В продаже появился 109 номер «Художественного журнала», посвященный постправде. Среди авторов — Питер Осборн, Николай Смирнов, Артемий Магун. Хито Штайерль, Рената Салецл, Лера Конончук, Наталья Серкова, текст которой уже публиковался на нашей платформе, и другие. Теперь мы выкладываем еще один материал — расшифровку беседы теоретика Ильи Будрайтскиса и куратора Станислава Шурипы, посвященной технологической, экономической и исторической обусловленности постправды, инструментализированной рациональности и тому, в чем состоят задачи искусства и политики во времена коммодифицированной и нацеленной на потребителя истины.

Текст подготовил Роман Балабанов.

Постправда: определение

Станислав Шурипа: Постправда — это характерный для XXI века режим функционирования смысла. В наше время уже стали привычными разговоры о медийных манипуляциях, заговорах правительств и так далее. Важная особенность постправды состоит в том, что это — не ложь, а скорее, особая разновидность полуправды, специфичная для сегодняшнего дня. Постправда возникает в результате небывалого проникновения технических и рыночных сил в ткань жизни, из смешения желания и знания. Это продолжение классической фукодианской воли-к-истине, только теперь уже другими, цифровыми средствами. В ней по-новому переплетаются эмоциональное, технологическое и политическое, интенциональность и производство данных.

Еще одно свойство постправды состоит в том, что она производится партиципаторно. Ложь бывает индивидуальной, а постправда всегда коллективна. Это информация, в которую потребитель хочет верить, даже если она сомнительна или откровенно лжива. Главное — соответствие определенной картине мира. Желание верить исходит из глубин воображаемого; поэтому постправда обычно и связана с производством идентичности. Постправда — плоть от плоти глобальных коммуникационных сетей с их поляризованными рынками мнений и эхо-камерами, позволяющими группам единомышленников жить в собственных мирках. Это кошмар Маклюэна, для которого термин «глобальная деревня» означал полную открытость, а сейчас обернулся ретерриториализацией.

Постправда производится в сотрудничестве с потребителем, и это качество партиципаторности напоминает ключевую для современного искусства идею о том, что смысл работы возникает в уме зрителя. В ситуации постправды именно потребитель делает ее реальной, инвестируя в информацию, картинку, месседж свое желание верить.

Постправда — это истина, которая спрофилирована и нацелена на определенного потребителя

Постправда — это симптом конца постмодернизма, предыдущего периода социальной истории истины. Если иметь ввиду не критический аспект постмодернизма, а развлекательный, то в этот период истина казалась дискредитированной, низведенной до уровня игры, комбинаторики.

В 1990-е годы часто можно было слышать, что истины нет, или она может быть какой угодно. В самом начале XXI века ситуация резко изменилась. После 11 сентября и других событий мир начал скатываться в неоколониальную эпоху. В политическом поле возник запрос на истину. Чувство причастности к истине — лучший источник энергии действия. Несколько позже появились соцсети, которые это чувство упаковали в тысячу разных вариантов, создав линейки продуктов для разных сегментов рынка. Постправда — это истина, которая спрофилирована и нацелена на определенного потребителя. В эпоху растущего производства персональных данных государственная или корпоративная машина может обратиться лично к тебе и спозиционировать картину мира так, чтобы она доставила тебе удовольствие. Постправда — это новости, которые приносят наслаждение: «все–таки мир такой, какой я хочу». Это не назовешь ложью. Скорее, это новый режим истины.

