Ещё до того, как вирус настиг большинство стран, общественное и культурное пространство начало наполнятся символами грядущей пандемии. Одним из главных предзнаменований стало ношение медицинской маски. Позже именно эта вещь стала причиной многочисленных обсуждений и споров, что делает её любопытным объектом для семиотического анализа.

О том какие символические значения сосредоточены в практике ношения медицинской маски и как они связаны с индивидуализмом и коллективизмом — в новой статье Алексея Кардаша в рамках рубрики «Символы пандемии».

Ещё до того, как вирус настиг большинство стран, общественное и культурное пространство начало наполнятся символами грядущей пандемии. Одним из главных предзнаменований стало ношение медицинской маски. И чем более тревожными становились данные, тем больше лиц скрывались за белой или светло-зелёной тканью. Даже несмотря на то, что в функциональном плане — это способ индивидуальной защиты уровня «лучше, чем ничего» [1].

Тем не менее, как показали в своё время семиотические изыскания Ролана Барта и «Система вещей» Бодрийяра, никакая вещь или практика не сводятся исключительно к своим функциям, в них всегда содержится нечто большее — символическая и знаковая нагруженность. Вместе с тем и определённая коммуникация — послание, исходящие из обращения к конкретной вещи или практике.

Так что в первую очередь ношение медицинской маски гражданином — это заявление своей позиции и сообщение согражданам. Сигнал о том, что ситуация вокруг меняется или может поменяться, а поэтому возникает необходимость использования средств индивидуальной защиты. Сразу же можно отметить два контекста этого сигнала. Первый — это когда индивид подразумевает, что маска защищает других людей от него. Он проявляет сознательность по отношению к своей болезни и тем самым невольно сообщает окружающим о том, что им и самим нужно быть более сознательными. Второй — это когда подразумевается, что маска ограждает человека от витающего в обществе вируса. Но на практике, так как мотивация носителя маски остаётся неизвестной, оба контекста сливаются в двойное сообщение: «будь на дистанции ко мне» и «в среде есть опасность — задумайся о дистанции к тебе».

Ввиду этого любопытным образом маска не исключает носителя из общества, а наоборот делает его сверхвключённым. Если в обычной ситуации личные границы в толпе или общественном транспорте — это дело условное, то маска делает их более чем реальными. Конечно же, если речь идёт не о толпе, которая уже вся в средствах индивидуальной защиты. Общество начинает осознавать человека в маске, как часть себя, в то время как в нормальной ситуации он мог бы быть «невидимкой» — не более чем интерактивной частью декораций улицы или метро.

Рационализация и мода

«Он открыл шкаф, вынул из стерилизатора две гигроскопические маски, протянул одну Рамберу и посоветовал ее надеть. Журналист спросил, предохраняет ли маска хоть от чего-нибудь, и Тарру ответил: нет, зато действует на других успокоительно».

Альбер Камю, «Чума».

Если обычная маска — это один из универсальных символов, характерных почти для всех исторических общностей и культур, то медицинская маска — это знак отличия, которому свойственна рационализация. Как минимум в рамках обыденного языка, но нередко в этом же направлении работает и современный медицинский дискурс. Подразумевается, что есть разумное объяснение, почему отдельный человек носит маску, а поэтому хорошо бы её носить всем.

Как бы то ни было, таков механизм вхождения практики ношения медицинской маски в рамки здравого смысла, который необязательно строго рационален. Скорее в наше время мы имеем дело с квази-рациональными ритуалами. Как многие уже успели заметить, сумма общественных знаний про медицинскую маску сводится к тезису: «маска ни от чего не спасает, но носить обязательно». К этой амбивалентности мы ещё вернёмся позже, пока же поговорим про примеры рационализации ношения маски.

Речь в первую про Японию и Корею. Там ношение медицинской маски — это уже давно элемент нормального поведения, которое сформировалось не только ввиду столкновения с вирусными инфекциями, но и из–за смога. То же самое произошло и в ряде китайских городов после индустриализации.

