись;

6) наркотики будут вызывать у тебя приступы паранойи. Галлюциногенные грибы, которые являются законными, когда я пишу этот текст, хорошо зайдут первые три раза, но на четвертый сыграют с тобой плохонькую шутку. И все это модное гасилово — бутират там, экстази, — сделает тебя тупым и никчемным. По-видимому, на других людях оно как надо работает, но большинство эффектов, наблюдаемых на типа-счастливых-торчках — та еще симуляция. В двадцать лет все симулируют. Поверь мне, потому что я — это ты, чувак.

К «Дорогому Клону» я еще вернусь, но позже. Пока что совершенно очевидно, что я не смогу передать своей будущей копии воспоминания и чувства — никакая генетика такое провернуть не в силах. Вообще, самое первое, что я помню — как меня выдворили из дома матери: очень распространенная точка отсчета здесь, в Японии. В тот вечер я капризничал — на ужин, вестимо, была какая-то сумасшедшая рыба, — и меня отправили в мою комнату. Прямо за дверью лежала мамина сумка. Ее я оттащил к себе, вытряхнул все содержимое — помаду, влажные салфетки, книжку в розовой мягкой обложки, ключи и все остальное, — и разложил на полу аккуратными стопочками. Результат показался мне достойным гордости — как витрина в Музее Естественной истории. Довольный, я лег в постель, немного помял пластилин, а потом заснул.

Помню, как из сна меня вырвало осознание, что меня волокут за пижамную манжету по коридору, через кухню, прямиком во двор. Едва дверь за мной щелкнула, закрываясь, я разрыдался. Я отчаянно надрывал глотку два часа, почти наверняка взбесив всех соседей, но никто не пришел мне на помощь, потому что выкидывать детей во двор — высшая мера, к которой гребаные извращенцы из Японии прибегают, если хотят сломить волю чада. Но на меня наказание произвело, скорее, обратный эффект. Я понял, что если вы сами себя из общества исключаете, все ментальные пытки, которые оно вам готовит, отменяются сами собой. Едва озарение снизошло на меня, я тут же успокоился. Перестав плакать, я прошел к живой изгороди и заснул под кустом камелии. Когда мать вышла наружу, намеренная торжественно пригласить меня, смиренного и покорного в дом, то увидела, как я дрыхну — под кустом; вот облом! В тот самый момент она поняла, что образцовым гражданином не быть мне — и в последующие годы не уставала напоминать мне об этом.

И все–таки — вернемся к «Дорогому Клону» на некоторое время. Отвлекаясь на него, я спасаюсь от ненужных страданий, да и время проходит быстрее.

Дорогой Клон:

7) по какой-то причине у тебя слабые лодыжки, так что будь осторожен. В десять лет тебе, возможно, даже придется пойти к физиотерапевту и разучить несколько упражнений для их укрепления. Поверь мне, Дорогой Клон, от этих бед не отвертеться. Правую свою лодыжку я сломал в Сибуя в 1998-м, имитируя глупое танцевальное па, подсмотренное в фильме «Флэшденс» — одном из любимых у Морико, само собой. Я слишком настрадался, чтоб стыдиться той травмы, и хирург, что вылечил мне ногу с помощью рук и множества хитроумных примочек, сказал, что лодыжки у меня сделаны из картофельной муки — как я считаю, можно было обойтись и без подобных острот;

8) ты опьянеешь после первых двух стаканов, опьянеешь сильно — просто чтоб знал;

9) между шестью и шестнадцатью годами у тебя будут пульсирующие боли во лбу, между глазами, как раз там, где, по утверждению мистиков, находится третий глаз. Это потому, что твои носовые пазухи борются с микробами, подцепленными с кнопки лифта или из вагона метро. Пей таблетки от простуды, содержащие псевдоэфедрин гидрохлорид — и боль пройдет в течение десяти минут;

10) боль в третьем глазу может быть всего-навсего отголоском тех психических мук, с которыми ты столкнешься по ходу лет. В этом-то все и дело. Но, с другой стороны, ты можешь избежать этой судьбы. Возможно, твоя мать вздрогнет от телефонного звонка в тот самый момент, когда твое эмбриональное эго соединится с третьим глазом, и тогда ты станешь духовным ничтожеством. Но я надеюсь, что этого не произойдет. Надеюсь, ты переживешь что-то вроде того, что пережил я, переживешь то, что превращает тебя из чугуна в закаленную сталь, из стоячей ряски в луже в стрекозу и цветок лотоса. В общем, дорогой Клон, жизнь делает все возможное, чтобы уничтожить людей без лишнего шума. Обрати этот процесс вспять, и ты станешь хозяином Вселенной.

Я последовал-таки совету Кимико и отправился навестить ее ненаглядного мормона Скотта. Стоял поздний вечер знойной пятницы — назавтра после того, как я порезал шины гайдзинским великам, которые, не без удивления с моей стороны, были почти мгновенно и весьма смиренно заменены. Скотт с Кирби оба были мокрые от пота, хоть выжимай, так как весь день катались куда-то в Сайтаму; завидев мое приближение, сразу отгородились от меня мерзкими гайдзинскими «я-твой-друг» улыбками, смявшими мой боевой настрой уже на подступах. Они купили по банке газировки в автомате и привалились к стальному перильцу. Я подошел к ним… и знатно обосрался, так как забыл, что, изучая английский язык в течение двенадцати лет, никогда еще не общался с его носителями. Как и в случае со многими другими японскими школярами, английскому меня обучала чувиха, которая, к примеру, была дочерью женщины, которая, к примеру, когда-то держала цветочный киоск в Роппонги, где чаще всего ошиваются англоговорящие иностранцы — в общем, кто-то с весьма спорной квалификацией. Преподавание иностранных языков в Японии — тот еще фарс, честь по чести; но об этом я еще поговорю позже. В тот же конкретно взятый миг я стоял лицом к лицу с ворами душ.

Они стояли, давя бессмысленные лыбы, и слушали, как я, напропалую краснея, что-то пытаюсь из себя выдавить. О том, что дело дрянь, я понял, когда они поставили банки с газировкой на перильце и вытянули шеи вперед, дабы понять, что я там лопочу. Как-то так можно было бы транскрибировать наш диалог:

Я: Кимико сказала бу-бу-бу-бу религия.

СКОТТ: Прости, можешь повторить?

Я: Бу-бу бу-бу, моя со стула встал и шпалер вдруг достал.

КИРБИ (глядя на СКОТТА): Вообще ни слова не разберу, а ты?

СКОТТ: Хочешь брошюру?

Я: Оукэй.

Вот и поговорили. Взяв брошюру, я засел в забегаловке, заказал себе куриные ножки в панировке и попытался выковырять из отпечатанного в ней текста смысл. Говорилось там обо всем понемногу — об житии Иисуса, штате Юта, личной гигиене, верности в браке и… мешанина какая-то! О чем, черт возьми, только думала Кимико, впутываясь в это всё? Ладно Скотт с Кирби — им-то эту дичь, похоже, с детства вдалбливали, но Кимико? Ей это всё пришлось принять только ради того, чтобы сосаться со Скоттом?

Вообще, злился я скорее на себя — потому как часть меня желала, открыв брошюрку, найти зерно высшей истины и воспарить высоко-высоко над Токио, ТВ-рекламой и всеми этими супермаркетами с идиотской однообразной музыкой, играющей в торговых залах. Но фиг вам — сидел я где сидел, прыщавый и обозленный, со стылой, плохо сготовленной курицей на тарелке перед собой, и чувствовал себя форменным изгоем.

Жизнь вот чему меня научила: стоит немного подождать — и беда придет к кому-то, но не к тебе: смерть, болезнь, увольнение, что-нибудь другое. А раз беда пришла не к тебе — можно еще немного повалять дурака. Свою беду я сам на себя и навлекал — врезался со всей дури в стеклянные витрины. Без шуток. Этим я пугал своих одноклассников и бесил охранников и хозяев токийских магазинов, но весил я так мало (Дорогой Клон, внемлешь ли мне?), что никакого вреда не наносил. А так хотелось иногда пролететь в ореоле ярких осколков и прорваться… куда-то. Стать кем-то значимым — Грозой Витрин. Так я думал.

Родители в ответ на мои проделки выкинули чисто американский финт — повели к психологу, то бишь. Но на приеме у него я говорил единственно о том, каким конкретно девчонкам хочу запустить шаловливую ручку под юбку, да жрал леденцы, что высыпаны были в стеклянную вазочку на столе эскулапа. Сам эскулап, кстати, не особо меня слушал, а гадал кроссворд в газете, так что по гамбургскому счету весь этот фарс не стоил своих денег.

Беда не приходит одна. Начнем с того, что я потерпел фиаско в образовании — если быть точным, меня не приняли в те университеты, куда я навострил лыжи, в основном из–за того, что я завалил математику. В день объявления результатов я шагал прочь от здания школы, пробиваясь сквозь плачущих — кто от счастья, кто от горя, — девиц и бахвалящихся пацанов, думая о том, что с моими успехами мне не светит даже работа где-то в Сайтаме вылизывателем сортиров. Доехав на электричке до Синдзюку, я стал бродить в полудреме, рисуя в воображении безотрадно-работяжное будущее (тип, что следит за разметчиком тротуаров, проверяя, не косо ли вышло; тип, считающий выемки в мячиках для гольфа, проверяя каждый на соответствие требованиям; тип, что придумывает названия букетам для сайта по их продаже). По пути я напиваюсь где только можно, и если кто-то скажет вам, что в Японии действуют строгие законы против продажи бухла несовершеннолетним, просто посмейтесь наивному дурачку в лицо.

То был первый раз, когда я налакался до полного беспамятства. Проснувшись утром, я уразумел кое–как, что лежу в гараже дома Тэцу, и его младшая сестра Нозоми колотит по мне палкой и велит убираться ко всем чертям. Я спросил ее, где сейчас Тэцу.

— Он поехал вместе с отцом по делам на Филиппины. Слишком боялся узнать, что провалил экзамены.

— Это Тэцу-то? — Я фыркнул. — Да он их сдал с завязанными глазами.

— Он умный пацан, это да.

Я вдохнул полной грудью смесь ароматов бензина и резины.

— А что я забыл у вас в гараже?

— Ты напился, Хиро. А теперь уходи — вот-вот придут друзья на мой день рождения, а у мамы портится настроение, когда ты тут ошиваешься.

Что ж, я внял совету и ушел.

А потом еще и Кимико залетела и вышла замуж. Они со Скоттом решили уехать в Канаду, чтобы… не знаю, бить лосей веслами по башке? Что люди вообще делают в этой сраной Канаде?

Выползя из гаража Тэцу, я не стал сразу возвращаться домой — не хотелось с ходу выкатывать родителям плохие новости, — и стал бродить по околоткам, вот и повстречал ее аккурат за день до отбытия в землю лосей. Она тоже бродила по околоткам. При ней был маленький, почти игрушечный с виду фотоаппаратик, и она щелкала им наши улицы. Сцена показалась мне жутко интимной, будто я застал ее раздетой, поэтому я деликатно зашел в зоомагазин, дабы не портить своим употребленным видом ее прощальный ход по родной земле. Но как назло, следом за мной туда заявилась и она. Я уж почти испугался, что она заприметила меня и решила поговорить, но оказалось, ей просто вздумалось взять наполнитель для лотка сестрицыной кошки. Я ожидал, что в столь трудный час она будет пребывать в чуть более меланхоличном, ностальгически-печальном настроении, но опять-таки ошибся.

— Эй, Кимико. Ты что, уезжаешь в Канаду?

— Да, Хиро.

— Это так… далеко.

— Да. Десять с половиной часов на самолете.

Можно ли вообразить разговор более скучный, чем этот?

— Ты будешь скучать по нам?

— Может быть. Но, думаю, я нескоро вернусь. Родители в бешенстве.

— С чего бы?

— Ты сам подумай, Хиро. Мне семнадцать, я забеременела от гайдзина и собираюсь переехать на другой край земного шара. Конечно, они в бешенстве. Но мне все равно.

Я и не сомневался, что ей все равно — по ней же и было все видно. Проблеск старой утраченной личности вспыхнул — и канул, уступив место Сестре Божьей. Купив стружку в лоток, она вышла из магазина и молвила:

— До свидания, Хиро. Я буду молиться за тебя.

Молиться за меня? Вот ведь задравшая нос сука! За кого ты меня принимаешь? Это ведь ты, а не я, вылетела в трубу, перепихнувшись с клоуном-гайдзином. Лицемерка, для которой Господь Бог Единый — оправдание для залёта! Какого хрена, а?