Илья Будрайтскис: Я соглашусь с главным тезисом, что постправда — это новый режим истины. Или точнее — новое желание истины, которое мы обнаруживаем сегодня в результате распада предшествующих режимов политической рациональности либеральной демократии. Если обратиться к самым распространенным определениям постправды, то имеется ввиду ложь, которая воспринимается в качестве правды, даже после того как была разоблачена в качестве лжи. Это главный опознавательный знак, предъявляемый ее критиками из числа защитников неолиберального status quo, которые в отчаянии изобрели этот термин для того, чтобы удержать остатки собственной монополии на рациональность. Когда в предшествующие эпохи возникали сомнения в том, что предъявляемая нам картина мира является достоверной, и ей противопоставлялось истинное положение дел, скрываемое правящими элитами, то этот стиль мышления опознавался как конспирология, так как не обладал качеством фальсифицируемости. То есть, если альтернативная картина мира не адаптировала любые новые факты, лишь подтверждавшие ее истинность — то она в целом признавалась ложной, так как не выдерживала испытания фактами. Если вы говорите, что существует некая замаскированная подлинная структура управления миром, то с вами бесполезно обсуждать ее подробности, потому что вас они не интересуют. Ведь для конспиролога важно лишь то, как его объяснительная схема воспроизводится и подтверждается каждой новой деталью, которая является по отношению к целостной картине вторичной.

Сегодня постправда представляет собой практическую истину — идею, которая не просто требует нашего вовлечения, но предполагает активное участие каждого в качестве необходимого элемента собственного осуществления

Сегодня же мы вошли в состояние, когда сама рамка рациональной дискуссии, которая могла маргинализировать и объявить параноидальным бредом любую претензию на альтернативную истину или на альтернативную комбинацию фактов, находится в глубоком кризисе. Этот кризис связан со стремлением значительной части общества выйти за границы пассивного спектакулярного отношения к информации, характерной для предыдущей эпохи и точно названное Петером Слотердайком «диффузным цинизмом» — когда все принимают собственное подозрение в неистинности существующего в качестве нормализующего. То есть везде неправда, везде вы видим манипуляцию, но давайте спокойно жить с этим сознанием. Однако сегодня люди готовы активно не принимать то, что им предлагается в качестве картины мира, поскольку она, благодаря цифровому распространению информации, перестала быть односторонней. В наши дни уже невозможна ситуация, когда картина мира создается элитами и затем пассивно потребляется по другую сторону экрана. Другой стороны экрана больше нет. Каждый человек находится в поиске истины, которая задействует эмоциональную сторону восприятия. Она больше не связана с рациональностью, которая теперь воспринимается как пассивная, примиряющая и неспособная что-либо изменить. Поэтому постправда превращается в перманентный поиск вер или истин, которые приобретают плюралистический характер. Если раньше множественность мнений нейтрализовывалась, поскольку все эти мнения были включены в режим рациональной дискуссии, предполагавшей невозможность достижения истины (такая интерсубъективность по Хабермасу), то сегодня мы видим полностью руинированную рациональную дискуссию, в которой субъективность больше ничем не сдерживается и может себя активно проявлять.

С этим связаны и новые отношения между истинами, фактами и политикой. Сегодня постправда представляет собой практическую истину — идею, которая не просто требует нашего вовлечения, но предполагает активное участие каждого в качестве необходимого элемента собственного осуществления. Это действующий миф, который становится ключевым актором социальных фактов, и сама категория постправды создана для того, чтобы сдержать его натиск. Понятие постправды — это идеологический арьергард, функция защиты.

Время темной правды и диффузного потребления истины

С.Ш.: Дело не столько в том, что рациональность разрушена, сколько в том, что она подвергается переопределению. Хабермасовская просвещенная рациональность деактивирована — наступило время темной рациональности. У тех, кто производит и потребляет постправду, есть свои, по-своему логичные мотивы. Но это уже не рациональность трансцендентального субъекта. Прямым предком постправды являются идеи политического философа Лео Штрауса, который считал, что настоящая универсальная истина страшна и невыносима для «обычных людей». Она состоит в том, что небеса пусты, мы — одинокие пылинки в бесчеловечном мире, где нет ни надежды, ни спасения. Массами невозможно управлять от имени такой правды, они не выдержат тяжести этого знания. Настоящую истину должны хранить жрецы политической власти, а массам надо рассказывать про религию, прогресс и все, что их успокаивает. Это различие тяжелой настоящей истины для «элит» и легкой выдуманной истины для масс, это классовое разграничение истины — важно для понимания атмосферы начала нулевых.