Медицинская маска пополнилась урбанистическими коннотациями и закрепилась в культуре, как элемент моды, так называемый fashion или k-pop mask. При этом, модная маска соотносится не только с любителями кей-попа, на и с более обширным культурным пластом. По сути она составляет часть современной уличной моды, которая объединяет любители хип-хопа, визуального киберпанка, современной готики и многих других движений, где существует нарратив о заражённой, разлагающейся или попросту опасной среде.

Задолго до пандемии такого рода маски понемногу появлялись на лицах молодых жителей СНГ. И любопытно, если в случае Азии модная маска — это попытка сделать знак отличия из того, что уже стало знаком нормы, то в наших краях это выглядит, как своеобразное удвоение, когда знак модного отличия умножается на то, что сам элемент гардероба ещё не нормализован в обществе.

В общем-то, профилактическое и постоянное ношение маски — это не только признак развитой культуры гигиены, но и символическое признание ответственности индивида перед коллективом. Когда же медицинская маска превращается в модный аксессуар, то это можно рассматривать как трансэстетический переход по Бодрийяру. То есть, изначальная специфика вещи размывается путём включения её в контексты политики, экономики и сексуальности [2]. Так как за рамки ответственности перед коллективом теперь выйти чуть сложнее, то её можно размыть эстетизацией (на минимальном уровне в виде рисунков). Но у этой эстетизации нет задачи создать объект искусства, она нужна лишь чтобы скрыть изначальную специфику маски, связанную с символическим посягательством на индивидуальность и манифестацией принципа коллективной ответственности.

Индивидуализм и тревожность

Особенно ярко это подсвечивается в контексте более индивидуалистских обществ. Там нетрудно заметить тревожную и подозрительную реакцию на ношение медицинской маски. Она приносит вместе с собой опасение о том, что нечто внешнее, коллективное и массовое будет активно влиять на индивида. Что уже оказывается крайне неприятной, пусть и гипотетической, ситуацией.

Вероятно, именно поэтому индивидуалистские европейские общества столкнулись с проблемой недостатка первичных мер по противодействию вирусу. В то же время, как в Азии в среднем получилось лучше сдерживать распространения вируса: сыграл не только имеющийся опыт, но и всё ещё довольно коллективная обыденная культура (Япония, Южная Корея), а где-то и вполне себе коллективистские традиции (Сингапур, Гонконг).

Здесь проявляется разница между тем, что мы можем назвать индивидуалистским и коллективистским этосом [3]. У коллективистов есть пресуппозиция того, что другой человек в любом случае каким-либо образом с тобой связан и как-то на тебя влияет. Потому, это очень хорошо, когда другой сознательно старается нивелировать негативные влияния на коллектив. Для индивидуалистов существует иная пресуппозиция — другие люди не должны влиять на тебя и переходить границы личной свободы. В таком случае тот, кто предпринимает какие-то активные действия, чтобы не навредить другим, оказывается как-бы заранее провинившимся. Будто бы он уже сделал что-то плохое для других и теперь борется с последствиями.

Пропасть между этими двумя убеждениями подсвечивает разницу между различными пониманиями свободы. Негативная свобода индивидуалистов говорит нам о том, что индивид отвечает за то, чтобы не принуждать к чему-либо другого индивида. Например, к ношению маски. Выбор индивидуалиста — это скорее максимально возможная самоизоляция.

У коллективистов же присутствует позитивное и порой просто поэтическое понимание свободы, которое говорит о том, что индивид, как часть коллектива отвечает перед всей общностью за то, чтобы с коллективом в целом всё было хорошо. И у него существуют все необходимые свободы для того, чтобы это сделать. Фривольная самоизоляция же граничит с предательством рабочего коллектива и недоверием к предпринятым мерам защиты.

