Российская академия художеств 30 января 2015 года представит в залах музейно-выставочного комплекса РАХ (улица Пречистенка, 19) проект «Корабль. Путешествие сквозь время и образ».

История европейской цивилизации начинается с перечисления ахейских кораблей в «Илиаде», которые отправляются воевать Трою. История ближневосточной цивилизации начинается с изображений и описаний священной ладьи солнечного бога Ра.

Что касается цивилизаций Китая, Мезоамерики и прочих важных мест на карте мировой культуры, то пусть зритель и читатель сам поинтересуется, какие корабли лежат в основе их модели мира, их письменности и языка.

Какие корабли — такие языки. Славянское «ладья» есть слово ладное и мягкое, плавное и текучее. Оно задумчивое и просится в протяжную песню. Скандинавский «драккар» есть слово колючее, ребристое, хорошо отточенное. Лучше не подходи. Сразу видно, кто есть кто, и чего от кого ожидать. И ругаться этим словом тоже хорошо. Драккар хренов.

Итальянский корабль, «наве», плавает легко и мечтательно. Это милейшая и беззаботная посудина, немного бестолковая. Английский «шип» — очень деловитый транспорт. Суховатый. С острым форштевнем спереди и жестким капитаном на мостике. Но оставим филологические домыслы. Прекрасны каравеллы и яхты, крейсера и клипера. Даже неуклюжий левиафан-авианосец, и тот достоин нежности и ласки. Язык знает, кто есть кто.

Поэт сказал, что все мы немного лошади. Вероятно, в культуре кочевников и сухопутных конниц это в самом деле так. Кто видел море и не может его забыть, тот скорее немного корабль. Или хотя бы суденышко. Или упертый буксир. Или обшарпанная баржа. Не будем продолжать из вежливости.

Корабль — центральный смысловой узел человеческих культур. Человек таков, каковы его корабли. Его стремления, его подсознательные драйвы, его идеологические завихрения материализуются в кораблях.

Корабль знаменует собою мечту, которая, быть может, однажды приблизится к сонному приморскому городу, осененная алыми парусами. Уже сил нет надеяться, а не надеяться тоже нельзя.

Корабль обозначает саму жизнь. Она движется к далекой и вряд ли понятной цели над темными безднами инобытия, под вечными звездами. И корабль идет. Именно идет, слышите. La nave va.

Жречество и священство не были бы сами собою, если бы не стали обозначать истинную веру как спасительное судно, ведомое Иисусом Христом, праотцем Ноем, или праотцем Авраамом — соперником египетского солнечного бога. Авраам плавал по Нилу, когда его, младенца, пустили по водам в плетеной корзине. Такие корзины, обмазанные природным асфальтом Месопотамии, до сих пор показывают в музеях. На подобных посудинах переплывали через широкие реки, не слишком рискуя достаться крокодилу.

Корабль обозначает успех и силу, скорость и саму жизнь. Среди айсбергов вдоль берегов Гренландии ходили эскимосские каяки, смонтированные из костей и шкур моржа. Более совершенной формы корабельного корпуса никто не придумал — ни Восток, ни Запад. Изощренный мистраль — просто лапоть рядом с эскимосской лодкой.

Корабль обозначает смерть с таким же успехом, с каким он символизирует жизнь. Корабли мертвецов и призраков бороздят моря и океаны, и протухшие капитаны посылают полуразложившихся матросов на гнилые мачты, чтобы напомнить нам о финале всякой жизни. Увы. Такими киношными гадостями и тошнотворными ужасами завершился в наше время миф о ладье Харона, перевозившего души умерших через воды забвения.

На кораблях странствует всепобеждающая Любовь, единственная сила, которая смеет соперничать со Смертью, и не боится соседства с Верой. Влюбленные то оправляются на остров Цитеру, обиталище Афродиты, то возвращаются оттуда. Пока они циркулируют туда и сюда на парусниках богини любви, их не тронут ни пираты-утопленники, ни сам безжалостный Харон.

Корабль лучше всех прочих устройств и сооружений человечества выражает идею могучей Власти и имперского могущества. Он бронирован и вооружен крупнокалиберными орудиями, и торпедами, и ракетными установками. Он весь, как Божия гроза. Так выразился русский поэт-государственник о создателе Российской империи и её славного морского флота. Кто создавал речной флот, о том официальная история осторожно умалчивает. По всей вероятности, это был один заштатный викинг, сумевший добраться вместе со своим отрядом на своих посудинах до самого Киева. Его беспокойный и сварливый дух до сих пор в тех местах бродит и вызывает приступы геополитического безумия. Оно распространяется далеко вокруг.