С наступлением сетевого мира произошла диффузия в смысле Дебора и Слотердайка. И теперь переформатирование границ между истиной и ложью происходит не только между элитами и массами, но и для каждой сколь угодно маленькой группы. Логика постправды— «неважно, правда это или нет, нужно, чтобы думали именно так, хотя бы сейчас». Она построена тоже рационально, но в ней нет принципа трансцендентальности. Постправда должна нести радость, обычно не без ресентимента, оттого, что реальность соответствует идеологическим ожиданиям. В ней всегда есть элемент давления, пренебрежения к хрупкости других миров.

Постправда — это все–таки разновидность информации, у нее обычно короткий срок хранения; ее мир — одноразовый

В этих условиях возникает ситуация постпубличности. Публичная сфера, как ее понимал Хабермас, распалась на соединенные в сеть арены, где торжествует темная, постпросвещенческая, инструментальная рациональность. Тролли и боты — это формы жизни или не-жизни в экосистемах этой темной пострациональности. Она не абсурдна, наоборот, в ней есть целеполагание и прагматизм. Слотердайк точно описывал атмосферу 1980-х, когда Просвещение отступало под натиском потребления. Люди переставали верить привычным идеологиям, складывалось ощущение, что истины все равно нет, и лучшим выбором казалось обустройство собственных маленьких мирков. Этот дух «диффузного цинизма» — тоже предок постправды.

Ответом на него стала новая этика убежденности, рациональность эстетизированной истины, которая стала мэйнстримом в XXI веке. Понятия «этика убежденности» и «этика ответственности» были введены Максом Вебером. Сегодня победа убежденности над реальностью одерживается благодаря технологиям и ситуативности постправды. Современная этика убежденности быстротечна. Социальными сетями продуцируется новый вид коллективной памяти. Все захвачены событием, оно час за часом разворачивается в медиа, а через месяц никто об этом и не вспомнит, ведь что-то новое в огромных количествах выводится на экраны каждый день. Постправда — это все–таки разновидность информации, у нее обычно короткий срок хранения; ее мир — одноразовый.

И.Б.: Согласно Штраусу, главное грехопадение современности начинается с Макиавелли, которому он приписывает идею о том, что истина может быть реализована через политическое действие народа. Штраус полагал, что наша современность, эпоха Модерна, основана на представлении о слиянии философии и жизни в точке рационального преобразования общества. Следствием этого стало постоянное понижение качества истины, ее инструментальное приспособление к текущему состоянию общества. Поэтому Штраус призывал восстановить политическую философию в ее праве, снова возвести ее на ту недостижимую высоту, на которой она стояла во времена Платона. Политическая философия и политика — это два этажа, которые не должны больше соединяться. Штраус призывал к этому своих учеников, некоторые из которых стали политиками и уже в своей практике стремились восстановить границу между политическим знанием об истине и политическим управлением, нейтральным по отношению к истине.

Распространение постправды во многом представляет реакцию на такое разделение скрытой политической истины и реальной политики, произведенной неоконсерваторами, учениками Штрауса, в 1980-е и 2000-е годы. Однако постправда, конечно, не является и простым возвращением макиавиллистской философии. Нельзя сказать, что общество решительно отвергло это разделение истины и управления, политического смысла и социальной повседневности, и вернулось к активному политическому участию, связанному с надеждой на реализацию справедливости и эмансипации человека. Напротив, ситуация постправды характеризуется тем, что возможность этой лучшей жизни, как практически осуществленного проекта, вообще больше не является качеством истины. Множественность истин ведет к тому, чтобы на новом этапе утвердить идею безальтернативности существующего порядка. Истина теряет всякие черты универсальности и превращается в собственность каждого отдельного индивида. Место контроля сверху (связанного с претензией на монопольность истины) окончательно занял самоконтроль. Для ориентации в необъяснимом и морально расколотом мире каждый просто должен выбрать свою веру, тип убеждения, им вдохновляться и ему следовать.