В обоих случаях подсвечиваются также определенная мифология и аксиоматика сторон. Кейс с коронавирусом отлично демонстрирует то, как существует миф общности, связности и коллективности. Достаточно проследить основные шаги. Коллектив порождает проблему. Содействует тому, чтобы она была описана, как великая. Ограничение в доступе к информации и возникающие на этой почве домыслы функционируют как коллективная работа над образом произошедшего. Далее коллектив, используя свой потенциал надзора, наказания и мобилизации, начинает эффективно справляться с проблемой. И всё это на фоне менее эффективных индивидуалистов.

Когда-то Бодрийяр говорил про заговор искусства, как про нечто не то чтобы продуманное и спланированное, но именно поэтому и предельно коварное. В этом же смысле можно говорить и про заговор коллектива, яркие победы которого в основном находятся в русле борьбы с самим собой.

Таким образом, медицинская маска на другом человеке — это экспресс тест на то, являетесь ли вы интуитивным коллективистом или индивидуалистом. Такой атрибут у коллективиста вызывает меньше раздражения. Как, собственно, и сама пандемия, которая происходит из масс, существует и вовлекает в них. Можно сказать, так происходит своеобразная манифестация принципов коллективности и общности [4].

Для индивидуалиста медицинская маска на другом человеке, который не является медицинским работником — это крайне настораживающий символ. Знак того, что коллектив подобрался к нему слишком близко и ненароком может вовлечь в совместное нахождение в больнице, ответственность перед обществом за личные контакты с другими людьми и новые обязанности в виде самоизоляции. Ну, а если же это был и не коллектив, то дела обстоят только хуже. Ведь это может быть знаком того, что рядом злой индивид, нарушитель базовых положений общественного договора.

Живые мертвецы и мёртвый коллектив

«Однако, уловив одно из основных напряжений романа, а именно противостояние Ван Хельсинга и Дракулы, мы можем заметить, что перед нами не просто борьба ученого с нечистью, но нечто более захватывающее: столкновение индивидуалистической логики рациональности с тем, что этой логике не подчиняется».

Олег Аронсон, «Трансцендентальный вампиризм».

Как уже было не раз замечено, европейский хоррор — это жанр, являющий собой рефлексию болезненных аспектов собственной идентичности. Это и готический роман с мотивом увядшей аристократии, и всевозможные произведения о суровом столкновении человека из индустриального общества с беспощадной природой. Поэтому не зря медицинские маски, как и другие атрибуты медицинской защиты, являются частым нарративным контрапунктом в произведениях о зомби. Или же одним из элементов субконтрарности семиотического квадрата Греймаса.

Стоит обратить внимание на частый сюжет произведений о зомби. Медики и армия, которые отсылают к принципам коллективизма в экстренной ситуации, как правило, оказываются разгромленными зомби. Мертвецы же являют кожевский абсолютной коллектив, где индивидуальность и единичность исключены. В центре повествования оказываются оставшиеся в живых индивиды — последние из индивидуалистов, так как между собой они продолжают общаться в рамках индивидуалистского этоса, либеральной морали и принципов.

Тут стоить отметить три важные вещи. Во-первых мотив перерождения индивидуализма в эгоизм (в виде персонажей предателей), как самокритика индивидуализма. Во-вторых, мотив тщетной попытки поиска помощи со стороны остатков коллектива — выжившие весь фильм ищут убежище последних людей, но его уже нет. Либо же они находят последних людей, но их мораль столь искажена, что выжившие больше не видят в них людей. Например, потому что те оказываются каннибалами.

И третье, борьба с зомби — это не противостояние коллективу, а сражение за возможность пребывать в статусе «индивида» [5]. Причём, зачастую этот статус удаётся сохранить. Это можно объяснить тем, что две крупные традиции зомби-муви — итальянская и американская происходят из обществ, где высокое значение придается индивидуальности и суверенитету.