Корабль почти идеально подходит для того, чтобы показать духовную изощренность, великолепный вкус и меценатскую готовность политических элит. Легки и стройны обводы. Грациозно посажены мачты. Дизайн каюты таков, что не сразу поймешь, для чего эта красавица яхта лучше подходит. Для всего хороша. Она годится ходить в кругосветные путешествия и открывать новые горизонты науки, и годится для того, чтобы романтически соблазнять аристократок. Или аристократов. Кому что.

Подобно старому роялю или классической скрипке, прекрасные тела великих парусных кораблей наилучшим образом представляют Историю во всех её проявлениях. Это и история чудесных обретений, географических открытий и мечтаний о свободе. Это и история рабов и пролетариев, которых везли на плантации и заводы Нового Света, и не всегда доставляли до места назначения. Водная стихия поглощала свою долю человеческих жизней.

Корабль, он для чего — чтобы спасти человека от смерти в пучине, или для того, чтобы справедливо доставлять порции человечины в разные концы Мирового океана, дабы везде распределить равномерно?

Когда корабль, вместилище красот и совершенств, разбит взрывами, волнами и скалами, и лежит на дне, обрастая водорослями и ракушками, нет более убедительной аллегории ничтожества Власти и ненужности Эстетики. Останки городов и дворцов, как скелеты динозавров, врастают в землю и укрываются в недрах. Останки кораблей чаще всего веками торчат на дне морей и океанов, соперничая с колониями кораллов. Там был ад. Теперь — аттракцион для дайверов.

Сладкая сказка о стремительной Современности и о головокружительном Успехе наилучшим образом запечатлевается в облике и техногенной начинке чудесной яхты господина А. — самой большой, быстрой и удобной в мире. Этот абзац не является рекламой.

Сухопутный человек в хорошем автомобиле раскачивается на хорошей подвеске, слушает шум городского прибоя, и смотрит в свой навигатор, словно он тоже немножко моряк. Тут ошибочка. Без воды ничто не поплывет.

Глубоко внизу, ниже самых древних могил предков проложены подземные пути, и горожане несутся в подземных вагонах куда нам надо и не надо, а в иллюминаторах мелькают плети свинцовых кабелей — словно диковинные подводные существа или глубоководные водоросли, не ведающие света и воздуха. В детстве я воображал, что мчусь под водой за десять тысяч лье в лодке «Наутилус». Почему-то хотелось туда, подальше.

Пилот и его техногенный брат Автопилот ведут обтекаемое тело воздушного корабля сквозь океан атмосферы, Заметим вскользь, что крейсерская высота современного лайнера равна глубине самых глубоких впадин Мирового океана. То есть 10 000 метров. Таким образом, две первые оболочки планеты сопоставимы друг с другом по своей толщине, и в том тоже есть свой смысл.

В истории искусства корабль служит символом всего того, что отмечено высоким строем мысли, философским смыслом или эмоциональным подъемом. Водная стихия, парус, шторм, штиль, полет чайки нужны романтику, символисту, авангардисту и всякому другому художнику.

Государство есть корабль. Дом и семья есть корабль. Любовь и вражда, ужас и восторг, прошлое и будущее, революция, монархия, мечта, и прочее. Одно только не увязывается никак с морской стихией, мореплаванием и моряцкими делами. Это униженный и приземленный быт. Это депрессивное состояние души. Моряк может быть несчастным, но не бывает жалким. Во всяком случае, до сих пор такого не было. Но лиха беда начало.

Корабль бывает обшарпанным, запущенным и грязным, но он по определению не может служить символом какой-нибудь дряни. Ужас — это да. Восторг, мечта, любовь, победа и поражение, как трагедия бытия. Скука, мелочность, убогая нищета духа не вяжутся с кораблем или сошедшим с него морским волком, даже если он являет собою, скажем прямо, пьяную скотину.

Морское дело и корабли ворвались в русское искусство тогда, когда Россия превращалась в мореходную империю и выходила на берега европейских и азиатских морей. Петровские новоиспеченные моряки вернули долг потомкам викингов, когда отважились на сражение при Гангуте. Русские корабли были небольшие, даже забавные. Но шведам пришлось нелегко. И не далеко под Полтавой, а у себя дома.

Первый, петровский Петербург возникает перед нашими глазами в старательных и восторженных гравюрах хронистов и свидетелей появления города-корабля. Первые дворцы вытягиваются вдоль Невы и каналов, как солидные боевые единицы, а по глади или ряби вод егозят шлюпки и барки, шхуны и прочие малые порождения морского гения.