Если Просвещение давало истине иммунитет от рынка, то постправда — это истина на рынке, усилившемся настолько, что он интегрирует в себя все части человеческой души

Это отношение к истине как к вопросу личного выбора диффузным образом распространяется через сферы бизнес-коучинга, самоактуализации и разного типа жизнеучительства. В поиске истины мы приходим на рынок завершенных образов реальности, где свой товар может предложить кто угодно — от преподавателей йоги и блогеров до ультраправых политиков и квазиученых с трансисторическими высказываниями, которые сегодня становятся невероятно популярными. Новая истина в виде постправды спустилась на уровень онлайн супермаркета, который чутко реагирует на желание потребителя и способен его моментально реализовать. Все желания исполняются в тот момент, когда тебе по-настоящему хочется, чтобы они исполнились. Не истина становится осуществима, как это обещали освободительные движения модерности, а персональная потребность в истине. Она моментально может реализоваться в тот или иной продукт, который соответствует качеству истины. Постправда означает более совершенный механизм коммодификации индивида, чем пассивное общество диффузного цинизма, которое было распространено несколько десятилетий назад.

С.Ш.: Постправда действительно связана с новой активизацией потребителя. В конце XX века в кругах подпольной культуры имели хождение идеи киберпанка, с его агентами и партизанами в мире нейросетей, всесильных корпораций и зомбированных масс. В наше время эти функции — киберпартизан-одиночка, масса и корпорация — срослись. Массы стали агентами сетевых веяний и корпоративных сил. Если Просвещение давало истине иммунитет от рынка, то постправда — это истина на рынке, усилившемся настолько, что он интегрирует в себя все части человеческой души. За выбор своей персонализированной правды потребитель должен платить временем, вниманием, надеждами, желаниями и так далее.

Аватары. Убежденные и безответственные

С.Ш.: Постправда соединяет потребителей в сеть, в которой пульсируют аффекты. Главное — не столько то, что ты воспринял сообщение как правду, сколько то, что ты хочешь поделиться им со своими единомышленниками. Возникает перетекание аффективности между узлами сети. Это сильный инструмент для создания общих мнений.

Сегодня, в результате специфического сочетания технологических, исторических и социальных сил, возникла ситуация, при которой фантомы правят людьми. Отсюда произрастает атмосфера разнузданности во имя репостов. Спектакль срастается с милитаризмом, с рассуждениями про Третью Мировую войну. Сегодняшнее взрослое поколение — это люди, выросшие на видеоиграх. На виртуальном опыте стратегий и шутеров, который и заявляет о себе в реальности.

С другой стороны, в сетях коммуницируют не живые люди, а аватары. Поскольку туда смещается общественно-политический дискурс, то и живых людей все больше заменяют аватарами. В результате получается, что нами правят фантомы. То, что ты как аватар напишешь в фейсбуке в поддержку своих идеологических иллюзий, это не всегда то, что ты выскажешь как адекватный человек другому. Постпубличная взвинченность, с ее гонзо-духом и фольклорными перебранками — это среда не для живых людей, которые ходят по улицам, думают и чувствуют, а для фантомов, условных субъектов рыночного и политического действия. Раньше такие абстрактные акторы не обладали способностью действовать мгновенно и в глобальном масштабе. Воплощенные в архитектуре коммуникаций, они обрели способность управлять людьми, заряжая их тела аффектами. Не подчинят ли цифровые фантомы людей окончательно, так что нам останется только тихо ругать их в кухонных беседах?

Истина должна менять свое содержание и распадаться на части, которые не собираются вместе

И.Б.: Тут я вернусь к твоей ссылке на Вебера, а именно к его классическому противопоставлению «этики убеждений» и «этики ответственности». Для Вебера это противопоставление было связано с оппозицией чистого морального кантовского поступка, не предполагающего заинтересованности и включения последствий в свой определяющий мотив, и «этикой ответственности», основанной на учете последствий. Политик не может действовать лишь согласно своим моральным убеждениям, поскольку он отвечает не только за себя. Его удел — это «этика ответственности», которая никогда не даст ему ощущения собственной моральной чистоты. Мы не можем сказать, что сегодня описанный выше плюрализм убеждений связан с тем типом чистой моральной ответственности перед самим собой, который вкладывался и Вебером, и Кантом в «этику убеждения». Однако общим моментом является то, что и современная приверженность одной из многочисленных истин, и кантовский моральный поступок связаны с не-включением последствий, а точнее — не-включением обстоятельств. Для того чтобы действовать в соответствии с собственным убеждением, нужно полностью исключить для себя других. Только после того, как мы исключили из своего поступка весь окружающий мир, мы будем способны к действию.