Я настолько вышел из себя, что, позабыв о проваленных экзаменах, пошел прямиком домой, где мать с отцом ждали меня в столь редком единении. Узнав обо всем, они меня не стали ни ругать, ни утешать, как обычно поступают предки в сериалах — оставшись до конца спокойными и вежливыми. Мать приготовила мои любимые голубцы и поговорила со мной о планах на будущее — на то немногое, что от будущего, собственно, осталось. И еще мы обменялись парой глупых шуточек, и Морико подарила мне компакт-диск группы R.E.M. — и, как ни странно, то был самый приятный вечер, который я когда-либо проводил со своей семьей.

На мой взгляд, люди моего дурацкого поколения — подгнившая версия поколения, ему предшествующего. Но если из наших пращуров, как из деталек конструктора, можно было что-то собрать, то мы — настолько покореженные индивидуалисты, что хрен из нас что получится, даже при большом на то желании. И по той подогнанной старой системе мы даже не испытываем тоски — она ведь уже рассыпалась до того, как мы пришли в этот мир. Наше отсутствие социальной полезности заставляет нас презирать старый порядок, потому что для нас нет никакого способа вернуться туда — нет сейчас и никогда не будет.

Десять лет моей последующей жизни — это десять лет лени, депрессии и нигилизма, частично совпавшие с наступлением девяностых. Я закончил изучать гостиничное дело — к нему я обратился не только из–за убийственной простоты, но и потому, что колледж был близ офисного здания в Касумигасеки, которое контора отца Тэцу не смогла арендовать после того, как хваленый японский экономический пузырь лопнул. Местечко то было до тошноты вылизанное, но мы с Тэцу жили там на халяву в обмен на пригляд за ним. Честь по чести, полноценными охранниками нас назвать было нельзя — скорее уж, мы исполняли роль этаких ленивых сиделок, которым вообще до лампочки, как там у подопечного дела идут.

Наше жилье состояло из двух небольших смежных офисов, расположенных в задней части второго этажа, которые в некой параллельной вселенной, где экономика продолжала бы цвести и пахнуть, были бы полны работяг ярых-усердных, приверженных всей душой разработке умных и стильных решений для современной жизни. Но в этой вселенной они выглядели как картонные лачуги бездомных, разбивших лагерь у высот мэрии. Над нами было шесть этажей, а на первом находился продуктовый магазин и элегантный шоу-рум одного афериста, строившего дома в пригороде, на загрязненной земле; хуже тамошних токсинов были только слащавые названия жилых комплексов, удуманные этим мудаком. Местечко, где когда-то был участок завода пестицидов, стало «Земляничными полями», на земле аккумуляторной фабрики откуда-то выросли «Скалистые и дивные вершины», а клочок земли близ аэропорта Нариты, где производились краска и растворители, стал по каким-то причинам «Райской гаванью». Этот типчик почти никогда не бывал здесь и все, о чем просил нас — оставлять свет включенным на ночь, чтобы здание не переставало даже в час, когда большинство нормальных людей спит и не думает о покупке недвижимости, лучиться аурой успешности.

Мы прозвали нашего подопечного Дворцом Пузыря.

Понятное дело, по нашей вине местечко превратилось в свинарник — но не по злому умыслу, а скорее потому, что и у меня, и у Тэцу была аллергия на ведение хозяйства. Да и потом, где-то в Аояме директоров компаний продолжали арестовывать за махинации или увольнять с позором, а кто-то из них даже отважился на харакири, дабы смыть бесчестье — на фоне всего этого кавардака никого не заботил наш пофигизм.

Тэцу, что был куда как умнее меня, изучал экономику в Токийском университете, но для нас обоих учеба была скорее фарсом. Куда как интереснее было устраивать девчонкам экскурсию по зданию (в безнадежных попытках закадрить хоть одну), рисовать на стенах офисов мишени под дартс и жрать хреновые харчи из продуктового магазина на первом этаже. Большую часть девяностых я питался только едой быстрого приготовления. Будь благословенна микроволновка и ее создатель, где бы он сейчас ни был.

Дорогой Клон,

11) твои зубы будут держаться в деснах так же твердо, как заклепки в корпусе подводной лодки, посаженные на пластилин. Надеюсь, ты будешь достаточно богат, чтоб позволить себе нормальный стоматологический уход. Кроме того, раз ты полтора месяца сидишь на изотретиноине (см. «Дорогой Клон», п. 2), нет смысла предупреждать тебя о вреде тетрациклинов — антибиотиков, назначаемых некоторыми врачами против акне. От них зубы зримо желтеют;

12) ты будешь щуплым, об этом я уже говорил. Можешь исправно жрать от пуза три раза в день — твоя грудь все равно останется вогнутой. Бодибилдинг не принесет пользы — твоя ДНК приговорила тебя к конституции подростка. Хорошая новость: в двадцать пять лет ты мало-помалу начнешь набирать массу, но к тому времени твоя самооценка рухнет в полный ноль;

13) никто, Дорогой Клон, никогда не скажет тебе это в лицо, так что слушай сюда: ты никогда не будешь считаться «хорошей партией» по женским меркам. Открой, если у тебя есть возможность, мой старый выпускной альбом и глянь-ка на Тэцу: вот он — парень хоть куда, именно такие, как он, по заветам Дарвина, гарантируют силу и интеллект виду. Такие же, как мы с тобой, должны развивать иные умения, дабы обеспечить себе крупицы шарма. Можешь взять амплуа нытика и циника, но оно тебе очков не накинет, так что советую бросаться всем телом на окна. Хилость обеспечит относительную безопасность, и ты вряд ли вылетишь птичкой наружу, а какая-нибудь задротка авось да и найдет выходку привлекательной чисто в силу очевидно самоубийственной безбашенности. Проверка на прочность окон может дать тебе значительную психологическую выгоду, но все равно это ничто по сравнению с дарвиновскими принципами взаимного влечения, помни об этом;

14) люди, от которых происходит твоя ДНК (читай, моя семья), предрасположены умирать молодыми, в основном от сердечного приступа или рака внутренних органов, в дополнение к трудностям, перенесенным во время Второй мировой войны (но это тебя не касается, я думаю). Мой дед по отцовской линии (твой игрек-дед — один из многих новых почетных титулов, созданных клонированием) сгорел в Нагасаки, а его жена и четверо детей подверглись облучению. Радиация превратила моего отца в трудоголика, а его брата и сестер — в деревенщину. Если их клоны постучатся к тебе в дверь, спрячься за диваном и притворись, что тебя нет, потому что единственная причина, по которой они приходят к тебе — это поклянчить денег или поиздеваться над тобой. Они, возможно, также снабдят тебя парой-тройкой рождественских подарков, купленных в «Севен-Илевен», завернутых в пищевую фольгу.

15) родственники матери (твоя «икс-родня») подвержены депрессии. Каждый раз, когда ты, Дорогой Клон, оглядываешься на родословную и видишь, что какой-нибудь из твоих предков запомнился угрюмым, застенчивым одиночкой, вдобавок подверженным обморокам, делай очевидный вывод: мозг бедняги не производил достаточно той кашицы, что называется серотонином. К счастью для тебя, мой Клон, ты будешь жить в ярком мире будущего, наполненном всяким доступным и дешевым мозговым допингом. Сдается мне, пиво и кофе — лишь примитивные версии ваших наркотиков будущего. В любом случае, я предлагаю тебе прыгнуть прямиком в новый, захватывающий океан таблеток. Я бы рад и сам так сделать, но мой опыт с алкоголем, кофеином и легальными наркотиками оставил мне определенный страх. Я не ставлю на этом всем однозначный крест, но не хочу больше чувствовать себя собакой с синдромом Дауна. Это, мать твою, ненормальное дерьмо.

Во-первых, нет никаких правил свободы, что предоставляются вам в молодости. Ну, когда-то, может, и были, да вот только не сейчас. Примерно в восемнадцать лет, после жизни, исполненной военной эффективности, достойной футуристической космостанции, вас пинают под зад с Великого Японского Материнского Корабля, и вы отправляетесь в чистый свободный полет — который продлится, скажем, до тех пор, пока вы его выносите. Действо может показаться забавным и увлекательным, но буду честен: солидная доля лет, проведенных в колледже, да и вся последующая жизнь дарят столько же радости, сколько процесс дефекации, скажем, бейсбольными мечами.

И кто ответит на вопрос, почему в итоге ты всегда один-одинешенек в своей келье? Футон, ворох одежды, стерео, кучка дисков, пепельница, телефон, который не звонит — и ничего сверх. Может, у тебя на стене висит плакат. Или припрятан где-нибудь какой-либо забавный хлам вроде жестяного робота или уродливой аниме-фигурки. Простите, так и подмывает спросить тебя, а где же секс, который мне обещали? Где же все беззаботное веселье? Я гребаный бунтарь! Если ловишь себя на таких мыслишках — значит, реклама пива и сигарет, отсмотренная на протяжении жизни, наконец-то дала черные всходы где-то в лобных долях твоего мозга. И ты в жопе, старик — в полной жопе! Никакой ты, мать твою, не бунтарь. Беззаботное веселье — миф. И все мы — просто жучки, ползающие взад-вперед по кусочку сахара. Все эти веселые парни, кажущиеся такими крутыми, модными и непринужденными — все они на самом деле неуклюже тащатся от одной минуты к другой, как, собственно, и ты сам.

Ключевое слово здесь — кажущиеся. Потому что от тоски никуда не деться…

Погоди-ка.

Знаешь, что? К черту всю эту теоретическую чушь. Проведя год в Дворце Пузыря, я как-то случайно повстречал Рейко, девушку, водившуюся с Кимико в школе. В переулке в Сибуе я искал на барахолке импортные диски со Stone Roses и не сразу даже узнал ее, так как красная мини-юбка и майка на бретельках — не самый религиозный прикид. Завидев меня, она взвизгнула, подбежала и чмокнула в губы:

— Хиро! Ну наконец-то кто-то знакомый!

— Привет, Рейко, — опешил я. — Ты тоже… здесь?

— В Сибуе? Ну да! Мне нравится этот райончик!

— Что с тобой?…

Она улыбнулась.

— Со мной? Что? — Ее явно забавляла моя неловкая формальность.

— Ну, знаешь, Сайтама, школа, наш район… — Я, похоже, снова выставил себя куском идиота и мямлей (внемли и учись на ошибках, о Дорогой Клон). Спросить ее прямо мне не хватало духу, но она, похоже, и так все поняла:

— А, ты думал, что я — все еще религиозная фанатичка?

— Разве люди меняются?

— Иногда — да. Вот ты-то сам кем стал?

— Ну, в колледж хожу.

— Шикарно. И что ты сейчас делаешь, мальчик из колледжа?

— Ничего, вроде бы.

— Отлично же! Пошли выпьем!

Какое чувственное предложение! Пойдем выпьем — нет, вы только подумайте! Черт! Вмиг улицы перестали быть серыми тюремными стенами, став яркими декорациями для сцены, в которой мне еще ни разу не доводилось играть главную роль — «девушка зовет парня выпить». Пробежав сквозь бетонное сердце Сибуи, мы взбежали на третий этаж, где располагался бар для белых воротничков — казалось, Рейко выбрала его наугад. Маленькое и довольно-таки гнусное местечко, коих тысячи тысяч во всем мире, собранное из хорошо подогнанных друг к дружке клише. Но оказалось, что Рейко знакома с каким-то якудза за барной стойкой — так что выбор, получается, случайным никак не был. Да и якудза, судя по всему, знал Рейко достаточно хорошо, чтобы проигнорировать мою до ужаса незрелую внешность и без заминок и расспросов принести пиво.

— Что ты делал все это время? — спросила она. — Расскажи мне все! — За время нашей вежливой беседы ей как-то вот удалось избежать любых упоминаний о своей собственной жизни.

Я, напустив на себя максимально серьезный вид, поведал о занятиях гостиничным менеджментом — стараясь не выдать полное к оным презрение. Рейко от моих слов чуть ли не в экстазе билась — ну или так казалось. Кроме того, я подрабатывал официантишкой — убирал столики в кафешке «элегантного стиля» в Синдзюку; это занятие я тоже решил ей преподнести как нечто более крутое, чем изнурительно-отупляющая рутина, коей оно на самом деле являлось.

— Ты выглядишь таким взрослым! — солгала Рейко. Я покраснел — без сомнения, цвет лица выгодно подчеркнул пару вулканических угрей на лице. — Где живешь? — спросила она меня. Я рассказал ей про Дворец Пузыря и про Тэцу. При звуке его имени глаза Рейко округлились и загорелись. В этот момент мне в голову шибануло пиво — вторая поллитра, эффект стал заметен.

— А что ты? — спросил я у Рейко. — Почему ты в баре, а не в церкви?