Сходство Петербурга с Амстердамом померещилось, быть может, не самым трезвым голландцам. Амстердам везде уютен, как его обитаемые кораблики вдоль стеночек тихих каналов. Мощная и своенравная Нева не дала никакой возможности устроиться уютно по её затопляемым берегам. Острый нос Васильевского острова был облицован гранитной обшивкой, рассекающей весенние ледоходы. Остров окончательно превратился в корабль. Проложенные поперек него здания нынешнего Университета играют роль командирского мостика. Здание Академии художеств по правому борту превратилось в Надстройку Особого Назначения. Там происходят вещи удивительные. Оттуда расходятся невидимые лучи по далеким горизонтам. Поднявшись в каюту ректора, можно увидеть или ощутить, как тянется остров-корабль к материку.

Адмиралтейство играет в топографии Петербурга роль пристани, к которой вечно стремится пристать дредноут Васильевского острова, но до сих пор не приблизился. Слава Богу, что он не может подойти поближе ни к Петропавловской крепости, ни к Крестам. Это чревато геополитической катастрофой. Сопровождает торжественную корабельную симфонию корабль свиты, в котором плывет охрана и лоцманская группа. То есть линейный корабль по имени Зимний Дворец.

С создания петербургского морского мифа начинается история корабля великой империи. Он стремился на Запад, И все более брал курс на зюд-вест. Там вожделенные проливы, там скрипел и грозил европейцам гигант по имени Блистательная Порта. Сколько пороху перевели, сколько прекрасных мачт снесли и тугих парусов пожгли, пока не удалось установить относительное статус-кво. И с тех пор рисуют патриотичные русские живописцы и сиятельного адмирала Ушакова, и несгибаемого Нахимова, и чесменские победы, и Синоп, и вожделенный триумф креста, которому следовало подняться, как мачта, над священным Константинополем. Мечта не осуществилась. Пришлось удовлетвориться бедной моделью великой Турции, то есть полуостровом Крым. И за это тоже пришлось воевать, почему-то с Англией и Францией. Вероятно, ушлые исламисты уже тогда умели вертеть европейскими правительствами.

Можно себе представить, какими глазами разглядывал молодой офицер и начинающий писатель Л.Н. Толстой гордые фрегаты англичан и французов на рейде Севастополя. Это был последний парад старого парусного флота. Пароходство было еще в пеленках. Военный флот еще пока не коптил небо, не грохотал машинами, а скользил над волнами совершенными обводами просчитанных лучшими математиками корпусов. На свой лад они были столь же совершенны, как и другие выходцы из восемнадцатого века — скрипки Страдивари и фортепиано Кристофори. У этих гордых корморанов не было достойного противника на море, ибо русский флот, якобы несовершенный, был затоплен по приказу своего командования. Русские пожертвовали ферзя, надеясь на успех в большой сухопутной кампании. Сочли себя сильнейшими на суше по принципу «навалимся массой». И тоже, видимо, напрасно.

Нам почему-то кажется, что искусство девятнадцатого века было в России прежде всего сухопутным, и оно пело и плакало о судьбе жителей этих бесконечных равнин, этих бедных хижин, этих страшных городов. Но важно понять смысл пространства. Русский пейзаж безбрежен. Он всегда намекает на путь вдаль, на странствие через бесконечные равнины. Крестный ход уплывает в бесконечность, из безбрежного далека приходят странники, арестанты, каторжане. Показать в живописи или литературе кусочек России — это означает показать эпизод какого-то кругосветного путешествия.

Каким путем было удобнее всего и быстрее всего добраться из Петербурга в Порт-Артур, Петропавловск и Владивосток? Правильно, по морю. Даже вокруг Африки плыть было скорее, нежели ползти по русским дорогам через тайгу или вечную мерзлоту. С появлением Суэцкого канала и регулярного морского сообщения дело становилось лучше и лучше. Прошедший по этому маршруту доктор А.П. Чехов так окреп в дороге, что весело сообщал своим близким о своем посещении японских, цейлонских, индийских и прочих борделей, оперативно возникших на великом русском морском пути. И в Одессе не забыл.

Что касается живописи, то русская картина показала не такую землю, которая создана надежно и навек, а какую-то лишь отчасти затвердевшую поверхность над опасными глубинами. Посмотрите на картины Репина и Ге, Сурикова и Серова. Россия плывет и качается, её бьют и бросают исторические волны, и на борту беспокойство и сомнение, и бунты- заговоры, и опасные фантомы. И наконец, мечта о солнечном утре, которое освещает сквозь окошко девочку у стола. Верил ли сам художник, что кто-нибудь из нас доберется до тихой гавани? Мастер был слишком саркастичен, чтобы быть таким наивным.

