Когда раскованный, элегантный (и в классическом фраке — неисправимый модник) Леонард Бернстайн поприветствовал москвичей по-русски, он воспользовался, конечно, очень простым и безотказным средством: кого же не согреют слова, произнесённые иностранцем на родном для тебя наречии? Но и без того аудитория в Большом зале консерватории была готова к самому доброжелательному отклику. Восемнадцать концертов Нью-Йоркского филармонического оркестра, сыгранных под управлением Бернстайна летом и осенью 1959 г. в Москве, Ленинграде, Киеве (и снова Москве), обратились в шумно обсуждаемые события музыкальной жизни. А спустя семьдесят лет они могут стать образцовой исторической иллюстрацией к явлению, которое, прогуливаясь под ностальгическим «июльским дождём» от «Заставы Ильича» до «завтрашней улицы» Юрия Пименова, мы называем Оттепелью.

Эти выступления, с их триумфами, происшествиями, встречами, накрепко запечатлели приметы времени. Они были частью культурного обмена между Советским Союзом и Соединёнными Штатами, что начался в 1956 г. благодаря жгучей интернациональной энергии импресарио Сола Юрока. Тогда с гастролями в США отправились лучшие советские коллективы — балет Большого театра, Ансамбль народного танца под руководством Игоря Моисеева, театр кукол Сергея Образцова, труппа МХАТ. Ответными посланниками стали знаменитые американские симфонические оркестры — Бостонский с Шарлем Мюншем и Филадельфийский с Юджином Орманди. Оркестр Нью-Йоркской филармонии посетил СССР в особые дни — в Сокольниках развернулась Американская национальная выставка — ответ на открытую месяцем ранее в Нью-Йорке Выставку достижений Советской науки, техники и культуры. И если главным «экспонатом» здесь было соперничество, то музыка и музыканты могли показать пример содружества. Бернстайн подходил для этой миссии безупречно.

Воплощая дух и плоть американской музыки, корнями он уходил в русскую, — и как выпускник фортепианного класса Изабеллы Венгеровой, некогда преподававшей в Петербурге и воспитавшей в своём студенте представление о полном и свободном звукоизвлечении, и как любимый ученик Сергея Кусевицкого, который за дирижёрским пультом сам олицетворял звук. В устах Кусевицкого имя Леонард становилось привычно-милым для русского уха: «Ленюшка, это же вовсе не симфоническая музыка, а джаз, — сокрушался Сергей Александрович, репетируя перед премьерой, посвящённую ему, Вторую симфонию Бернстайна, — но джаз благородный!»

Взаимную сердечную привязанность учителя и ученика скрепил Тэнглвуд, воплощённая мечта Кусевицкого, где Бернстайн учился, а позже преподавал. В доверительных письмах к Ленюшке в последние недели жизни Сергей Александрович просит его не оставлять Беркширский музыкальный центр. Ответное письмо, которое не придёт в срок, полно утешительных заверений: «Я убеждён, Вы не сомневаетесь, что если возникнет действительно критическая ситуация (не дай Бог!), то я буду тот час же рядом с Вами». Бернстайн сдержал слово: успел проститься с «духовным отцом» и принял руководство осиротевшим сезоном.

Через Кусевицкого и музыкальную секцию Совета Американо-Советской дружбы, а в общем, благодаря собственной открытой общительности, Бернстайн знакомился с русскими музыкантами — Гилельсом, Рихтером, Ростроповичем (ему он посвятит дурашливую «политическую увертюру “Слава”»). Спустя годы — с Кремером и Спиваковым. На первом музыкальном фестивале «Пражская весна» в 1946 г. он общается с Евгением Мравинским, Львом Обориным и Давидом Ойстрахом (с которым позже осуществит американскую премьеру Второго скрипичного концерта Шостаковича). И расскажет об этой встрече, что, в противоположность саммитам глав дипмиссий, не способных найти общий язык, «не возникло никаких вопросов относительно наших интересов или подходов — взаимопонимание присутствовало здесь с первого же момента. Если бы возможно было воплотить это взаимопонимание в категориях окружающей нас реальности, мир сделал бы ещё шаг вперёд».