Она сразу как-то съежилась и погрустнела, но я решил не ослаблять напор:

— Я не могу притворяться, что ты не изменилась. Скажи уже! В прошлом году вы все — Кимико, Каору, ты, — щеголяли этакими рождественскими ангелочками. Что же теперь?

— Не знаю, подходящее ли это место, чтобы говорить об этом, — всхлипнула Рейко. Она, похоже, была из тех, кто рыдает в три ручья, будучи под мухой, ну, а у меня, если уж на то пошло, фатально развязывается язык.

— Что-то случилось? — не унимался я. — Что именно произошло?

— Не будь жестоким, Хиро.

— Жестоким? Я? Да мне просто любопытно.

— Тут моя душа на кону, между прочим. — Ее щеки алели. Похоже, с легким хмельком мы оба окрашивались в один и тот же оттенок.

— Ну ладно. Извини! Но, знаешь, в прошлом году мне безумно не хватало тебя — той, прежней. Ты вдруг возьми да и превратись в зомби. Всех нас игнорировала…

— Неправда!

— Вот как? А что же тогда, по-твоему, происходило?

— Мы чувствовали, что оказались в той школе с остальными… в той среде, в том месте… как будто случайно. Умами мы уносились так далеко…

— Думаешь, я не заметил? И насколько же далеко? Ты еще там, кстати? По этим вот юбке и майке так не скажешь…

Рейко тоскливо бросила взгляд на остатки пива в бокале.

— Я думала, что смогу поговорить об этом, Хиро, но… нет.

— Ну и ладно. Я, кстати, пьян, — сообщил я ей. — Очень легко пьянею.

— Я тоже, — ответила она.

— Почему бы не упиться вместе? — Я хохотнул.

Рейко согласилась, что мысль, в целом, дельная.

Мы наливались в тишине — самой чистой, насыщенной кислородом тишине, которую я когда-либо чувствовал. Но ни один из нас так и не сознался, что в конце дня нас мучали одни и те же вопросы о жизни-смерти, и что, хотя ее переживания были куда насыщенней моих, по сути, мы оба топчемся в одной и той же мертвой точке.

А потом пришло то приятное окрыленное чувство — опьянение, когда ты чувствуешь легкость, доступную лишь в самом начале карьеры пьянчуги. Пошатываясь, мы протопали по лестнице вниз и побрели сквозь неоновый свет улиц, плутая и болтаясь, покуда Рейко не стошнило в урну, покуда она не попросила меня вызвать ей такси. Я так надеялся, что в конце того дивного вечера мы окажемся в одной постели, но был настолько пьян, что едва мог сладить с собственным головокружением — что уж там говорить о каком-то сексе.

Так я и остался тогда девственником.

В первые несколько лет после окончания школы мама постоянно твердила:

— Поступи на серьезный факультет. То место, где ты сейчас вроде как учишься — это же просто курам на смех. Хуже только школа парикмахеров. Когда подруги спрашивают у меня о тебе, я и сказать-то ничего не могу — со стыда сгореть боюсь. И вообще, что тебя и Тэцу держит в том здании? Был бы отличный офис, а вы там только мусорите и кидаете в стены дротики, не позор ли? Настоящие его хозяева, помяни мое слово, позаботятся о том, чтоб вы двое в жизни далеко не пошли.

— Мам, на полу — не мусор, это мои вещи.

Была среда, полдень, и я заставлял себя убирать с позаимствованного из забегаловки столика — одного на двоих с Тэцу.

— Твои вещи выглядят как мусор. Я не хочу, чтобы твой отец приходил туда и видел этот беспорядок.

— Мам, харе. Хватит обо мне. Лучше о себе расскажи — что нового в жизни?

— В смысле?

— Ты сейчас занята чем-нибудь? Ты… счастлива?

— Конечно, занята.

— И чем же?

Она секунду подумала.

— Не ваше дело, юноша.

— Так бы и сказала: целыми днями ходишь по магазинам.

— Это ты к чему клонишь? — Она закипала, прям как ртуть в градуснике, брошенном на печку.

— Ни к чему. Просто факт, без всяких уклонов. Ты много ходишь по магазинам.

— Мы с твоим отцом много работали, чтоб обеспечить тебе и твоей сестре достойную жизнь.

— Я не жалуюсь и никогда не жаловался.

— Ты меня бесполезной считаешь, да? Шопоголичкой какой-нибудь.

— Ты что-то додумываешь, я и слова подобного не молвил.

— Что ж, если так, мы возьмем домой иностранных студентов.

— Чего-о-о? — Теперь уже мать застала меня врасплох.

— Ты слышал. Как семья Кимура.

— Кимура взяли двух религиозных фанатиков. Ты знаешь, чем это кончилось.

— Они не при чем. Просто Кимико оказалась слаба на передок.

— Не говори глупости, мама. Она взаправду верила.

— В смысле?

— В самом прямом. Она действительно уверовала во все те религиозные штучки.

— Хиро, разберись уж в себе — сначала говоришь, что в доме Кимура живут фанатики, а секунду спустя — что чуть ли не ангелы. — Мама наклонилась, чтобы собрать пустые коробки из–под рамена. — Мы, однако, возьмем студента-экономиста, а не помешанного на религии. На этой неделе я подготовлю ему твою старую комнату.

— Мою? Почему не ту, где жила Морико?

— Ревность — дурное чувство, Хиро.

Что ж, ее правда — я чувствовал себя униженным и ревновал к гайдзину, который ни с того ни с сего займет мою комнату, пусть даже и пустующую ныне, и будет в ней жить.

— Когда он приедет? Это же парень будет, не так ли?

— Тодд приезжает в первую неделю сентября. Он учится в университете Софии. Ты с ним мог бы найти общий язык, если б нормально учился.

Кажется, наша перебранка подступила к закономерному концу. Пока я одевался на работу, мать с нервным рвением наводила кругом порядок. Когда она нашла под телеком несколько порножурналов, я обрадовался — принадлежали они Тэцу, а не мне, так что моя совесть была чиста, и, вздумай маман упрекать меня в чем-то, мой праведный гнев агнца, заподозренного в нечистоте, был бы самым настоящим, подлинным, а не деланным.

Что не так с этими гайдзинами? Чего им нужно? По каким причинам проживают они в стране, где у них нет ни малейшего шанса быть понятыми или принятыми? Мои предки как-то в восемьдесят шестом году побывали на Гавайях, и когда отец вернулся в офис, то его там сразу прозвали за глаза гайдзином. Мать говорила, что он предвидел такой исход и в последние две ночи той поездки почти не спал.

В любом случае, если вы — гайдзин и живете в Токио, причины на то, вернее всего, самые сомнительные. Вы либо прячетесь от своего прошлого, либо поощряете какой-то свой порок, за который на родине вас бы линчевали. Или любите японских девушек. Или японских парней. Или еще что-то, о чем я предпочитаю даже не думать. Но гайдзин здесь — по определению изгой, и таким будет всегда. Их никогда не будут считать за своих, хоть бы и потому, что в пять лет никого из них не выставляли за порог за непослушание. Ведь такое издевательство — тоже часть нашей, и ничьей более, культуры.

В следующий раз я увидел Рейко воскресным утром, месяц спустя. Пройдя на кухню и почесывая зад, я застал ее там — в футболке с символикой «Hüsker Dü» поверх трусов.

— Фига себе, — вырвалось у меня.

— Привет, Хиро, — буднично поздоровалась она, как ни в чем ни бывало.

Я не знал, что сказать в ответ.

— Эм, Рейко…

Она сделала вид, что не понимает.

— Знаешь, мы с Тэцу расстались прошлой ночью. В Синдзюку, в караоке-клубе, ты представь себе. Звучит неубедительно, но нам было так весело, что я сейчас в это все даже не верю. — Она налила чай в не очень чистую чашку. — Всю ночь пела «Тюремный рок» и выиграла приз зрительских симпатий. — Она стала греть пальцы об идущий от чая пар. — В следующий раз тебе придется пойти с нами.

Так они с Тэцу встречались! Я об этом ничегошеньки не знал. Мы еще немного с ней поболтали, потом она вернулась в комнату Тэцу, закрыв за собой дверь. Глухой щелчок замка пробудил во мне новый уровень осознания — ничего такого возвышенного, просто жгучие сколопендры ревности стали шуршать в кавернах моих мозгов. Она все расскажет Тэцу, будь он проклят! Я никогда не узнаю о секрете Кимико, а вот Тэцу все узнает — и на это знание ему будет срать с высокой колокольни.

Вот и он сам — вышел из своей кельи в халате и тапочках в виде кроликов, буркнул «доброе утро», насыпал себе миску хлопьев и вернулся обратно, смотреть вместе с Рейко старый мюзикл, что-то с Хибари Мисорой в главной роли.

Одеваясь, я твердо решил — нужно избавиться от своей девственности. Пока вопрос сей не будет решен, меня все так и будут считать дитятей неразумным. О, как же я тогда был наивен. Люди только и делали кругом, что трахались, и я был слишком глуп, чтобы понять, когда девчонка дает тебе какие-то там знаки. Мне отчаянно хотелось завести себе девушку, но все, что у меня покамест удавалось — получать добрые отказы под всякими разнообразными предлогами. Вишенка на торте: «ты забавный, но все–таки — нет».

Неделю спустя мы с Тэцу сидели в баре, и я вымогал у него советы, как правильно с девушками знакомиться и все такое прочее. Спросил, где он подцепил Рейко.

— Да там вообще все странно вышло, — сказал Тэцу, почесывая в затылке. — Я шел из парикмахерской к нам, и тут смотрю — мимо нашего Дворца она идет. Такое совпадение…

Черта с два это совпадение — она за тобой следила. Ты был ее добычей, дружбан.

— Чудны превратности судьбы, — сдержанно откликнулся я.

— Что?

— Она когда-нибудь рассказывала тебе о тех временах, когда с Кимико и Каору по религии угорала?

— Ой, да она только об этом и трещала.

— Расскажи, интересно же. Что она говорила?

Тэцу сделал страдальческую мину.

— Я не смогу объяснить. Это все вещи странные, очень личные. Я предам ее доверие, если тебе разболтаю. Сам спроси, если хочешь.

В тот же день я поднялся на крышу и бросил парочку перепелиных яиц в гайдзина, прогуливающегося внизу. Потом поднял глаза к солнцу — и все мои проблемы испарились. Я чувствовал себя животным. Знаю, люди с чисто технической стороны животные и есть, но как часто лично вы, к примеру, ощущаете в себе звериное начало? Кстати, по случаю всячески вам советую его ощутить-таки. Нет ничего лучше, чем крушение иллюзий.

Я чувствовал себя зверьем в теплых лучах солнышка — хоть сейчас падай на карачки и лакай из лужи. Что же сейчас должна делать скотина вроде меня? Отдохнуть или пойти на охоту и добыть еду? А может, сейчас брачный сезон?

Поразмыслив, я твердо решил, что настал период гона, пошел в свою комнату, кое–как измыслил стратегию, спёр три разных дезодоранта у Тэцу и направил стопы в Сибую.

Вознамерившись сделать себе видок на все сто, я снял скопившиеся сбережения со своей чековой книжки и заперся в крутую парикмахерскую на Хатико-сквер, всю такую хромированную и с зеркалами от пола до потолка. Зуб даю, поначалу меня за курьера приняли, но я засветил купюры администраторше, и надо мной сжалились.

Через час моя шевелюра превратилась в некое математическое уравнение — в этом я лично убедился, выйдя на улицу и изучив свое отражение в витрине. Что-то одновременно и в духе восьмидесятых, и с благостным кивком в сторону новой эры гранжа — а если быть честным, мои волосы, похоже, позаимствовали худшие проявления у обеих этих эр.

— Крутая стрижечка, чувак! Как называется?

— О, это писк сезона — называется «двойной интеграл из икс в кубе делить на три»!

— Отпад!

Я спросил у парикмахера, где можно разжиться самыми крутыми шмотками. Задавая подобный вопрос, я чувствовал себя мудаком, но в местах вроде той парикмахерской, судя по всему, не возбранялось интересоваться чем-то таким — по крайней мере, за придурка я принят не был. На одежду ушла куча денег — почти все годовые сверхурочные, — но такова цена: хочешь брачный сезон со всеми вытекающими — раскошеливайся. Кроме того, мне и самому было интересно открывать эту новую сторону жизни, потому что доселе я совсем не интересовался, что носить модно и круто, а что — не очень. А финальный аккорд в этой истории прозвучал тогда, когда я, облаченный по-новому, собрал все свои старые обноски в стопку и закинул в мусорный бак в вонючем переулке по дороге к станции метро. Самое странное — в вагоне на меня в новом прикиде никто особо не глазел.