Это определяющий мотив любого бизнес-тренера, который не устает повторять, что если перед тем, как решиться на поступок, мы начинаем думать о последствиях и причинах, у нас ничего не получится. Рецепт успеха — просто: забудьте об обстоятельствах и действуйте исключительно согласно своим внутренним убеждениям. То убеждение, о котором мы говорим в связи с постправдой, является полностью свободным от ответственности. Такое освобождение от обстоятельств значит освобождение от любых элементов присутствия других, которые связаны с историей и собственной публичной репрезентацией. Интернет-аватар, убеждающий других в своей версии происходящего, никогда не действует, исходя из «этики ответственности». Более того, он вызывает доверие и привлекает внимание именно потому, что постоянно сам себе противоречит, а его фрагментированные высказывания невозможно сложить в стройную и внутренне логичную доктрину. Самые популярные персонажи в интернете — это те, которые постоянно меняют свою позицию. Если у аватара сохраняется последовательная позиция в течение нескольких лет, он становится немодным, его истина не является перформативной, а значит — работающей. Истина должна менять свое содержание и распадаться на части, которые не собираются вместе. В этом смысле постправда отличается от кантовского произведения искусства с его целесообразностью формы, где каждый элемент соответствует другому и представляет собой автономный объект по отношению к зрителю. Наоборот, постправда обладает элементами монтажа.

Позитивный мимезис и освободительный потенциал

С.Ш.: Постправда по своей структуре напоминает об идее неавтономного произведения искусства: она также партиципаторна и контекстно-зависима.

И.Б.: Однако, в отличие от авангарда, постправда никогда не раскрывает условия своего производства. Это сокрытие условий собственного производства и дает ей качество истины, в которую нужно поверить. Авангардное произведение искусства не претендует на последнюю истину. Наоборот, оно сообщает нам о неистинности того общества, в котором было создано. Это причина, по которой Адорно рассматривал авангардное произведение, распадающееся на части, в качестве освободительного, так как своим несовершенством оно обнаруживает несовершенство окружающего мира. Постправда, напротив, постоянно сообщает нам о собственной истинности и соответствию тому, как обстоят дела на самом деле. Истинность авангардного произведения искусства состоит в том, что, показывая условия своего производства, оно раскрывает и трагичность своего собственного возникновения. Плюральные истины, в которых мы существуем и которые потребляем, не трагичны. Они не обнаруживают своего…

С.Ш.: … негативного мимесиса.

И.Б.: … негативного момента по отношению к действительности, но заставляют эту действительность принять, в смысле ее игнорирования, в смысле чистой этики убеждения, которая сообщает нам, что не нужно задумываться о том, как все устроено вне нас, и как внешнее, по отношению к нам, может определять наше поведение. То, что у нас есть свобода выбора — главная истина плюральных истин. У нас есть право определять, что является истинным, а что нет. Это фундаментальное отличие постправды от освободительных проектов, которые исходили из возможности преобразования общества.

С.Ш.: Мир постправды и адорнианство основаны на различных онтологиях. Если искусство для Адорно более-менее вечно, по крайней мере, его правда должна длиться, то постправда — вещь коротко живущая, это мгновенное божество, шаманское заклинание, которое работает в основном, когда произносится. Это связано, скорее, с идеей актуальности, с системой производства just-in-time. Похоже на уместность, но теперь уже не в пространстве ценностных иерархий как в классицизме, а во времени. Коммуникационные сети технологизируют психическое. Чтобы росло пространство потоков, машины должны провоцировать мгновенную реакцию. Если ты три дня думал над сообщением, то оно может изменить свой эпистемологический статус; золото превратится в уголь. Императив быстрой реакции напоминает о кушетке Фрейда, где пациент должен быстро отвечать на вопросы, чтобы говорило бессознательное.