Боевой танк могуч и мифологичен, но никогда не мог и не сможет превратиться в символ вольной силы и душевного полета. Даже тогда, когда танки научились плавать и нырять глубоко-глубоко, они все равно оставались похожими на огромных и страшных насекомых. Корабли и самолеты заставляют думать о птицах. Почему-то человечество восхищается птицами в полете, а жуки и пауки не настолько вдохновительны. Так устроено коллективное бессознательное. Пусть простят нас, мореходов, достойные собратья из бронетанковых войск, но правду не скроешь.

Советские идейные художники и поэты пытались поэтизировать танк и пушку, броневик и бронепоезд и прочие боевые машины. Но идеологический трюк удавался тогда, когда в картинах появлялись воздушные корабли, когда дирижабли парили над городами, самолеты неслись над морями, а мальчишки следили, как завороженные, за кораблями на горизонте и самолетами в облаках.

Корабль, как и самолет, защитит Родину от врагов. Таков официальный смысл больших картин советской эпохи. Но мы помним, что в образах кораблей водных и воздушных нас подстерегали скрытые смыслы. Корабли способны унести нас вдаль и в другую жизнь. Мы жили в лучшей стране Земли и твердо верили в это, а унестись подальше почему-то постоянно мечталось. Не один же я был такой странный.

На старте советского искусства появилась Башня Третьего Интернационала — проект самого большого маяка в мире. Для облета и контроля новой морской инфраструктуры придуман Летатлин — машина для индивидуального полета с минимальным стартовым разгоном. Мечта авианосного флота. Говорят, что расчеты были неточные. А все–таки следовало бы проверить еще раз. Может быть, летун все–таки полетит.

Пожившие, потертые историческими передрягами цивилизации не так наивны, как молоденькие и неопытные. И в наших кораблях воплощаются не детски-подростковые надежды и мечты, а умудренные, иронически окрашенные размышления. Как и восторги юной души, холодные заметы пожилого возраста бесполезны, и на циклы рождения и старения не влияют.

Поздняя советская цивилизация оставила после себя двусмысленные плоды. Корабли превратились в знаки мировой катастрофы. Может быть, Ноев ковчег все–таки утонул, а новое заселение и освоение Земли стало итогом какой-то иной силы и власти? Возможно, другие корабли пришли к нашим берегам. Неофициальный сюрреализм эстетического подполья не мог оторваться от ужасного корабля — гибнущего, каменеющего и засыхающего.

Любоваться, и мороз по коже. Таков лукаво простодушный дизайн Красной Галеры — символа неслучившегося великого прошлого. Разошлись по миру знаменитые «пономарины», — русские субмарины, которые выплывают наружу, чтобы понежиться в мирной водичке, то в Париже, то в Венеции, то еще где-нибудь. Что они хотят сообщить западному обывателю? Не так страшен русский подводный черт, как его малюют в НАТО? Или следовало бы все–таки на всякий случай помнить о том, что эта забавная железяка может вынырнуть в самом неожиданном месте? Бич она Божий, или большая железная погремушка на потеху иностранцев? Чего ждать от этого морского чуда, сразу и не поймешь.

Морские дела приучают к непрямому осмыслению реальности.

Амбивалентные намеки и двусмысленные аллюзии наполняют большие панорамные фотомонтажи, где предстает перед нами холодная и неприступная Арктика. Это последняя близко соседствующая с нами область Земли, где еще нет дорог, незамерзающих гаваней, опорных точек в океане. О чем речь? Пора и нам перемещаться в девственный мир ледяных вод, ледяных гор и ледяного безмолвия? Или речь идет о том, что мертвой и прекрасной неизбежно сделается вся Земля в обозримом будущем? Поди пойми новых художников. Они красиво сделают, а жутковато.

Художник с восторгом запечатлеет моря, усеянные гигантскими минами, кораблями и самолетами, под стражей пушек и ракет. Этот старинный сон советского человека снится, однако же, новому космополиту, а он вечно цитирует, иронизирует, намекает, и уклоняется от ясных оценок. Хорошо ли так нашпиговывать воды морей плавучими и стационарными технологиями выслеживания, преследования, нападения и обороны? Кто в кого пуляет, на кого направляется ствол, и кому предназначены минные заграждения? Так ли неожиданно воюем с Океанией, или никогда не прекращали воевать? Как скажут, как напишут, так тому и быть. Воюют гибридно, и по картинке не поймешь, то ли дурака валяем, то ли взаправду человечки мрут.