Было бы поучительно и здорово сейчас сказать, что все мои усилия по «умоднению» пошли коту под хвост, и я стоически это принял, но, как ни странно, впервые за всю мою жизнь противоположный пол стал обращать на меня какое-никакое внимание.

Вообще, дело было не только в прикиде. Да, одетый по последней моде, я невольно располагал к себе. Но когда я стал в старой манере херачиться о витрины в хипстерском наряде — это, конечно, производило фурор. Даже Тэцу был поражен. Сначала он дразнил меня из–за перемен во внешности, но потом укоротил язык и вскоре уже сам выбирал себе шмотье поновее. Наверное, его удивил тот факт, что ко мне стали захаживать в гости — в кои-то веки.

Тут разумно задаться вопросом — неужто модный прикид все решает? Мы презираем франтов, пижонов и стиляг, это факт, но если на мне такой банальный фокус сработал — что можно сказать, в итоге, обо мне и о мире, в котором я живу? Неужто модный прикид может быть простым орудием естественного отбора, пусть даже и с ограниченным сроком службы? Видимо, да.

В минусы можно было, конечно же, записать синяки, оставленные особо прочными витринами, но и они в итоге сыграли мне на руку — девчонки замечали их и выказывали желание обо мне похлопотать. Может быть, чья-то малая забота меня и впрямь исцелила. Помню, шел третий год моей учебы, я поднялся из метро наверх и потопал к ресторану, на работу, и передо мной предстал во всех красках великолепный закат. Все кругом глядели на небо, где повисла огромная радуга, словно вырезанная из раскадровки «Сейлор Мун», и я остро осознал, что перестал быть молодым идиотом. По сему поводу испытал я некую грусть, как если бы некая часть меня умерла. А когда-то я только и ждал этого момента, вот чудеса. Впрочем, за тем радужным рубежом мне, как и всякому смертному, уготованы были еще сотни тысяч кратких моментов просветления, знаменовавших уход еще одной моей старой версии.

Фишка в том, что всякий момент просветления — это еще и миг печали.

Интересно, много ли человеку выпадает на век этих самых версий себя? Можно ли подновлять себя безгранично, или все упирается в какое-то конкретное число? Интересно, если бы каждый день я избавлялся от своего старого «я» и становился кем-то новым, меня сочли бы в итоге за нового Будду?

Дорогой Клон, мне искренне интересно, какие у тебя будут отношения с родителями — если таковые, само собой, у тебя будут. Быть может, твоей матерью станет лабораторная колба на окраине Кобе, но ведь бывает и хуже, правда?

Думаю, в детстве ты, как и я когда-то, будешь смотреть документальные фильмы о природе, и они-то явят тебе неизбежный момент, когда мать какого-нибудь зверька берет и забивает на своих суетливых отпрысков, отпуская их на все четыре стороны в дикие и опасные просторы. Немного грустно это все, немного удручает. Интересно, не дурачим ли и мы, люди, сами себя, веря в нерушимость и святость семейных связей? Когда-то у нас была кошка по имени Вонючка (она реально воняла), понесшая котят и, похоже, забывшая о них через три минуты после того, как отец забрал их. Дальнейшая их судьба мне, если что, неизвестна, но о некоторых вещах лучше и не знать. Справедливости ради добавлю, что и отпрыски животных очень быстро забывают об уходе матери.

У меня все вот как обернулось (возможно, и ты этого не избежишь): мне чертовски хотелось обрести духовную связь с родителями, но я был слишком мал, чтобы желание это распознать и осознать. Только позже я понял, как сильно нравились мне эти простые разговоры о тривиальных вещах, вроде «эй, пап, что сегодня на работе было?» или «мам, а что думаешь о том политикане, которого по телеку показывали?».

Если у тебя все будет так же, как у меня, рано или поздно ты поймешь, что никогда не сможешь наладить отношения с предками. Что ты для них разочарование, ну или жизнь их самих слишком перпендикулярна тому, на что они когда-то надеялись, и совокупный этот багаж неудач лишь препятствует подлинным родственным чувствам.

Возможно, какое-то духовное единство у меня было с матерью, пускай даже чаще всего с ней мы говорили о том, какое же я не оправдавшее надежд убожество. Отец… ну, признаться, в животном царстве отцы дают дёру очень быстро, и, боюсь, мне ни разу не приходилось видеть документальный фильм, где зверь-папа возился бы с выводком, так что… не знаю. Порой я думаю, что все было бы лучше, если бы он ушел сразу после того, как я родился. А может, и не было бы…

Впрочем, «может» — термин коварный, Дорогой Клон, избегай его по возможности. И все это я рассказал вот почему: хочу, чтобы ты узнал про реакцию моих предков, когда я заскочил к ним спустя несколько месяцев после перевоплощения в Сэра Элтона Пижона, при полном прикиде. Официальным предлогом были документы, которые я хотел забрать — при заполнении всяческих административных форм их, увы, постоянно спрашивают, — но, оглядываясь назад, я понимаю, что просто хотел пощеголять перед ними. Новый стильный Хиро задает жару, о да!

В итоге вышло как: мать вскрикнула, едва завидев меня, и побежала закрывать дверь и опускать шторы.

— Почему ты одет как сутенер? — в ужасе тараторила она. — Ты это серьезно, Хиро?

Отца ситуация, казалось, смешила. А мать знай себе злилась — поняла, сколько денег я пустил по ветру. На ее выпады я никак не реагировал — знал, что рано или поздно отец за меня вступится и напомнит ей, какие суммы она в свое время спускала на наряды. Да, так оно и вышло. Я был спасен.

Так что да, Дорогой Клон, я считаю, что у тебя есть врожденное желание укрепить связь с родителями, и я надеюсь, что это твое желание исполнится. Но если все пойдет не так, как хотелось бы, не будь слишком суров к себе и к предкам. Просто так устроен мир.

А еще в родительском доме взаправду поселился какой-то Тодд. Я однажды его увидел исподтишка.

— Могу я с ним познакомиться? — спросил я как-то у предков.

— Конечно, — пожал плечами отец.

Но мать почему-то насторожилась:

— А зачем тебе?

Но в следующую секунду Тодд все равно вошел в комнату — шумный и осиянный небесным светом, с лицом весельчака, перенесшего лоботомию — у гайдзинов-пиндосов у всех такие вот рожи, будто жизнь для них вот-вот превратится в высококачественное фото от «Кодак».

А когда я завалился посреди дня без предупреждения, чтобы забрать кой-чего из скромной личной библиотеки, меня чуть не хватил удар — я застал мать на кухне, сидящей за столом, равнодушной на вид и… опустошающей запасы папиного виски. Я никогда не видел ее пьющей, так что — вообразите мои эмоции.

— Окаасан?! — вскричал я.

— О, привет. А вот и ты, мой сынуля-сутенер.

— Я пришел забрать пару книг. Мам, что с тобой?

— А ты не видишь?

Я сел перед ней.

— Что случилось? Расскажи!

Мама шмыгнула носом.

— Тодд от нас ушел.

— Он же до мая тут живет. Что случилось?

— Мы поссорились.

— Ты поссорилась с Тоддом? Да он же безвредный, как пылесос!

— Не говори так.

Между ними что-то было. Чтобы понять это, не нужно было даже спрашивать. Кое–как я взял себя в руки.

— Так он с концами ушел, выходит?

— Ну да.

— Плесни-ка и мне. — Я передал ей бокал. Она наполнила, но чокаться мы не стали.

— Он тебе нагрубил? — осторожно спросил я. Или побоялся, что я узнаю?

— Нет, это я на него все время срывалась. Не могла сдержаться. Ненавижу себя за это.

— Отец знает?

— Нет, что ты. — Она смерила меня настороженным взглядом.

— Я ничего ему не скажу, не волнуйся. Даже Морико не узнает.

Мать блеснула улыбкой, омолодившей ее лет этак на десять. Когда-то она явно была весьма соблазнительной особой.

— А что мне еще поделать, Хиро? — сказала она. — Для твоего отца я ничем особым не отличаюсь от дивана или стиральной машины. Мне нужна любовь. Может, по мне этого и не скажешь… но это так.

— Нам всем нужна любовь, мама.

— А Тодд был таким добрым и дружелюбным…

И таким молодым, подумал я. Ну да ладно.

Мы больше не говорили ни о Тодде, ни о чем-либо еще. Я оставил ее на кухне на пару с виски. Несколько месяцев спустя в доме появился Райан, студент инженерного училища из Южной Каролины, стажирующийся на мегапроектах по гидроэнергетике. А после Райана — Марк, а за ним Брейди, а после Брейди я сбился со счета. Страшно сказать, но впервые в жизни я зауважал свою мать — за ее находчивость и за то, как она получала то, чего желала.

(глава ожесточенной внутренней борьбы с самим собой)

Следующие десять лет моей жизни отмечал тотальный крах всего и вся. Привычный уклад уходил, нового премьер-министра объявляли каждую неделю, экономика пребывала в коматозном состоянии — даже в ту пору, когда иена стоила больше доллара, — а потом еще и эти теракты в метро. В какой-то момент этого крушения столпов я сделался одним из множества холодных и бесчувственных детей нации. Я стал монстром. Я хотел быть монстром. Я хотел, чтобы Северная Корея разбомбила Сайтаму. Хотел истребить всех до единого политиканов, засунуть руку им в глотки, чтобы вырвать оттуда золотые гланды. Хотел, чтобы все прочие холодно-бесчувственные дети нации присоединились ко мне, и чтоб мы сформировали ужасную банду и расколошматили все модные витрины в стране. Как бы было здорово! Высший класс — кругом битое стекло и мародерство! Как если бы землетрясение прошлось. Впрочем, еще пройдется.

Не знаю, больше всего на свете мне хотелось избавиться от ощущения, что у меня на лбу вытатуирован штрих-код. Я хотел быть оригинальным…

Так, Хиро, стоп. Хватит витать в облаках. У тебя просто в штанах было неспокойно, и ты хотел облагородить свое либидо высокими мыслями.

Ну и что в этом плохого? Вся политика такова: сублимация сексуальных импульсов, проецируемых на общество в целом…

Заткнись! Ты даже не знал, кто ты! Ты бы поставил дорожный конус себе на голову, если бы тебе сказали, что с ним в тебя кто-нибудь влюбится. Ты был слабаком по всем возможным фронтам!

Я не был слабаком! Мне потребовалось много мужества, чтобы надеть то модное шмотье, на которое я спустил кучу денег. Ладно, я шучу, но ты знаешь, что я имею в виду. И потребовалось мужество, чтобы не соответствовать этой системе: сказать «НЕТ!» всем устаревшим моделям поведения и понять, что они вернут нас в пятьдесят третий год.

Ты действительно думаешь, что мы доверим будущее нации такому хорошенькому мальчику, как ты?

Ну, собственно, да. У вас нет выбора, потому что я молод, и, нравится вам это или нет, однажды все это будет моим, и, знаете, может быть, я разорву это все в клочья. Ха!

Но разве Наоми, младшая сестра Тэцу, не пострадала от таких же говнюков, как ты?

Наоми по статистическому несчастью находилась в вагоне метро, в понедельник, 20 марта 1995 года, остановившемся на станции Касумигасеки незадолго до восьми утра. Когда поезд въехал на станцию, она набрала полные легкие паров зарина, сочившегося из полиэтиленовых пакетов, которые секта сумасшедших уложила на пол вагона. Члены той секты проткнули мешки острыми наконечниками зонтиков, выпустив газ.

Ей просто не повезло, не так ли? А теперь у нее одно легкое, лицемерный ты червяк.

Но я бы никогда ничего подобного не сделал!

Тогда никакой ты не крутой бунтарь. Обманщик! Позёр! Фальшивка!

Знаете что, я больше не буду мусолить тему своих университетских годов. Они для меня пролетели ровно так же, как и для большинства подобных мне студиозусов. Думаю, что навсегда запомню это время, когда все старались быть более гранжевыми, чем другие, и когда упрямое мрачное молчание стало настолько стилизованным и сложным ритуалом, что соперничало с чайной церемонией.

И вообще, после выпуска жизнь стала более реальной, миновав рубикон того, что я бы назвал Великой Просеивалкой. После нее понимаешь, кто превратится в робота, а кто останется человеком. К моему облегчению, Тэцу решил немного подождать, прежде чем выбрать карьеру: я всегда недооценивал его, все эти годы полагая, что быть ему обычным «белым воротничком». Он все еще встречался с Рейко — они были вместе с того самого утра на кухне, даже несмотря на некоторые инциденты, после которых лично я бы плюнул на все и зажил бобылем. Узнал ли я что-то новое про обращение в забугорные религии? Да если бы. Убил несколько месяцев, пытаясь вытянуть из Тэцу хоть словечко — и в итоге просто сдался.