Сближение в сфере музыки символизировала программа, выбранная для советского турне. Помимо европейского «золотого стандарта» (Моцарта, Бетховена, Брамса, Россини, Берлиоза, Вагнера, Р. Штрауса и Равеля), её составили сочинения ведущих американских композиторов (Айвза, Гершвина, Барбрера, Копленда, Даймонда, Пистона, самого Бернстайна) и русских мастеров (Чайковского, Стравинского, Шостаковича).

«Хорошо, но не всё, мистер Бернстайн!», — отвечала статья в «Советской культуре», где американскую часть программы критиковали за поверхностность. Примета времени? Пожалуй. Однако в письмах великой пианистки М.В. Юдиной читаем: «Гершвин — музыка, простите, базарная. Это было единственное “пятно” на дивном и сияющем Леонарде Бернстайне, который всех нас очаровал и в том числе меня, и я с ним тоже подружилась!» [И.И. Блажкову, 19 февраля 1960 г.].

Письма Юдиной 1959 г. — увлекательный источник. В них экспансивная Мария Вениаминовна раздаёт самые щедрые эпитеты: «Бернстайн гениален», «Чудо Природы». Иной раз пишет ласково: «Между прочим, — у нас Бернстайнчик всегда говорил на аплодисменты — “большое спасибо”, а примерно на 5-м выходе показывал на наручные часы и постукивал по ним» [В.С. Люблинскому, 29 сентября]. «Ещё о Бернстайне. Вы все счастливы, имея такого дирижёра и всеоб'емлющего музыканта. Он нас очаровал, причем — самых разных людей! Мне “угодить” трудно, я слыхала великих, общалась с ними, играла с ними. Я сказала Бернстайну, что со времён Клемперера “не сходила с ума!” — “А тут сошла”. Мне кажется, вернее, я уверена, что он очень добрый, открытый человек, это чувствуется во всём!» [Т.Н. Камендровской, 17 сентября]. Об исполнении Пятой симфонии Д.Д. Шостаковича Юдина свидетельствует, что она «непревзойдённо-прекрасна у Бернстайна» [Т.Н. Камендровской, 9 октября].

Как и двоюродная сестра, поклонником этой интерпретации был замечательный композитор и дирижёр Гавриил Юдин: «Хотя за пультом Бернстайн кое-что делает для публики и на публику, всё же его дирижирование настолько вдохновенно и настолько впечатляет, что заставляет забыть некоторые допускаемые им иногда отклонения от указанных автором темпов, как это было, например, при совершенно гениальном исполнении им Пятой симфонии Шостаковича. Несмотря на эти отклонения (например, очень быстрый темп в коде финала), оно произвело на автора симфонии такое впечатление, что он слушал своё произведение бледный от переживаемого им потрясения».

Выдающийся альтист и дирижёр Рудольф Баршай, для которого авторский замысел был неприкосновенной святыней, и чьи записи всех симфоний Дмитрия Дмитриевича с оркестром Западногерманского радио относятся к числу эталонных, вспоминал противоположное: «В изданной партитуре симфонии долгое время была опечатка: указано, что последнюю часть надо играть при четверти в 188. Это указание для метронома, оно определяет темп исполнения. Если играть так, финал выйдет очень быстрым, радостным. На самом деле должна была стоять не четверть, а шестнадцатая. Опечатка. И вот в конце пятидесятых Пятую играл на гастролях в Москве Леонард Бернстайн. Он исполнял часть, как написано в партитуре. А рядом со мной сидел Д. Д., бледный от ярости, и тихо говорил: “Ничего не понял, ничего не понял, дурак”. Темп последней части должен быть медленный, преувеличенно торжественный: потому что это фальшивое празднество, это ликование фальшивое! Бернстайн не заподозрил опечатки, не почувствовал смысла финала».