Это же замечает Юджин Такер, когда говорит о том, что ходячий мертвец из фильмов оказывается тесно связанный с тематикой «медикализированной суверенной власти» [5]. Сами зомби — это и есть метафора массового заражения. Она сопровождается мотивом амбивалентного и массовидного угнетённого коллектива, который был порождён привилегированными индивидуалистами и теперь «мстит» своим создателям. Жижек напрямую указывает, что зомби часто используются в кино, как метафора пролетариата, а Такер словно бы дополняет его, замечая наличие политического романтизма в сценах, когда зомби пробираются через частные дома и виллы, торговые центры и улицы с офисами крупных корпораций. В качестве яркой иллюстрации Такер приводит пример из фильмографии Лючио Фульчи, где в финальной сцене зомби переходят через Бруклинский мост.

Исходя из этого медицинская маска оказывается в определенных аспектах символически неудобной и для коллективистов. Хотя бы потому, что общество в масках может трактоваться, как болезненное, слабое и и так далее. Но, что важнее, она исключает этот политический романтизм. Медицинская маска символизирует лишь временное обращение к общности и массовости. Как уже упоминалось выше, несмотря на силу интеграции единицы в множество, маска делает границу между индивидом и обществом куда более реальной, чем в «нормальной» ситуации. И при этом она подразумевает надежду носителя на то, что он когда-нибудь снимет маску — распрощается с коллективом потенциально заражённых.

В социальном плане, конечно, важен контекст. Если масок уже нет в продаже и их попросту всем не раздали, то теперь редкое лицо в маске для коллективиста становится привилегированной персоной, которая нечестно обладает благами, которые должны быть коллективными.

Поэтому, некий предельный и терминальный коллективизм немыслим без доли дисциплинарной власти. Вероятно из–за этого медицинская маска довольно быстро из рекомендованного средства защиты превращается в то, что законодательно закрепляется, как обязательный атрибут для тех, кто куда-то выходит на карантине.

Дисциплинарность в какой-то мере регулирует и разрешает ряд проблем, связанных с недостатком общности, но она не так желательна для коллективистов, как может показаться. Она фиксирует два факта: есть вещи с которыми коллектив сам по себе справится не может и оказывается, что над-коллективный суверен всегда был где-то рядом. Мобилизация дисциплины и возможность резкой централизации власти — это то, что выходит за рамки бинарной оппозиции индивидуального и коллективного. Причём, выходит прямиком к Макиавелли и Гоббсу, у которых между сувереном и всеми остальными существует не граница, а разрыв.

В этом и заключается глубинная амбивалентность медицинской маски как символа и практики её ношения. Отсюда возникает тревожная реакция на эту практику, как результат перехода от мягких границ, вроде индивид/коллектив, к суровому разрыву — здоровые/заражённые, спасённые/оставленные, находящиеся в группе риска/вне её и так далее. Если посмотреть на так называемых паникёров, то скупают ли они гречу или же наборы для зомби-апокалипсиса, их поведение выражает опасение о том, что могут рухнуть фундаментальные принципы организации известного им общества. И если индивидуалист опасается мобилизованного коллектива, то вместе они в конечном счёте сталкиваются с ужасом исчезновения границ индивидуального и коллективного, государственного и частного в пользу возникающего вместо этого разрыва — некого буквального предварительного деления на тех, кто выживет, а кто нет.

Традиционные значения маски

Дабы резюмировать символические значения ношения медицинской маски стоит вспомнить основные версии того, откуда вообще берётся такая вещь.

Начать стоит с идеи о том, что изначально маска возникает в военном деле. На мой взгляд, такая гипотеза указывает на то, что на фигуративном, практическом уровне любая маска так или иначе связана с защитой. Физической, как в случае с хоккейной. Духовной, как в случае с этнической. Социальной, как в случае современных масок, призванных защитить конфиденциальность.

Другая догадка состоит в том, что изначально маска возникает, как атрибут ритуала, который нечто символизирует: магическое перевоплощение, границу между мирами и так далее. Эта версия подчёркивает смысловую нагруженность вещи. Можно сказать, мы автоматически вкладываем и находим в маске больше значений, нежели чем в чём-то другом. Ввиду этого становится понятно, почему столько дискуссий ведется именно вокруг вопроса ношения маски, а не перчаток, очков или защитных костюмов.