Я полюбил Наоми, которая провела два месяца в больнице и полгода лечилась дома после газовой атаки. Не застрянь она на аппаратах искусственной вентиляции — блистала бы на выпускном, уверен. Боже, тот факт, что такая беда постигла столь красивую, юную и невинную деву, вызывает у меня отвращение к человечеству. Мало того, что ей удалили легкое, так еще и на груди остался уродливый шрам, похожий на алый разлом, и дышать нормально ей не светит до конца жизни. И все же она не озлобилась. Она сказала, что не ходить в школу ей даже нравится.

— Там все равно стремно. Все эти перспективы, грызня за хорошие оценки — больше не нужно все это терпеть. — Она сделала паузу. — И не смотри на меня так, Хиро. Я далеко не тупица. Но должна же быть в бочке дегтя ложка меда.

На частоту ссор Наоми с матерью потеря последней легкого никак не повлияла, они продолжали цапаться как кошка с собакой. В конце концов, когда Наоми перебралась на третий этаж Дворца Пузыря вместе со своей подругой Хацуко, ее родительница вздохнула с облегчением — мне почему-то так кажется.

Ладно, согласен, как-то я не очень хорошо осветил зариновый вопрос. Видимо, все дело в том, что эта ситуевина меня до усрачки напугала — и пугает до сих пор.

Вот что произошло.

В ночь перед терактом мы с Тэцу припозднились по полной — играли с дружбанами в покер, хлебали дешевую бормотуху, напоминающую аккумуляторную кислоту, вдобавок полируя это дело текилой. Никто так и не задернул в комнатах шторы, и следующее утро встретило нас палящим в окна солнцем. Снаружи проносились машины скорой помощи, пожарные экипажи, вертолеты, неслыханно много полицейских сирен орало на разные лады. Хватаясь за головы, мы с Тэцу прошаркали к окну — и увидели мир в хаосе. Когда Тэцу включил радио, ситуация ни капельки не прояснилось — что там, взрыв, техногенная катастрофа?

Решив, что дерьмо творится серьезное и кое–как совладав с похмельем, мы наскоро оделись и направились к станции метро «Касумигасэки», которая, казалось, и выступала эпицентром всего действа. Полиция изолировала большую часть территории вокруг, но господин Номура, друг отца Тэцу, работал на шестом этаже здания (по иронии судьбы, в Национальном агентстве по борьбе с пожарами и стихийными бедствиями), через которое можно было по отдельному проходу попасть в метро, так что туда мы и двинули. Тела уже вовсю выносили, кто-то ползал по станции, обдирая в кровь колени, стремясь спастись от негаданной напасти. Полицейские и медсестры были сплошь в средствах радиационной и биологической защиты.

Тэцу, я и сотрудники на шестом этаже могли только сидеть спокойно, в то время как некоторые офисные дамы плакали, а телефоны дико трезвонили — члены семей хотели узнать, успели ли их родные добраться до работы. Господин Номура вздрогнул и сказал:

— Черт. Это Хидео. Там, внизу, на носилках.

Мы с Тэцу посмотрели вниз — и точно: Хидео, начальник отдела кадров, был одним из дюжины выносимых тел.

Почти в этот же момент Тэцу увидел, как несут Наоми, и если бы мог — выбросился бы в окно, лишь бы поскорее добраться до первого этажа. Хорошо, что ему хватило ума не поступать так. Мы кубарем скатились (или ссыпались? Слетели, стекли?) вниз на шесть лестничных пролетов. Тэцу махом преодолел толчею, будто бы отчебучил стейдждайв на рок-концерте. Он приземлился, как ястреб, рядом с Наоми: она уже была подключена к дыхательному аппарату и постоянно теряла сознание. Он не отлипал от нее, пока каталка не уперлась в задние двери машины «скорой помощи». Нам разрешили подняться. Из носа Наоми шла красная пенистая шняга, и мне пришлось успокаивать беснующегося Тэцу — он попросту мешал бригаде медиков работать. Не раз и не два казалось, что до больницы девчонка попросту не дотянет.

Поверх этой канители накладывалась дикая, прямо-таки апокалиптических размахов головная боль, усиливавшая каждую эмоцию — точно соль, высыпанная на открытую рану. Из задних окон «скорой» можно было увидеть мимолётные сценки из жизни Токио. В те моменты все они казались принадлежащими другой эпохе — как jpeg-файлы, выцветающие на гаснущем экране.

Как только мы прибыли в больницу, Наоми отвезли прямо в операционную, а Тэцу уселся на пол, скрестив ноги, и стал орать дурниной. Он попросту не знал, кого обвинять в случившемся. Мне пришлось влепить ему пощечину, чтобы он опомнился — медперсонал собирался его вытолкать. Бедный парень был в натуральном бреду.

Я позвонил его матери из телефонной будки и постарался изложить суть проблемы сухо и минималистично — так, чтобы по дороге в больницу ее не хватил инфаркт. Но вот беда — она услышала, как орет Тэцу, бедняжка. Метро было закрыто, так что она поймала такси — и всю беспрецедентно-огромную пробку промучилась мыслью, что ее дочь была лишена жизни самым зверским образом. Господин Кавасаки, отец Тэцу, застрял возле вокзала Уэно и, учитывая, что сотовых телефонов в то время не было, прибыл в больницу лишь ближе к вечеру, обнаружив Наоми уже без легкого, в подвешенном между жизнью и смертью состоянии.

Дорогой Клон!

Интересно, будут ли наши предпочтения касательно девушек совпадать? Понравится ли тебе та, которая нравится мне, или у тебя будет какой-то свой вкус? Как я уже говорил — не знаю, заложены ли подобные штуки непосредственно в наши гены. Но вообще, ты от меня будешь в этом отличаться, скорее всего. Пусть в глубине души мне и хочется, чтобы ты был таким же, как я, и влюблялся в девушек, которые выглядят так, будто знают что-то недоступное тебе. И я тут вовсе не про секс толкую, а про девиц, которые видели то, чего не видел ты. Хороший пример — Кимико, Рейко и Каору с их религиозным прозрением: они видели Бога. Другой пример — Наоми, повидавшая смерть.

Дело в том, дорогой Клон, что ты не можешь подойти к этим особенным девушкам и просто спросить: «И как оно?». Так дела не делаются, поверь. Все, что тебе доступно — в какой-то момент оказаться рядом в надежде уловить мимолетное поэтическое мгновение, указывающее на существование чего-то большего; маленькое мгновение в повседневности — и только. Как в тот вечер, когда мы с Наоми пошли на концерт Кортни Лав, и нам пришлось ехать на метро: очень короткую, буквально десятую долю секунды Наоми колебалась, прежде чем сунуть билет в турникет. Всего-то миг.

Или когда Тэцу, Рейко и я обедали в ресторане «У Дэнни». Принесли еду, и Тэцу произнес: «Итадакимас», «я смиренно приемлю», и на секунду у Рейко стало такое лицо, будто она привидение увидела. Я тут же спросил, в чем дело — она отмахнулась от меня. Тэцу повторил мой вопрос, и вот что она сказала:

— Недостаточно просто сказать «итадакимас». Кое-чего не хватает.

— И чего же? — осведомился Тэцу.

— Забей, — ответила Рейко.

Всего-то миг.

Эти девушки, дорогой Клон — современные святые.

Они либо темнее самой тьмы, либо сияют ярче дуговой сварки.

И вот пролетели еще пять лет. Сделал ли я что-то значимое? Ага, если бы. Был ли я образцовым гражданином? Нет, я до сих пор считаю, что страной правят воскрешенные мумии, но не будем вдаваться в подробности. Я как-то изменил этот мир? О да, я же внес посильную лепту в японскую экономику, выкурив 5 × 365 × 20 сигарет, выпив 5 × 365 × 1,5 бутылок пива и проведя 5 × 365 × дохрена часов, играя в видеоигры, так что кое-что мне определенно можно засчитать — улучшение зрительно-моторной координации!

Как-то так. Хорошо еще, что не приходилось платить за аренду.

Но что люди обычно говорят себе, подводя черту под пятью годами жизни? «Глянь-ка, я выжил. Я справился. Кто-то сдался, а я еще в бою». Ну то есть, если счистить всю шелуху: «Я постарел». Чертовски удручающий итог, но такова людская судьба.

Я влюбился в Наоми, но она не влюбилась в меня. Она не обманула меня, заметьте, и даже когда с трудом дышала, в первые месяцы выздоровления, говорила: «Я люблю тебя, Хиро, но никогда не полюблю тебя».

— Тогда я из кожи вон вылезу, чтобы ты в меня влюбилась.

— Не-а.

— Да-а.

— Перестань, Хиро. Все не так просто.

Эти слова выдержали проверку временем: я не стал ей интереснее. А чуть позже, в один весенний вечер, когда праздновали ханами, я купил веточку королевской орхидеи по грабительской цене и подарил ей на день рождения. А потом мы как-то собрались вместе, и Тэцу сказал:

— Хватит, Хиро.

— Чего хватит?

— Не дури. Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

Вступила Наоми:

— Я не могу больше принимать твои подарки, Хиро. Хватит этого обмана.

— Наоми живет наверху только потому, что наша мать ведьма, Хиро, но все давление, которое ты на нее оказываешь, раздражает не меньше, — добавил Тэцу.

— Давление?

Наоми сказала:

— Заткни свой рот, Хиро. И открой уши: я не какая-то там жалкая легкодоступная инвалидка. Можешь верить, можешь — нет, но парням я все еще нравлюсь. И без легкого, и со всеми шрамами.

Другие парни видели шрам?

— Ты не обязан спасать меня, Хиро, — продолжала она. — Не надо, у меня все и так в ажуре. Я освобождаю тебя от… — Она всплеснула руками, словно разбивая заклятие. — Ты свободен. Абракадабра!

Тэцу выразился куда более приземленно:

— Папа говорит, что если ты не перестанешь подбивать к Наоми клинья, придется тебе съехать отсюда.

— Ты что, говорил об этом с отцом?

— Конечно, Хиро.

Я ушел, справедливо возмущаясь (приятно чувствовать моральное превосходство и разыгрывать театральные сцены, правда?), но я знал, что они правы, мне тоже было очень неловко. Потому что, может быть, это правда, что я любил Наоми только потому, что мне было жаль ее. Но нет! Я любил ее, потому что она испытала самые темные проявления человеческой натуры на себе — и не скисла.

Что ж, я принял условия. Меня трясло от ярости глубоко внутри, но что оставалось делать? С головой уйдя в новую работу ресторанного менеджера в районе Гиндза, я стал подолгу оставаться сверхурочно, а зарплату спускал на стильные тряпки. После многих лет ношения ультрасовременной одежды я дошел до того, что не мог покупать что-то не крутое. Это не было пристрастием — скорее я стал тем, кем раньше притворялся: вот оно, вечное проклятие молодости. Тэцу как-то назвал мои махинации по поводу внешности «болезнью Сибуя», но перестал это делать, когда понял, что я никогда не изменюсь.

Времечко на дворе стояло дерьмовое, и я все надеялся, что ситуация переломится, но летели дни, и дела становились только хуже, только беспощаднее.

Было бы слишком легко сказать, что тревога в стране отражала мою, но на самом деле так оно и было. Япония была для меня как собутыльник, и всегда веселее пить с кем-то, у кого раздрай посерьезнее, чем у тебя.

В начале 1996 года меня уволили из ресторана после того, как гребанная камера видеонаблюдения засняла меня таранящим витрины магазинов в районе двух часов ночи. Я просто развлекался — возвращал себя в форму, чтобы как-то оправиться от потогонки, длившейся двенадцать часов. Когда начальник спросил меня, на кой хрен я бросаюсь всем телом на стекла, я предпочел не отвечать. Он предложил мне сходить к психологу. Ну уж нет, спасибо, сам разберусь.

Так что большую часть 1996 года я проторчал в своей комнате, крутя на марафоне «Космический линкор Ямато» — дрянной мультсериал, записанный на стопку видеокассет. Иногда я пытался качаться, но без особых успехов. Я даже пытался отрастить бороду — но эту историю я приберегу для Дорогого Клона.

В октябре мы с Тэцу и еще одним другом, Суэхиро, наведались в Кобе по протекции суэхировой тетки. Мы хотели понять, оставило ли землетрясение января 1995 года следы, но увидели не так уж много, а мне как раз очень хотелось увидеть что-то, что физически и осязаемо отражало бы весь тот негатив, разлитый в воздухе страны в кризисный период. На обратном пути я задал вопрос:

— Но почему, если Япония такая бедная, со стороны это не так чтобы очевидно?