Кто прав? Отправимся за разрешением этого противоречия в ином направлении, вспомним о Пастернаке.

Встреча Леонарда Бернстайна с Борисом Пастернаком была выражением личной солидарности, когда, залитая краской политического стыда, история с Нобелевской премией облетела мир. Раздобыв адрес поэта, Бернстайн пригласил его на заключительный концерт в Москве. Пастернак отвечал письмом, где выражал согласие присутствовать (с условием, что все заботы о билетах он возьмёт на себя) и надежду отобедать вместе. Однако в следующей записке, извинившись за вынужденную неучтивость, высказывал сомнения в необходимости личной встречи. Наконец, всё-таки решился пригласить американского музыканта к себе. Бернстайн, не успев прочитать этих писем, наудачу отправился с женой в Переделкино, где действительно повстречал Бориса Леонидовича.

«Пока готовился ужин, — вспоминал Евгений Борисович Пастернак, — Бернстайн в маленькой гостиной играл на рояле мелодии из своей “Вестсайдской истории”, показывая пальцами левой руки на крышке рояля, как танцуют герои. Потом, уже за столом, он рассказал о своем вчерашнем концерте, где дирижировал одно произведение американского композитора из Кентукки Чарлза Айвза и “Весну Священную” Стравинского. Перед началом концерта Бернстайн сказал несколько слов об их удивительном музыкальном родстве, хотя и взаимной удаленности — географической и культурной. После слов о том, что оба произведения не известны советским слушателям, из правительственной ложи раздался крик министра культуры Михайлова: “Это ложь!” На следующий день в газете объяснялось, что дирижер позволил себе клеветнические выступления, потому что “Весна Священная” Стравинского исполнялась в России в каком-то клубе в начале революции. Бернстайн кинулся в редакцию с требованием опубликовать письменное опровержение, поскольку он хотел сказать всего лишь, что сидящие в зале не знакомы с музыкой, которую он привез. Но газета отказалась его печатать, и он был взбешен.

— Как вы можете жить с такими министрами! — воскликнул он.

Папа улыбнулся и порывисто возразил:

— Что вы говорите, причем тут министры. Художник разговаривает с Господом Богом и для него пишет свои вещи. А тот ставит ему спектакли с разными персонажами, которые исполняют разные роли, чтобы художнику было что писать. Это может быть трагедия, может быть фарс — как в вашем случае. Но это уже второстепенно.

Бернстайн был в восторге».

А Пастернак присутствовал на концерте. И видел, как и мы можем увидеть на кадрах кинохроники, дирижёра, всем телом сливающегося с ударами литавр в финале Пятой симфонии Шостаковича. И с последним ударом и аккордом тишину зала вспенила ликующая волна овации. Обнимая триумфатора в артистической, Пастернак басил: «Я никогда не чувствовал себя так близко к эстетической правде!» — то была оценка музыкантом музыканта и литератором — литератора.

За свою жизнь Бернстайн рассказал или написал о музыке не меньше, чем продирижировал ею. Он открывал концерты вступительными словами, комментировал записи, выступал с лекциями, публиковал книги и не боялся пространных рассуждений на репетициях. Он был оратором, человеком устной культуры. Даже его манера дирижировать, страстная, порою чересчур «многословная», с жестами горячего утверждения или твёрдого отрицания, подобна риторической баталии в защиту той самой «эстетической правды» и жизнеутверждающих истин. Так не отсюда ли победа радости в финале Пятой симфонии? По меньшей мере, такое предположение вполне соответствует образу Бернстайна, его свободному порыву к непреходящим ценностям духа, равно как и непрочным чувственным отрадам. И размышляя об этом, мы памятью снова и снова приветствуем его, как могут только друзья сердечно приветствовать друга.

Статья опубликована в журнале «Musicum» (№17, май 2018 г.)