Согласно третьему взгляду изначально маски появились в театре и были способом создания эмоции. Это очень легко проследить, так как большинство древних театральных масок, что греческих, что японских, помимо того, что они репрезентуют персонажа, они выражают явную эмоцию, которая ещё до начала повествования рассказывает нам о многом. Хання и Дзя характерно скалится, античные маски узнаваемо хохочут и прищуриваются.

В дополнение к этому стоит упомянуть попытку Такера запечатлеть метафизику маски [6]. Занимаясь буквальным прочтением хорроров, связанных с масками, он замечает, что маска — это не только дополнение к лицу, но и его определённое состояние. С такой точки зрения любое лицо в конечном счёте становится безжизненной и неподвижной маской. Принимая во внимания такой взгляд и подкрепляя это эффектом зловещей долины, можно заключить, что ношение маски тревожит ещё и своей неизбежной отсылкой к смерти. Интенсивные эмоции и широта смыслов как-бы застывает на определенном пике, создавая амбивалентное впечатление. В этом плане маска выступает как своего рода гиперреальный объект — как неживое, которое призвано казаться живым [7].

Таким образом, любую маску можно описать через эти компонента, которые в совокупности порождают смыслоёмкий символ. Достаточно задаться вопросами. От чего она защищает? Что символизирует? И какую эмоцию выражает?

Медицинская маска, будучи надетой вне медицинского учреждения, оказывается крайне интересным в своей амбивалентности примером. Не смотря на все вышеописанные тревожные коннотации, в случае массовой заболеваемости маска начинает нести и некое облегчение. Не потому, что она снижает или нивелирует панику, а потому, что нормализует её. Демонстрирует, что нормально опасаться и даже в какой-том мере паниковать перед невидимой угрозой со специфической природой [8].

Дабы паника не терзала психику вечно, мы «заточаем» её в видимое, осязаемое и материальное. Выставляем то, что сильнее всего нас пугает напоказ в завуалированной форме, чтобы тем самым держать в поле зрения образы краха, но не позволять им влиять на сознание в той же мере, в которой влияют прямые и явные апокалиптические послания.

Автор текста: Алексей Кардаш.

[1] Медицинская маска часто не работает, её нужно регулярно менять, дополнять защитными очками и перчатками, а порой и сама может стать источником проблем. Тем нем менее довод «не носи, всё равно не поможет» не только вреден и неверен (так зачастую предлагается ничего, которое всё-таки проигрывает маске), но и является очень симптоматичным раздражением.

[2] Jean Baudrillard, «The Transparency of Evil: Essays on Extreme Phenomena». P. 14-19.

[3] Стоит отметить, что индивидуалистский этос — это по сути характерный для западно-европейских стран, в то время у коллективистского значительно больше культурных вариаций. В контексте данной статьи речь идёт о коллективизме и индивидуализме, как о базовых теоретических установках между которыми есть не только различие, но и связь. Например, та, что отражена в статье «The Equal and the Different» Эдуарду Вивейруш де Кастру.

[4] Эта тема подробней прослеживается в статьях Олега Аронсона: «Эпидемиология политического» и «Трансцендентальный вампиризм».

[5] Любопытно, что это сразу же даёт возможность помыслить сюжет делёзианско-шизоаналитического зомби-апокалипсиса, где «зомби» могут в итоге оказаться большими индивидуалистами, нежели люди. Похоже, что-то такое можно найти в «Я — легенда».

[5] Юджин Такер, «Ужас философии. Том 3: Щупальца длиннее ночи», стр. 60-65.

[6] Там же, стр. 103-106.

[7] Жан Бодрийяр, «Фатальные стратегии».

[8] Возможно, ту же логику можно наблюдать в случае известных японских демонических масок, которые как-бы является способом материализовать образы этих эфемерных созданий, заточить в чём-то вещественном и тем самым примириться с ними. Что любопытно, такой подход — это больше не мистическая, а психологическая практика.