Тэцу, выпускник факультета экономики Токийского университета, ответил:

— Материализм исчерпал себя.

— И что это значит?

— То и значит. Япония пропустила через свои кишки все, что есть в капитализме. Мы превознесли концепцию шопинга выше, чем любая другая известная культура на Земле, и теперь не можем предсказать, что с нами будет дальше. И нет ни мифа, ни исторического прецедента, которыми мы могли бы руководствоваться — ситуация совершенно новая. Тут, в Японии, история мертва настолько, насколько вообще возможно.

И разговор этот, заметьте, состоялся за распитием «Гленфиддика», на скорости в двести двадцать километров в час.

1996 год был годом, когда мне пришлось признать, что общество с дикой скоростью скатывается по непредсказуемому склону. Отчетливей всего я вкурил сей факт, наблюдая за Наоми (вовсе не как отвергнутый влюбленный, заметьте). Вскоре после поездки в Кобе прекрасным позднеосенним днем я покупал порножурналы в ларьке у торгового центра «Парко». Шагая от ларька по улице, я увидел Наоми и трех ее подружек — всех в коротких до неприличия юбках. Губной помадой они рисовали на витринах рисунки, и мне вдруг вспомнился тот монолог, предваряющий альбом «Diamond Dogs» Дэвида Боуи: они как стаи шавок, бросающихся в яркие фасады на протяженье Авеню Любви. Мне не хотелось попадаться им на глаза — не хватало еще, чтоб Наоми стала тыкать в меня пальцем и звать извращенцем-неудачником при подружках, — но любопытство требовало как-то незаметно подобраться к ним поближе.

Они рисовали мультяшные лица, сердечки и свастики на витрине, а потом гляделись в нее как в зеркало, крася губы. Они выглядели сущими прожигательницами жизни. Боже, какой я лицемерный, как будто мой образ жизни — образец здравомыслия! Наоми — всего семнадцать, она пережила черную полосу, хорошо хоть, что в уме не повредилась. А что за претензии к бытию у остальных троих? С тех пор, как Наоми встала на ноги, появилось много желающих стать ее «друзьями». Компашка собралась нездоровая, зато преданная.

Потом Наоми увидела меня, и гвоздь жгучей боли втемяшился мне в голову. Вместо того, чтобы привлечь ко мне внимание спутниц, она дико фальшиво хихикнула (настолько фальшиво, как, думаю, и профессиональная актриса не смогла бы) и просто отвернулась, ничего не сказав ни мне, ни подружкам.

Как она смеет притворяться, что не заметила меня!

Я последовал за ними. Их перемещения были совершенно лишены логики. Самое же нелепое заключалось в том, что они воровали из магазинов — не тайком, а напропалую и бессовестно, пригоршнями хватая косметику, бижутерию и тому подобные бирюльки, на бегу распихивая улов по сумочкам… черт, да их даже ни разу не попытались сцапать за руку! Сестра как-то сказала, что мелкие кражи — для девочек дело обыденное; я не придал этому большого значения тогда. А сейчас — смотрите-ка, да она ж была права!

В конце концов они купили себе по мороженому и сели на скамейку, а затем начали отбраковывать всю свою добычу в ближайший мусорный бачок, по одной вещице за раз. Набравшись духу, я подошел к ним.

— Наоми, — спросил я, — на кой хрен ты выбрасываешь все эти новые вещи?

— О, смотрите, мамочка сердится! — Она как раз выбрасывала подводку для глаз. Ее подружки, похоже, вообще меня не замечали.

— Ну, раз уж ты это стырила — могла бы и попользоваться.

Она посмотрела на меня как на дурачка.

— Стырила? Ты чего хоть? Это наши вещи!

— Слушай, во что ты вляпалась? — спросил я ее.

— Хочешь знать?

Подруга Наоми, миловидная девушка с подтяжками, сощурилась на меня и сказала:

— Мы подмазали парня, которому принадлежат все эти лавчонки. Деньгами, ну и еще кой-чем. Так что все честь по чести.

— «Еще кой-чем»? Что за дела?

— Это так важно для тебя?

— Да, прикинь, важно.

Наоми подняла глаза:

— Хиро, оставь нас в покое. Настучу отцу — он тебя вышвырнет.

Да, благородности этой девчонке было не занимать.

Я ушел, порой оглядываясь назад, чувствуя себя так, как чувствовала себя вся наша страна в те годы: будто под кайфом, под какой-то новой экспериментальной наркотой без внятного названия. Вернувшись домой, я заварил себе лапшу быстрого приготовления, почитал книжку о роли НЛО в авиакатастрофах и лег спать.

Дорогой Клон…

Как ты уже догадался, на нормальную лицевую растительность можешь даже и не рассчитывать. Единственный внятный выход, как по мне — пересадка волос. Таким Майкл Джексон баловался. Впрочем, не знаю, понадобится ли эта канитель тебе — ты, конечно, от меня отличаешься, но все равно до старины Майки тебе далеко.

Интересно, будешь ли ты одинок? У одиночества есть и плюсы, и минусы. Самый очевидный минус… ну, ты тупо один. Ни убавить, ни прибавить.

Одно из преимуществ одиночества — в том, что ты можешь позволить себе роскошь воплощать идеи от начала до конца, не отвлекаясь на сложную химию отношений. Еще — ходить в кино одному куда круче, чем принято считать в обществе. Попробуй — уверен, ты меня поймешь, ты оценишь.

Кроме того, быть одиночкой означает, что тебе нужно прилагать гораздо больше усилий, чтобы быть частью мира и видеть вещи такими, какие они есть на самом деле.

Предупреждаю: если ты — одиночка, худшее время суток — закат, когда все с кем-то ужинают. Все, кроме тебя. Поэтому в течение этого периода времени ты будешь в полном, мать его, отчаянии, и примешь любое приглашение на ужин, даже и самое скучное. Если тебе кто-то вдруг позвонит в это время, ты всеми силами будешь растягивать этот звонок. До безумия. До вечности. До того момента, когда собеседнику откровенно некомфортно, и он не понимает, как от тебя отделаться. Но к восьми часам муки одиночества уже минуют. Когда я думаю об этом, мне кажется, что моя мать годами чувствовала то же самое: это извечное и пагубное одиночество. Может быть, все эти иностранные «студенты» в доме помогали ей избегать его. Хорошо ей. А отец? День за днем в унылом офисе, так далеко от дома. Что творилось в его голове? Извини, если отвлекся, дорогой Клон. Честно говоря, мне интересно, могу ли я вообще делиться с тобой чем-то таким.

Что ж, безответная любовь всей моей жизни жила этажом выше, и о существовании ее я вспоминал, случайно сталкиваясь на лестнице или слыша порой, как наверху что-то прикладывается об пол от души. Как-то раз я смотрел телевизор с Тэцу, и там, у Наоми, что-то прогрохотало так, будто из–под рояля (которому там неоткуда было взяться) вдруг ножки выдернули.

— Тусовщица опять наебнулась, — проворчал Тэцу.

Однажды днем, под самый конец 1996-го, мы с ним поднялись наверх, и у меня от увиденного там натурально челюсть отвисла. Первое, что бросилось мне в глаза — банки из–под кошачьего корма, приспособленные под пепельницы, сотни штук, и все — доверху забиты окурками, испачканными губной помадой. Всякая плоская поверхность там была занята пустыми и полупустыми банками и бутылками из–под пива и газировки. На стенах красовались постеры дрянных поп-исполнителей — даже не на скотч приклеенные, а на оторванные «липучки» со штрих-кодами. Рожи звезд были разрисованы маркерами — я так и сам в былые времена измывался над музыкальными журналами сестрицы. На фоне того, что творилось у Наоми, наш мужицкий беспорядок выглядел попросту любительски. Тэцу зрелище, впрочем, не сильно-то и огорчило.

— Братан, — сказал я, — это место — свинарник.

— Что-то не устраивает — вали назад в Сайтаму.

— Да я не это имею в виду. Блин, чем тут так воняет?

— Кошкины ссаки.

— А, вон как…

Единственным свидетельством присутствия Наоми тут был шкаф, загроможденный запасными кислородными баллонами и прочими медицинскими приблудами. Тэцу окинул это добро взглядом, вздохнул и произнес:

— Наоми сошла с ума. И я не знаю, как с ней быть.

— А родители?

— Наоми с матерью и двух минут спокойно в одной комнате не может просидеть. Да и меня не тянет вывозить этот разговор. Если она сейчас живет с кем-то из тех торчков, которых почитает за друзей — сцена предстоит та еще. Тот пидор с респиратором — хуже всех. Видел его?

— Да, пару раз.

— Так вот, у него даже астмы нет. И респиратор этот ему — как мертвому припарка.

— В смысле?

— Он рисуется. Прикидывается больным, чтобы все его жалели.

— Но это… это какой-то отбитый способ вызвать жалость.

— Понимаешь теперь, почему мне эта ситуация не нравится?

— Ну, а что, у Наоми нет, что ли, каких-то… ну, планов… на будущее? — Выговаривая эти слова, я сам себе в тот момент казался жалким.

Тэцу посмотрел на меня.

— Планы? Ну ты даешь, Хиро. У самого-то они есть? Планы — это для других.

Я был так счастлив, что меня не причислили к «другим», что даже перестал злиться на Наоми и на ее наплевательское отношение к себе. На кухонном столе (на самом деле это была офисный столик, выкрашенный в странный зеленый цвет, напоминающий что-то с космической станции «Мир»), я нашел аккуратно сложенный тотемный столб из семи экстази, с отпечатанной на каждой таблетке рожицей Покорительницы Звезд. Тэцу на эту конструкцию посмотрел, пожал плечами, и мы оставили ее там, где она была. Он взял то, за чем приходил, из ящика стола, и мы вернулись вниз.

В 1997 году я устроился продавцом мобильных телефонов в киоск возле универмага «Isetan» в Синдзюку. В ту пору трубки уходили как горячие пирожки, и если бы я остался в этой отрасли — смог бы скоренько подняться по карьерной лестнице. Но, к сожалению, оглушительный фирменный джингл звучал семьдесят восемь раз в час (я посчитал), и мое терпение в какой-то момент лопнуло. Даже сейчас, слыша эту мелодию у кого-то на мобиле, я чую, как адреналин подскакивает, а мошонка сжимается.

Рейко получила должность в «Dentsu» — и не простую офисную служку, а спеца по маркетинговым исследованиям. Все свое время она посвящала работе с религиозным, не иначе, рвением. Похоже, у нее просто были гены фанатички — а я-то в свое время незнамо чего напридумывал.

Наоми же перестала быть просто младшей сестрой Тэцу: она вдруг стала лакмусовой бумажкой всего юного, женственного и подлинно японского. Рейко ходила с Наоми по клубам, тусовкам и еще бог знает куда, всегда с блокнотом, и когда она возвращалась во Дворец Пузыря — вся сияла, вопреки усталости.

— Тэцу, — говорила она, — твоя сестренка однажды сделает меня директором отдела по делам молодежи.

— Могла бы и почаще здесь бывать, — возмущался мой друг. — Такое впечатление, что ты с ней в отношениях, а не со мной.

— Не ворчи, дед.

Но Тэцу не мог не ворчать, потому что Рейко нашла работу, которая ей нравилась и к которой у нее явно был талант, а сам он все еще был на плаву, брезгуя предложениями от юридических контор и перебиваясь халтурой в Аояме — барменом в пабе папаши своего университетского знакомого. Я понимал, что между ним и Рейко не все ладится, и летом девяносто седьмого она ушла. Они расстались, не оставляя контактов и не жалея бензина и спичек для мостов, но Тэцу раздражало то, что Рейко все еще тусовалась с Наоми и, как следствие, пожинала прорву идей для новых молодежных товаров от беспутной девчонки и ее круга.

Как-то вечером Тэцу сердито заметил:

— Как будто Японию спасут еще какие-то гребаные новые товары! Нет, нам требуется что-то абсолютно противоположное. Хиро, если сможешь узнать, что противоположно по смыслу новым товарам — тебя провозгласят императором этой сраной страны.

Так пролетело еще несколько лет. У моих родителей все было хорошо — я время от времени навещал их. Моя мать, теперь, когда я узнал ее тайну, перестала придираться ко мне и, по правде говоря, стала намного милее в отношении. Я надеялся, что мой отец, со своей стороны, припрятал где-нибудь на стороне интрижку. Будь оно так, мы смогли бы наконец стать счастливой нормальной семьей.