У постправды есть что-то, что отличает ее от просто лжи — двойственное ядро желания, постоянного поиска смысла реальности, диалога, — эти силы сейчас порабощены постправдой, но их развитие может быть разным

И все же у постправды, как мне кажется, есть освободительный потенциал. Сейчас это шоковое инсталлирование нового формата циркуляций картин мира и данных легко используется силами реакции. Но на другом уровне развития технологий можно себе представить рефлексивное конструирование общих миров, которые будут сопротивляться низведению смыслов до роли просто инструментов манипулирования и будут более независимыми от семиокапиталистической системы. У постправды есть что-то, что отличает ее от просто лжи — двойственное ядро желания, постоянного поиска смысла реальности, диалога, — эти силы сейчас порабощены постправдой, но их развитие может быть разным. Сегодня миф постправды неотделим от мнения, что общество поделено на почти разные биологические виды с совершенно разными экологическими нишами. XX век говорил про классы, фейсбук-дискурс — про «элиты». Если режим функционирования инструментальной, промышленной истины отделится от этой антидемократической подкладки, то появится освободительный потенциал.

И.Б.: Что касается освободительного потенциала в постправде — мне он видится с трудом. С другой стороны, критиковать постправду с позиций изобретателей этого термина, призывая вернуться к рациональной дискуссии и дисциплинированности эмоций, совершенно невозможно. Тогда нужно отойти как можно дальше от этой позиции и не иметь с ней ничего общего. Но к какой позиции мы должны приблизиться?

СШ: Это открытый вопрос. В постправде есть работа воображения. Что превращает вещи в искусство? В сердце производства художественных смыслов — процедура переозначивания. Похожим образом производятся и хиты манипулятивной постправды. Франсис Стонор Сондерс в книге «Культурная холодная война» пишет, что во времена маккартизма консервативные политики утверждали, что картины абстрактных экспрессионистов содержат секретные карты американских военных баз, чтобы передавать данные «советам». Для наших дней это — яркий образец постправды, практически «Мона Лиза без усов».

Есть глубинное соответствие режима синтетической, диффузной, не чистой, с точки зрения Просвещения, истины, с примесью субъективного, либидинального и технологического, понятию объекта в объектно-ориентированной мысли. Объект — это термин из языка программистов, изобретенный в конце 1990-х годов. Тогда программы стали настолько сложными и многоуровневыми, что возникла необходимость представлять какие-то их участки как отдельные объекты, условные сущности, у которых есть ограниченный набор состояний и функций, которые его связывают с другими объектами. Неважно, существует ли такой объект на самом деле, главное, что процессы в системе можно описать так, как будто он реален. Это главный принцип виртуальности: где нечто действует, там оно существует.

Объектно-ориентированная мысль предлагает рассматривать мир, состоящий не столько из атомов, сколько из разнообразных умопостигаемых объектов, которые сложным образом соединяются друг с другом. Мир тотального разнообразия, гетерогенности, несводимой к ограниченному количеству субстанций. Объекты — это те, кто распознается в качестве таковых, поскольку действуют и коннектятся с другими объектами. Каков их онтологический статус? Примерно как у машинно генерируемых образов — виртуальный. Это и есть мир объектно-ориентированной мысли, для которой стол и кентавр равнодействительные объекты. Такова и постправда. Не вопрос существует ли она на самом деле, главное —что действует и сообщается с другими объектами.

Эти вещи выглядят все более естественными в наше время в силу успехов IT. Есть мнение, что к середине века искусственный интеллект расправит крылья и реальность начнет меняться непрогнозируемо. В постправде есть эхо будущего. Изучая ее, мы можем подготовить себя к этому непредсказуемому, совсем уже постгуманистическому миру.

«Черное зеркало» постправды

И.Б.: Есть еще один прогноз на ближайшие десятилетия. Если логика безостановочного производства и воспроизводства желаний продолжится — мы окажемся в ситуации экологической катастрофы, последствием которой будет гибель всего существующего. Некоторые склонны беспокойство по этому поводу рассматривать как еще один тип моральной паники. Но эта проблема все чаще выдвигается в центр политических дебатов. Какую альтернативу можно противопоставить этой возможной катастрофе? Из сегодняшнего дня видятся два пути спасения человека и того мира, который он себе создал. Первый — возвращение к разумному контролю над производством, то есть социализм. Разговоры о нем приобретают новую остроту в связи с изменением климата. Второй — авторитарная диктатура. Она станет не просто поражением на пути к коллективному, вовлеченному ответу на вызовы, но общим поражением человеческой истории.

Последний вариант, например, предлагает историк Харари, один из популярных сегодня производителей истин. Его ответ (озвученный на последнем Давосском форуме) — нам необходимо суверенное правительство, желательно состоящее не из людей — например, электронное, которое сможет принимать любые решения перед лицом этой угрозы. И это будет единственным возможным вариантом [спасения]. Может ли существовать рациональность в качестве коллективных усилий людей? Или дробление истин и множество верований превратит их в настолько беспомощных существ, что им понадобится максимально авторитарная власть, которая предложит технические решения, связанные не с достижением истины в качестве цели, но спасением общества и воспроизводством общества в его бессмысленном, бесцельном существовании?

С.Ш.: Это может быть микрочип в голове.

И.Б.: Мы видим новые практики контроля в Китае, которые являются абсолютным поражением проекта Просвещения.

С.Ш.: Это настоящее «Черное зеркало».

И.Б.: Насколько сегодня вера в коллективную способность людей —через сложение собственных усилий прийти к разумному обществу — оправдана? Может, стоит на официальном уровне от нее отказаться, переопределить понятие правды и двигаться вперед к глобальному китайскому электронному авторитаризму?

С.Ш.: Западный вариант тоже не далек от этого. Корпорации, какой-нибудь Гугл или Амазон, знают про тебя все. Твой цифровой след, твои данные о покупках полностью определяют жизнь. Здесь роль государства не видна, как в Китае. Есть две силы, которые по итогам истории ХХ века только увеличили свое влияние. Это рынок и технологии. Они и остаются определяющими факторами постправды. Сегодня любой смысл, даже самый неочевидный и условный, становится товаром. В XX веке на рынках информации господствовал денотативный смысл, «первое» значение слов, сейчас его теснят коннотативные смыслы. Разные трактовки одного и того же высказывания, невысказанное, то, что могло бы произойти, то что нельзя исключать, слегка искаженное, изъятое из контекста — все эти мерцающие инфо-сущности теперь продаются даже лучше, чем «прямой» смысл.

По мере роста числа образов становится легче представлять что угодно в каком угодно ключе. Вырвать фразу из контекста так же легко, как кадр из видео, — и затем переозначить. Развитие рынков и технологий вместе с ростом контроля ведет и к усилению индивидуализма даже по ту сторону индивидуальности. Центром индивидуализма становится аватар, условный субъект коммуникации, фантом. Его расширение — потребительский профиль, цифровой слепок жизни, который можно программировать и контролировать. Развитие технологий больше не противоречит индивидуализму, как считалось в ХХ веке. Сегодня машины работают на производство индивидуальностей, и эти аттракторы притягивают коммерциализованные истины, мнения, эмоции.

Экспансия индивидуальности не вступает ни в какое противоречие с авторитарными способами правления, так как авторитаризм становится максимально эффективным тогда, когда перестает восприниматься как что-то внешнее и является продолжением твоих собственных желаний

И.Б.: Индивидуальность в том, что производится как нечто, полностью свободное от внешнего контроля и движимое только нашими собственными желаниями. Она является карикатурой на идеи человеческой эмансипации. Нет чего-то внешнего, что принуждало бы тебя к какому-то выбору. Все, что ты поглощаешь и приобретаешь в качестве потребителя, становится твоим и соответствует твоей уникальности. Постправда представляет собой лишь перенос этой логики на само понятие истины. Экспансия индивидуальности не вступает ни в какое противоречие с авторитарными способами правления, так как авторитаризм становится максимально эффективным тогда, когда перестает восприниматься как что-то внешнее и является продолжением твоих собственных желаний. Наш мир больше напоминает антиутопии Хаксли, чем антиутопии Оруэлла. Идея Просвещения была в том, что твоя индивидуальность должна находиться в состоянии неудовлетворенности, которая распространяется не только на внешнее, но и на внутреннее, твое место в мире. Индивидуальность как текущее состояние следует перерасти, это — лишь точка внутри процесса. Сегодня такая перформативность индивидуальности оказывается полностью утерянной. Истина, через которую себя индивид находит, становится перформативной, в то время как сам индивид теряет свою перформативность. Он исходит из собственного актуального состояния как абсолютно удовлетворительного. Вопрос, который должен быть поставлен, — как вернуть момент недовольства и недоверия к выходящей за границы индивидуальности, самости? Именно она является подлинным источником коллективного рабства, в которое мы сегодня попали.

С.Ш.: Потребительская самоуверенность в том, что ты, как все, имеешь право потреблять — антитрансцендентальна, она несовместима с ключевой установкой Просвещения. Кантовский принцип трансцендентальности, подсвеченный энергией беспокойства: «а как же другой?» — этот маяк, увы, практически погас.

И.Б.: Искусство сегодня должно возвращать присутствие другого, окружающих дурных обстоятельств и универсализирующее понятие культуры, основанное на беспокойстве о собственной недостаточности. Искусство должно подвергать сомнению убеждение в нашей консинстентности, удовлетворении от самого себя, которое своей обратной стороной имеет вечный поиск практических истин, помогающих мне хорошо себя чувствовать сегодня утром.

С.Ш.: Соглашусь. Сегодня задача искусства — вопрошать об адекватности себя, социокультурной ситуации и мира. Это может противоречить идее гладкой актуальности just-in-time. Нужен поиск разных позиций и способов наблюдения. Новая потребительская ситуация самоуверенности сводится к формату быстрого потребления и представления, прямоугольник картинки и подпись. При этом возникает новая свобода обращения с материалом, и это позитивный момент. Растущее количество данных и идентичностей, подвижность смыслов, — все это позволяет комбинировать форматы, которые раньше было трудно представить вместе. Сегодня возможности новых комбинаций расширены за счет цифровых сред. Связи вещей и смыслов усложняются; уходит оппозиция материальности и дискурса, тела и духа. Размываются границы между искусственным и естественным; нарративы вещественны, вещи говорят, и новые сочетания технических и концептуальных подходов позволяют понимать разные уровни этой речи. В мире перепроизводства данных художнику нужна новая открытость, чтобы не потеряться в мире мерцающих правд. Искусство сохраняет позиции для критического, с элементами отстраненности, комментария по поводу происходящего.

Чтобы увидеть, как меняется мир, художник должен находиться и вне и внутри растущих потоков данных, на критической границе между внутренним и внешним. Не нужно купаться в мутных потоках постправды. Нужно ориентировать практику на поиск места, с которого можно увидеть, что действительно происходит. В новых условиях вполне работает и критическая линия срывания масок. Это, наверное, не столько смерть критики, сколько ее перерождение в новых условиях. Культурный ландшафт семиокапитализма похож на лабиринт с двигающимися стенами, есть такой мотив в кинофантастике последних лет. Ориентиры, границы, барьеры, земля и небо двигаются, и нужно почти постоянно искать нужные точки зрения, платформы, искать новые возможности для критического видения.

И.Б.: Я полностью готов согласиться с описанной тобой стратегией. Но она требует большой внутренней силы и сосредоточенности, поскольку художник должен постоянно ощущать себя в состоянии вызова той мощной силе воспроизводства себя, которая проникает и овладевает территорией искусства. Что меня беспокоит в молодых художниках, так это то, что они такие же производители «своей правды», которая сводится к самодовольству и манифестации собственной индивидуальности. Такая позиция противоположна критике. Современность дает новые возможности для критики, но так же она предполагает необходимость все большей этики ответственности.