Моя сестра сыграла свадьбу осенью девяносто седьмого. Брачная церемония вышла вполне современная — пышная, излишняя и довольно-таки бездуховная. Но если так надо, то — пускай. Она любила своего парня искренне, это не был брак по расчету, так что мне оставалось только порадоваться за нее. Я не знал, что ей подарить, и выбрал от полнейшей балды жестяной чайник с Винни-Пухом кисти Шепарда. Мне было стыдно вручать ей эту штуку, но потом оказалось, что чайник стал ее любимым свадебным подарком, так что тут никогда не угадаешь.

Случайные заработки, которыми я перебивался, сменялись один за другим. Я то и дело ловил на себе в лучшем случае недоумевающие, а порой и явно осуждающие взгляды старшего поколения — такой старый (двадцать пять лет!), а до сих пор не устроил жизнь.

Но есть кое-что хорошее в том, чтобы не принадлежать к миру работяг — время летит (это действительно так), и вокруг тебя невольно собирается круг единомышленников, и ты невольно становишься частью того подпольного племени, которым офисные работнички стращают своих детишек. Будучи младше, я и подозревать не смел, что нас так много — а теперь, при взгляде с изнанки, кажется, что ребят вроде нас — большинство. Если так оно и есть — то наша страна, должно быть, в полном дерьме. С другой стороны, нация и так уже страдает от сильного морального потрясения, не так ли? Кодла бездельников вроде нас — возможно, как раз то, что нужно. Может, нам стоит как-нибудь собраться и опрокинуть весь этот фальшивый японский аквариум. Все разбить и поджечь, и немного погреть руки у костра. Эх, мечты-мечты.

Наоми, в свою очередь, все больше отбивалась от рук, а Тэцу продолжал просить у меня совета, как «спасти ее». Порой мы навещали ее вечерами, но я поднимался на этаж выше лишь потому, что друг настаивал, а я не хотел терять свое халявное жилье. Порой мы шпионили за ней — но все, что Наоми делала под нашим тайным надзором, было глупо и бестолково, но не противозаконно и даже не предосудительно с моральной точки зрения (Тэцу был убежден, что она продается на ночку похотливым клеркам, чтобы пополнять свои запасы дури — мне не казалось, что Наоми на это способна, но ее подружка, девица с брекетами по имени Мико, частенько ошивалась с парнями семейного вида в костюмах, и каждый раз — с разными).

Однажды в начале 1998 года, я столкнулся с Наоми в ресторане «Royal Host». Какое-то время мы смотрели друг на друга, а потом я сказал:

— Я не шпионю за тобой. Это совпадение.

— Знаю, — ответила она. — Пойдем, посидим вместе.

— И что, даже папочке не настучишь, что я к тебе пристаю?

— О, заткнись.

Я сел с ней, и мы заказали обед.

— Тэцу вечно садится мне на хвост, — пожаловалась она. — Не знаешь, не докопался ли он пока до чего-нибудь… ну, пикантного?

— Он за тебя переживает.

— Да почему?

— Не придуривайся.

— Нет, я серьезно — почему?

— Посмотри на свою жизнь, Наоми.

— А что с ней не так? Как будто его жизнь — это что-то офигенское. Или твоя. — У нее в руке хрустнула, ломаясь надвое, палочка.

— Я-то на дне, Наоми. И даже я не понимаю, что ты вытворяешь со своей жизнью. Но это не имеет значения. Просто твой брат волнуется, вот и все.

— Тебе, я смотрю, нравится вмешиваться в наши семейные дела, не так ли?

— Еще чего. Нет.

— Ну вот и не вмешивайся.

— Я не… Слушай, попробуй меня понять, лады?

— Ладно-ладно. — Она, кажется, уверовала в мою искренность. — Так скажи мне, Хиро — что так беспокоит моего братца? — Наоми было любопытно, как хронический пациент может быть заинтересован в получении диагноза, который не является смертельным.

— Ты тыришь по магазинам, жрешь один джанк-фуд, выражаешься как потаскуха, а еще вчера, как он узнал, ты по полной затарилась в одном местечке галлюциногенными грибами.

Наоми улыбнулась.

— Ну и здорово. Что в этом плохого. Жизнь скоро станет ужасной. Хочу веселиться, пока еще молодая.

Принесли наш заказ: суп для меня и тарелку мороженого — для Наоми.

— Как твое здоровье?

— Ты про дыхалку?

— Ага.

— Ну, иногда, если поднимаюсь по лестнице, в глазах темнеет. Или если танцую…

— А шрам зажил?

— Ты извращенец, Хиро?

— Нет. Всего лишь был с тобой в машине скорой помощи — как раз тогда, когда у тебя изо рта рождественский пирог наружу давило. Думаю, это дает мне право спросить.

— Прости. Ты прав. — Наоми ела мороженое по одной молекуле за раз. — Он теперь розовый. Шва почти не видно — так, несколько складок. Хирург в тот день постарался.

— Ты часто вспоминаешь тот день?

— А почему ты спрашиваешь?

— Ну, я с удовольствием махнулся бы с тобой местами тогда. Чтобы избавить тебя от того, что пришлось пережить.

Она холодно посмотрела на меня.

— Не корчи из себя милягу, Хиро.

— Да ладно, сама же знаешь — мне тебя давно плевать.

— Хочешь, покажу тебе шрам?

— Не провоцируй меня, Наоми. Сиди и ешь.

— Ты просто какашка.

— А ты ведешь себя как ребенок.

Какие-то дамы, сидевшие в нескольких столиках от нас, долгое время косились на Наоми — и вот, после всех колебаний и переглядок, подошли к столику и попросили у нее разрешение поздороваться. Наоми любезно поклонилась им, встретив очень по-доброму.

— Потрясающе, — пробормотала одна из этих женщин. — Нация в руинах.

— Бедная крошка.

После стандартной в таких случаях болтовни Наоми объяснила, что ее легкое так сильно пострадало из–за того, что утром в день теракта у нее был тяжелый бронхит, а газ зарин особенно агрессивен на слизистых оболочках или на поврежденной коже. Именно такими и были ее легкие в тот день — слизистыми и поврежденными.

— Такая молодая, такая хорошенькая! — причитала другая дама. Ее подруги покивали, еще немного поболтали с нами, а затем — вернулись к себе за стол. Наоми притянула меня к себе и шепотом сообщила:

— Вот ведь чокнутые.

Дорогой Клон!

Приберег для тебя миленькую пикантную вещь: у тебя будет непереносимость всего, что оканчивается на «-аин». Бензокаин, новокаин, даже кокаин, хоть я эту дрянь никогда и не пробовал. Особенность эта открылась, когда мне пломбировали дырку в зубе в 1984-м — в кабинете у стоматолога. Помню только, как упал в обморок — и только потом узнал, что мне пришлось вколоть норадреналин и целую минуту делать массаж сердца. Когда я очнулся, у меня болела грудь, и казалось, будто я только что ударился правой стороной головы о стену. Так что, если вдруг надорвешь спину, разживись лучше анальгином, или морфием, или чем-нибудь еще, что не вызовет у тебя анафилактический шок.

Дорогой Клон, я нахожу поэтичным и насмешливым то, что твое тело отвергает те самые вещества, какие обычно облегчают боль. Как если бы вселенная преднамеренно не позволяла тебе прибегать к быстрым решениям. От алкоголя тебя тошнит, от наркотиков у тебя паранойя, а обезболивающие могут убить. Я не удивлюсь, дорогой Клон, если когда-нибудь обнаружится, что у нас с тобой аллергия на мягкие подушки и удобные диваны.

Я солгал. Я все еще люблю Наоми. И всегда любил. Ее потраченная впустую жизнь выводила меня из себя — эти переходы от одного модного поветрия к другому. Когда я за модой гнался, у меня хотя бы было оправдание — яркие стильные шмотки призваны были повысить мои дарвиновские шансы на спаривание. Но Наоми — другой случай, потому что каждая новая футболка, безделушка или брелок для мобильного телефона давали краткий проблеск смысла или возможность надолго отвлечься от ее рассогласованного, но в целом — обычного существования. Или, может быть, я рисую ее умнее, чем она была на самом деле. Нет, я так не думаю. Она сводила меня с ума и не позволяла серьезно сблизиться с другими девушками. Случалось мне подцепить какую-нибудь дурнушку порой, и вот мы такие сидим у меня во Дворце Пузыря на диванчике, смотрим телик… и вдруг я слышу за дверью шаги Наоми, поднимающейся к себе на этаж, и сразу понимаю, что ошибся, что не стоит вот так вот предавать себя и свое сердце. Выпроваживаю дурнушку, ложусь на пол, закрываю лицо руками. И долго-долго лежу вот так, слушая, как живет своей скрипучей жизнью Дворец.

Отмечу, что в 1999 году я наконец перестал одеваться по моде во имя дарвиновского отбора, что стало большим облегчением. Естественно, этому решению способствовал тот факт, что следование моде вышло из моды; достаточно было прикупить себе пару-тройку светлых толстовок и стопку американских футболок с тупыми надписями на английском, плюс мешковатые льняные брюки и легко грязнящееся кожаное пальто, выглядящее так, будто его выкрали со съемочной площадки детективного сериала семидесятых — и все, ты самый стильный и желанный! От Рейко, которая заделалась трендсеттером «Dentsu», я узнал, что люди, как правило, окончательно формируют свои предпочтения в гардеробе как раз между двадцатью и тридцатью годами, так что, по-видимому, я обречен носить дерьмо из семидесятых до самой смерти. Меня такая перспектива не устраивала, но ведь Рейко кое-что в этих делах смыслила — она писала о молодежных тенденциях в журналах и нехило преуспела. И, честно говоря, она не сказала мне об этом лично; я прочел об этом в статье ее авторства. Еще одна женщина в моей жизни, с которой невозможно связаться.

Дорогой Клон.

Извини, но я чувствую себя обязанным сообщить тебе хоть одну нормальную весть. Хоть что-то мало-мальски приободряющее. Я знаю, что уже говорил тебе, что с котелком у тебя будет порядок, но родиться умным — все равно что узнать, что рядом с твоим домом построят атомную электростанцию. В теории — хорошо, но, положа руку на сердце: кто в здравом уме будет рад такому соседству?

Мне удалось дать тебе горстку советов о том, как сделаться чуть менее неприятным в глазах женщин. Кто знает, может быть, когда тебя выпустят из пробирки, косметическая хирургия станет плевым повсеместным делом: зашел в кафешку, купил бургер и картошку — ну и по ходу дела рожу слегка подправил.

Люди говорят, что внешний вид не имеет большого значения, что настоящая красота — внутри, но так говорят лишь красивые люди. Обычные слишком заняты поиском партии, у них нет времени на такую тупую банальщину.

Но вот что, дорогой Клон — ты получишь дар дружбы. Много друзей у тебя не будет, но с теми, что есть, ты сроднишься по-настоящему.

И вот еще что: не будучи идиотом сам, ты не сможешь примириться с идиотизмом в лице других. Это не защитит тебя самого от глупых и идиотских поступков, но по крайней мере позволит в полной мере оценить развлекательную ценность твоих промашек.

И еще кое-что: ты сможешь усердно работать над тем, во что веришь. Я знаю это, потому что в 1999 году я нашел работу в компании, для которой должен был составить энциклопедию «уроков жизни», предложенных людьми всех возрастов. Я получил работу благодаря другу друга — так, кстати, устроен мир. От меня требовалось просить людей выразить простыми словами три вещи, которым они научились в жизни. Чем старше был собеседник, тем лучше. Я пытался получить ответы разными способами — начал с обхода домов, но чаще всего у меня перед носом хлопали дверью, принимая за сектанта, ну или я попадал к людям настолько одиноким, с такой дикой потребностью отвести душу перед кем-то, что в итоге я застревал у них дома на час-другой. Мне не претили ни отказы, ни долгие задушевные беседы с индивидуумами на грани сумасшествия, потому что, на мой взгляд, сама идея была потрясающей: составить энциклопедию мудрости разных лет, в двух словах — дистиллировать сам смысл жизни. Вот это я понимаю — работа!

Жаль только, что моим начальником — и вторым из общего числа двух сотрудников этой сомнительной авантюры, — был дантист по имени Цутому, унаследовавший энное количество денег от своей семьи, имевшей стекольный бизнес в одном русском городке на берегу Японского моря. В секретаршах у него ходила девка по имени Хацуко, в сущности — его подстилка, которой было глубоко насрать на то, насколько хорош был наш проект. Помню только, что она набирала телефонные номера карандашом, чтобы не повредить о кнопки маникюр, и потихоньку таскала деньги из маленькой кассы компании. Она сделала вид, будто я в ответе за все эти кражи, и добилась-таки моего увольнения. Ярости моей не было предела. Мне без шуток понравилась работа, я наслаждался ею все те десять дней — ровно столько я у Цутому и продержался. Но кому охотнее поверил бы этот мужик, своей подстилке или какому-то левому парню? Увы, так устроен мир.

Между прочим, среди людей, с которыми я беседовал, наиболее частыми ответами были: «Хотел бы я, чтобы у меня было меньше забот в юности», «Хотел бы я заниматься тем, чем нравится, а не тем, чего от меня ждали», «Хотела бы я жить с другим мужчиной».

Увы, так устроен мир.

Примерно в это же время я стал все чаще слышать о японцах, уезжающих в Канаду: в Ванкувер, на западное побережье. Ванкувер? Какого черта кто-то хочет попасть именно туда? От одного только названия рисуется самая хреновая картина: краснорожее быдло с руками-окороками, берущее на лососевую рыбалку вместо багра свинченную с чьей-либо машины и заточенную радиоантенну, оборванные бомжи, в поисках ягод копающиеся в кустах возле магазина снегоступов. Потом я вспомнил, что Кимико все еще в Канаде, что прошло почти десять лет с тех пор, как я видел ее в том зоомагазине.

Как услужливо сообщила карта мира, город располагался к северу от Сиэтла, так что на полноценную глухомань не тянул. Но я все так же не мог взять в толк, почему кого-то туда может потянуть. Я поговорил об этом с Тэцу, и он дал мне весьма развернутый ответ:

— В Ванкувер-то? Да там травки хоть жопой жуй. Она оттуда по всему миру, считай, растекается, и никто ее не контролирует. А канадский доллар — это как мексиканское песо под прикрытием. Там можно купить что угодно за бесценок. Типа, за телевизор платишь как за обед у нас, а жрачка — практически бесплатная.

— Не шутишь?

— Ни разу. Надо бы и нам туда податься. Можно сделать вид, будто хотим выучить английский. Да, забыл — там еще огромные нудистские пляжи и стрип-клубы точно такие, как в Шанхае двадцатых годов. Огромный город, полный голых людей, прикинь.

— Город? Да это же Канада, откуда там города. Сколько человек-то хоть?

— Не знаю. На миллион, думаю, наскребется.

И это была вся информация, которой я располагал об этом месте, до следующей недели, когда, придя домой с очередной работы (снова продажа мобильных телефонов, но на этот раз — в тихом офисе), я обнаружил, что Тэцу и Наоми грызутся, как два бульдога. Наоми сидела за диваном, держа в заложниках коллекцию компакт-дисков Тэцу; каждый раз, когда он пытался подобраться поближе, она брала горсть и швыряла их в стену. Мое появление ничуть их не разняло.

— Так, ладно, я — к себе в комнату, — оповестил я угрюмым тоном.

— Эта дура хочет смотать удочки в Ванкувер! — рявкнул Тэцу.

— Рейко сказала, что это самое крутое место, а она-то все знает! — взвизгнула Наоми.

— Не поминай имя этой ведьмы при мне! Тебе просто хочется шабить и ебаться!

Несколько пластиковых футлярчиков с дисками разбились о дверь.

— Тэцу, я уже взрослая, и если думаешь, что можешь мне что-то запретить — просто иди на хуй. Я буду жить так, как хочу!

— Давай, давай, просади то единственное легкое, что у тебя осталось!

— Я поеду учить английский!

Тэцу издал звук, указывающий на то, что его нервная система перегружена.

— Английский? Идиотка сраная, тебе никогда не было дела до иностранных языков.

— С чего, мать твою, ты так уверен? Ты меня видишь-то только по вечерам, когда за мной шпионишь, как извращенец. Думаешь, я не знаю? Вот настолько тупой я кажусь, да? Кстати, я уже брала здесь уроки английского!

Тэцу попытался успокоиться.

— Мне страшно за тебя. И папе — тоже.

Еще один диск отправился в полет.

— Смотрите, кто заговорил! А за себя-то тебе не страшно? Ты был лучшим учеником в классе, а сейчас — просиживаешь штаны в этом дурацком баре. А часики-то тикают, и ты моложе не становишься. Это я должна за тебя переживать, а не наоборот.

Я стоял у двери, следя за шоу — такую веселуху грех пропускать.

— Папа тебя не отпустит.

— Пусть хоть узлом завяжется — с юридической точки зрения он не имеет права голоса в этом вопросе.

— Ну, по крайней мере, мама будет рада, когда ты свалишь.

— А то. Ну что, доволен?

— Чему тут быть довольным? Тому, что ты хочешь стать обкуренной шлюхой в дыре за десять тысяч километров отсюда, где кантуются одни лесорубы?

— Это моя жизнь, Тэцу. — Наоми повернулась ко мне. — Я же права, Хиро?

— Меня не спрашивай. — Я поднял руки. — Это ваши личные терки.

— Можешь оставить мои диски в покое и начать вести себя на свой возраст? — спросил Тэцу. — Хоть все их расколошмать, а доказать — ничего не докажешь.

— Выкуси! — Наоми опрокинула всю высокую стопку сидишек и рванула к двери — спасаясь от Тэцу, который что так, что сяк не сумел бы ее ухватить — слишком невыгодно расположился.

Хлопнула дверь.

— Бля, ну что за погром, — протянул мой друг.

На следующий день я потерял работу — якобы по причине асоциального поведения. На деле произошло вот что. Перед офисом стоял аквариум размером с телик. Вывеска над ним сообщала, что если клиент бросит монету в десять иен в аквариум, и она приземлится на крышу декоративного замка на дне, оператор будет обслуживать их мобилу бесплатно целых три месяца. Конечно, было практически невозможно попасть монетой по нужному месту, если только не знаешь секрет — бросать надо плашмя, с определенной позиции. Ни в коем случае не швырять так, будто играешь в орлянку — снаряд закрутит, и хрен ты чего добьешься.

Я всегда раскрывал секрет клиентам до того, как они испытывали удачу, и в девяти случаях из десяти у них все получалось. Босс отсутствовал на той неделе, когда я взялся разбалтывать тайну клиентам, и по его возвращении оказалось, что мои детские шалости заставили компанию лишиться астрономических доходов. От такого откровения у бедняги случился эпилептический припадок — и откуда мне было знать, что он эпилептик? — и он, пытаясь уцепиться рукой за аквариум, опрокинул его на пол. Как только скорая уехала, я сорвал бейдж, оставил его на прилавке и вымелся за дверь. Фиг с ним со всем.

Вторая странность того дня заключалась в том, что я случайно встретил своего отца. Трудно объяснить, насколько тревожным выдался эпизод: дело было в огромном магазине товаров для творчества, по которому я с удовольствием блуждал без цели в выходные, как бы напитываясь здешней атмосферой и убеждая себя, что становлюсь чуть талантливее и когда-нибудь даже смогу нарисовать настоящую мангу. В тот день цель была — я выбирал краску для модели космического линкора, которую собирал на досуге. Сходя по лестнице с охапкой баночек, я увидел отца в офисном костюме, в отделе эзотерических примочек.

Он увидел меня первым — и весь залился краской. Натурально алым сделался, как перчик чили. Было полтретьего дня и, ну… ему вряд ли стоило быть здесь.

— Пап?

— Ох, сынок! Сынок. Привет.

Я подошел к нему. Он покупал какой-то амулетик в виде металлической трубки. Я не успел спросить, чем это он таким занят, а он уже отложил его — казалось, его вот-вот хватит удар.

— Не говори матери, что видел меня здесь, — пробормотал он.

— Э… почему?

Он молчал.

— Да в чем дело? — не унимался я.

— Меня уволили.

— А?

Меня словно по темечку стукнули. Отец работал в такой серьезной компании, что нанимала людей на всю жизнь, до самого гроба.

— Что… сегодня?

— Нет. Уже несколько месяцев назад.

— А что ты здесь делаешь?

— Да так. Просто время убиваю, честно говоря.

— Погоди-ка… хочешь сказать, мама не знает, что тебя уволили?

— Нет! — Он побледнел. — И не говори ей, прошу тебя.

— Что за фигня. А почему ты каждое утро выходишь из дома, будто в офис?

Его пунцовое лицо вполне красноречиво отвечало на мой вопрос.

— Пошли наверх, — сказал я. — Там кафешка есть.

— Я не могу.

— Это еще почему?

— У меня осталось еще одно дело.

— Какое?

— Собеседование. О приеме на работу.

— Собеседование? — Я понял, что он выдумал эту отмазку на ходу. Но его конфуз был столь очевиден, что я не стал допытываться. Одна только наша встреча причинила ему такую боль, о простой вероятности которой он, вполне возможно, и не подозревал доселе.

— Ладно, пап, иди куда хочешь, но знай — можешь завалиться ко мне в Дворец. Когда пожелаешь — хоть днем, хоть ночью. Уговор?

— Спасибо. Может, я и зайду.

Повисла неловкая тишина.

— Мне пора, — обронил он и был таков.

Эта встреча была настолько странной, что к тому моменту, как я вернулся во Дворец Пузыря и обнаружил Тэцу лежащим на одном из общих диванов в черном депрессняке, я уже и забыл, что у меня самого больше нет работы.

— Тэцу? Ты чего?

— Она сбежала.

— Кто?…

Дорогой Клон, скорее всего, ты боишься летать. Возможно, в твоем будущем полеты перестанут быть проблемой, и ты будешь каждый день гонять на работу на потрясающем подземном поезде на магматической тяге хоть в Антарктиду. А что до меня — аэрофобию я познал на горьком опыте, прибыв в аэропорт Нарита. Унижение — то еще: когда Тэцу стал уговаривать меня взойти по трапу, я застрял на полпути и чуть ли не скулить по-собачьи начал. Интересный, как ни крути, опыт — такого животного ужаса я давно не испытывал. Откуда мне было знать, что все так обернется?

Тэцу попросил стюардессу подождать нас, затащил меня в ванную, сунул мне в руку пять таблеток и приказал:

— Съешь.

— Чего?

— Просто съешь их.

— Ты же знаешь, как меня колбасит от наркоты, Тэцу! — заныл я.

— Слушай, ты хочешь сесть в самолет, или нет? Мой отец отвалил за эти два билета целое состояние. Ты нужен мне. И ему. Мы все на тебя рассчитываем, Хиро.

Что ж. Я проглотил таблетки псилоцибина, и эффект не заставил себя долго ждать: как только мы поднялись в воздух, я почувствовал себя лифтовой кабиной с обрезанными тросами. И все кругом вмиг стало таким замечательным-замечательным — весь салон ни с того ни с сего озарился чистейшей любовью. Это был ночной рейс, и освещение в салоне было восхитительным — как-то так я представлял себе освещение церквей в Европе. Еда оказалась еще одним откровением.

— Тэцу! — стонал я. — Эта курица — просто высший класс! Ебически вкусно, ты только попробуй!

— Хиро, ты под кайфом, а я нет, и если не перестанешь нести чушь, я от стрема на стены полезу. Иди в хвост самолета и там наблюдай за аурами пассажиров.

Какая отличная идея! Так я и сделал. Там все смотрели «Храброе сердце», киношку с Мэлом Гибсоном, и над головами у всех расцветали радужные ореолы. Я готов был, рыдая навзрыд, кричать: я люблю всех вас! Мы все братья и сестры! И, Мэл, твой талант — это благословение!

Примерно через четверть часа я вернулся на свое место, осиянный вестью о скрытой во всех человеческих существах красоте, и уснул. По ощущениям где-то секунд через пять Тэцу разбудил меня сильным тычком и приказал прийти в себя. В глазах двоилось.

— Что это за херня у меня на лице? — Казалось, будто в черепе взорвалась петарда. Не самое приятное ощущение. Да что там темнить — боль попросту оглушала.

— Ты храпел как бензонасос. Никто не смог тебя растолкать, так что я завязал тебе сопелку.

— Что за дичь!

— Я из–за тебя весь полет глаз не сомкнул, идиот.

— Ладно, понял. О, гляди-ка — горы снаружи, — решил я плавно сменить тему. Горы там взаправду виднелись, голубовато-серые. Леса на их склонах были укутаны этаким толкиеновским туманом.

— Хиро, вся эта страна — огромная гребаная гора.

Тэцу чертовски злился на меня, и я не стал спорить. А потом я вспомнил, что я все еще в самолете, и страх вернулся. Я уже собирался запаниковать, когда Тэцу схватил меня за голову борцовской хваткой и сказал, что если я еще хоть раз разозлю его, то он очень подробно опишет мне процесс распада корпуса самолета перед крушением.

Через несколько минут шасси грянули о землю.

Конец первой части.

Дуглас Коупленд альтернатива Япония зарубежная литература современная литература перевод

Дуглас Коупленд. Бог ненавидит Японию. Часть первая

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute