Постструктурализм изначально размытый и бедный на определения термин, в который однако были записаны десятки крупнейших мыслителей континентальной традиции. И всё же некоторые черты мышления «после структурализма» можно попробовать ухватить.

Специально для Insolarance Иван Кудряшов объясняет, что такое постструктурализм, в чём состоят отличительные черты этого направления и почему его так трудно определить.

Читайте эту и другие статьи на сайте Insolarance:

https://insolarance.com/poststructuralism/

Термин «постструктурализм» хорошо известен всякому, кто интересуется современной философией. При этом общий его смысл настолько размыт, что обычно используется он не столько для указания на конкретное направление в истории философии, а скорее в качестве некоторого эвфемизма. Постструктуралистом обычно называют либо авторитетного автора, чьи идеи сформировались ещё до 80-х годов (когда в философии стали использовать термин «постмодернизм»), либо просто мыслителя, которого неудобно в данном контексте называть «постмодернистом» — например, потому что порой это звучит как инвектива или сам имярек себя таковым не признавал. В некоторых случаях «постструктурализм» и вовсе только обозначение периода континентальной философии между очароованными структуралистским методом 50-ми и рубежом 80-90-х, когда текстуальность окончательно стала восприниматься не как саморефлексия культуры, а как (постмодернистская) ирония и отказ от любых смысловых претензий. Правда такое обобщение всегда соседствует со странными изъятиями: дескать такой-то жил и работал в те же годы, но проблематика у него иная, не постструктуралистская.

Проблема такого понятия очевидна: либо мы признаем его нечетким и практически бесполезным, либо пытаемся наполнить конкретным смыслом, что обычно идет рука об руку с нормативностью. Вместо представления каким был интеллектуальный процесс в ту пору, нам предлагается сияющий «постструктурализм» каким он должен быть. Яркий пример, работа отечественных исследователей с данным понятием — у Руднева, Ильина, Автономовой и тех, кто шел по их стопам, «постструктурализм» обретает явные черты идейных течений прошлого: программные концепции, социально-экономический и культурный базис, основных представителей и даже историко-философскую преемственность. Это облегчает жизнь тем, кто хочет войти в проблематику авторов той поры, но в остальном такая оптика вызывает множество вопросов.

Как минимум два ключевых. Во-первых, оценка программных концепций («всё — текст», «ризома», «смерть автора», «языковое бессознательное», критика метафизики, фалло-лого-центризмов и метанарративов) производится post hoc и с явной долей субъективной перспективы. В таком ракурсе то, чего не знает исследователь не существует, а значимость реконструируется по тому, что у «классиков» в целом поняли и взяли сегодняшние последователи. Неудивительно, что потом приходит Жижек и показывает что мысль предшественников учитывала критику современных авторов (например, в работе «Глядя вкось» он показывает, что более поздняя концепция голоса Деррида проигрывает теории Лакана).

Во-вторых, объединить в одно направление пару десятков талантливых авторов, живших, писавших и преподававших во Франции в один период времени — не ахти какое достижение. Проблема, однако, в том, что в таком случае очень важно досконально понимать реальный расклад сил и отношений именно в тот период. Смею утверждать, что почти все ранние отечественные работы написаны без подобного знания, а потому грешат искажениями масштаба. После чтения многих статей складывается впечатление, что Барт, Фуко, Лакан, Делёз, Деррида, Бодрийяр — это какие-то равновеликие величины, которые правили умами эдаким полиумвиратом.

По факту же это было очень конкурентное и разноплановое поле, в котором не было прямой борьбы лагеря новых «постструктуралистов» со всеми прочими — как то структуралисты, марксисты, экзистенциалисты, неогегельянцы, феноменологи. Скорее происходило множество столкновений с разными блоками и неожиданными союзами. И удельный вес тех или иных концепций сильно зависел от места работы или публикации. Например, огромный импульс в популяризации могло дать участие в журнале «Тель Кель». Однако вплоть до закрытия в 1982 году он публиковал и структуралистские исследования, и работы Кристевой, Барта, Фуко, Деррида, которых затем причислят к классике постструктурализма.

Другой пример: влияние в целом никогда не постоянная величина, поэтому стоит помнить о сотнях деталей. О том, что Бодрийяр вообще не входил в первую когорту авторов вплоть до второй половины 70-х годов (но был хорошо известен в левых кругах); о том, что Деррида мог остаться в тени у Фуко (если бы не перевод в Гран Эколь); о том, что блеснувший ещё в 50-х Делёз на время исчезал с небосклона, уехав на 5 лет в Лион (и еще год проболев); о том, что в 70-80-х во всем мире наиболее влиятельными мыслителями признавали Лиотара и Деррида (поскольку они много ездили по миру), а сами французы в тот период фанатели по молодым Нанси и Лаку-Лабарту, которых вообще сложно отнести к типичным постструктуралистам. Я и не говорю про попытки включить в структуралисты или постструктуралисты столь самобытных авторов как Жак Лакан или Луи Альтюссер. Регулярно авторы словарных статей забывают и об Умберто Эко, который был первым явным критиком структурализма как онтологического проекта (в работе «Отсутствующая структура» 1968 года). Что любопытно, целая группа мыслителей, связанных с вышеупомянутыми, вообще никак не соседствует с ярлыком «постструктуралист» — это Мишель Серр, Пьер Бурдье, Бруно Латур, Корнелиус Касториадис, Раймон Арон, Бернар Анри-Леви. Как же им удалось быть в тех же реалиях, но не быть причисленными?

Все эти проблемы и вопросы заставляют переосмыслить термин «постструктурализм». Попытаться придать ему более мягкое значение, в котором есть и указание на общее между многими современными континентальными философами, и в то же время нет строгой привязки к программным тезисам или апелляций к «духу времени». Более того, здесь даже не придется изобретать такое значение, будет достаточно его эксплицировать из относительно гибкого и аккуратного словоупотребления более поздних исследователей философии второй половины ХХ века.

И чтобы этот текст действительно прояснял хоть что-то, стоит, пожалуй, начать с зарождения «новой тенденции», а затем и сформулировать то общее, что позволило различать «старых» и «новых».

После структурализма

Итак, постструктурализм тесно связан со своим идейным предшественником и визави — структурализмом. Кратко поясним, что под ним понимается в данном случае. Слово «структура» — одно из опорных понятий системного анализа. В сущности, любой разговор в терминах системы предполагает наличие элементов и связей, где структура — это вся совокупность связей без элементов, то есть тот каркас, в который встраивается нечто, становясь элементом. Надеюсь вы заметили, что здесь уже появляется интерпретация сути происходящего: можно считать важными элементы, а связи вторичными, а можно наоборот делать акцент на структуре и связях. Например, кто-то считает, что группа людей в ходе совместной жизни в итоге выработает какие-то связи и отношения, но их эссенциальные достоинства — вроде характера, опыта, воспитания — будут влиять на характер связей.

Структуралист мыслит иначе: неважно, кто именно попадет в позицию правителя, слуги или раба. Сама так сказать инфраструктура (из ритуалов, ожиданий, быта и смыслов) трансформирует личное под конфигурацию системы. В таком ракурсе люди способны придумывать вариации (добрый правитель, хитрый слуга, жестокий раб), но не могут уйти от самой матрицы, в которой неизбежно существуют некоторые устойчивые позиции. Иными словами, позиции и отношения пред-существуют индивидам, а сам выбор почти всегда строго бинарен (мужчина/женщина, женат/холост, господин/слуга) и, само собой, поддерживает воспроизводство структуры.

В этом смысле структурные подходы встречаются во многих дисциплинах. Например, в психологии они противостоят феноменологическому подходу, в политическом анализе это проявляется в поиске глубинных детерминант (не зависящих от воли субъектов), а в антропологии разные версии структурного метода пришли на смену органицизму (эволюционизму) и историзму. Интуиции структурализма явно проглядывают у позднего Маркса (с его «человек — это ансамбль общественных отношений») и в проекте метапсихологии Фрейда. А по большому счету любой ученый, изучающий какие-то аспекты общества и культуры, которой проводит анализ устойчивых связей (способных влиять на поведение людей) — уже в какой-то степени структуралист. Антиисторизм, методологический антигуманизм, сверхдетерминация, инварианты или универсальная значимость некоторых механизмов/факторов — все эти тенденции можно найти в самых разных исследованиях, и по этнографии, и по сравнительному языкознанию, и даже у философов (например, неорационализм и интернализм).

Однако в прямом смысле структурализм, который преодолевают французы 50-80х годов — это методологическая программа, идущая от Фердинанда де Соссюра через лингвистические школы формалистов (Пропп и русский формализм, пражский кружок, датская глоссематика, американский дескриптивизм) к проекту Леви-Стросса, объединившему логику вариации формальных элементов с представлением о бессознательном характере культурно-языковых процессов. Причем, стоит сразу отметить, что в отличие от лингвистов Леви-Стросс явно замахнулся на создание парадигмы для всех гуманитарных дисциплин, а не только родной антропологии. Поэтому у «Структурной антропологии» есть отчетливая претензия на предложение образца анализа любых аспектов мироздания, связанных с культурой, языком и человеческим духом. Эффективность метода бинарных оппозиций и инвариантов Леви-Стросс к тому моменту уже продемонстрировал, разобравшись с труднейшей проблемой антропологии — с системами родства, в которых царил бардак, и никто никакой системы выделить не мог (в частности он гениально объяснил авункулат, который так часто выделен в культурах традиционных народов). Впоследствии анализ культуры как универсального кода, построенного на бинарных оппозициях (сырое/вареное, природа/культура, новое/старое и т.д.) ляжет в основу очень многих гуманитарных направлений, в частности методологии московско-тартуской семиотической школы.

Такой структурализм был последним законным наследником философской традиции, искренне полагающей что возможна всеобщая наука познающая мироздание посредством изучения его логической структуры. Как отмечает Венсан Декомб: структурализм уступает искушению грандиозной программы, в которой он будет доказывать, что «структуры представления суть структуры разума, что структуры разума суть структуры мозга, что, наконец, структуры мозга, являющегося материальной системой, суть структуры материи». Всякий кто явно или неявно оттолкнулся от подобного «экстравагантного догматизма» имел все шансы прослыть «постструктуралистом». Однако реакция на подобную веру редко сохраняет свой изначальный скептицизм — поэтому элементы противоположной догмы легко найти то тут, то там.

Важный нюанс состоит еще и в том, что помимо Эко (который, кстати, отвергнув онтологическую претензию структурализма, тут же поддержал методологическую) основательной критикой структурализма никто не стал себя утруждать. Например, Фуко упоминает китайскую классификацию животных Борхеса, которая безусловно смехотворна своей абсурдностью, но отнюдь не всякий из этого сделает вывод, что любые классификации абсурдны. Постструктуралист, высмеяв порядок, вынужденно присягает какой-либо форме хаоса — его начинают интересовать разрывы и становления структур, нелинейные и неиерархические сочетания, коллажи и ассамбляжи. Там, за рамками объективных структур и эквиваленций обнаружилось много интересного: тело и аффекты, свобода и риски, алеаторика и уникальность, а также надежда на выскальзывание из отношений господства и подчинения (которой не суждено было сбыться, по крайней мере для большинства). Нехватка, скачок и нечто третье (мешающее паре) становятся концептуальными метафорами обращения и с текстом, и с тем, что текст призван осмыслить.

Само собой, Леви-Стросс стал лишь историческим выражением традиции, слом которой и ознаменует то самое «пост-». Было бы очень забавным представить, что целая плеяда ярких умов всю жизнь боролась с бедным антропологом, который и сам в поздних работах с печалью и тревогой обращается к темам конфликтов и разрывов в культурах (да и метод бриколажа, придуманный им, тоже можно прочитывать как структуралистски, так и «пост-»). Однако, как мне кажется, дело просто в смене интеллектуальной моды. Как отметил все тот же Декомб, пространство дискуссий и мыслительных ходов во Франции с 30-х по начало 60-х находилось под большим влиянием трех мыслителей — это поколение даже прозвали «поколением трех H» — Гегеля, Гуссерля и Хайдеггера. В 50-е же на сцену постепенно выходят читатели Ницше, Маркса и Фрейда, которых затем объединят понятием «герменевтики подозрительности». Собственно, постструктурализм в этом свете и представляется одновременно и формой отказа от самого духа громадных (наукообразных) систем, и своего рода чтением «на встречных курсах» — предыдущее поколение усваивало гегелиану и феноменологию через комментаторов (многие ключевые работы были переведены только после 50-х), поэтому обращение авторов 60-80-х к этим мыслителям объяснялось не только желанием разгромить систематическую философию. Отсюда и явная ориентация на перепрочтения под новым углом чего бы то ни было: Лойолы, де Сада, Лотреамона, Руссо, Маркса, Спинозы, Святого Павла, Бахтина, Лукреция Кара или даже Платона (например, его «Пира»).

Не могу обойти и явно ироничный момент: осмысляющий и практикующий разрывы постструктурализм так и не стал могильщиком предшественников, в лучшем случае — академическим анфан терриблем. Поэтому единственное яркое событие — май 68 года — было изрядно мифологизировано, по большей части не самими авторами эпохи, а их биографами и исследователями. Например, Наталья Сергеевна Автономова пишет, что постструктурализм возник из осмысления фразы тех событий: «Структуры не выходят на улицы». Подобная героизация неточна и излишня, а порой и явно противоречит сути происходившего. И структурализм, и постструктурализм никакой почвы для молодежного протеста не готовили, равно как и не собирались серьезно меняться после. Тем более что произошедшие выступления никаких структур не опровергали, они всего лишь на время поставили под вопрос общественный консенсус. А что действительно важно отметить в этой истории, так это то, что ход мысли, позволивший авторам критиковать революционную молодежь и проекты для всех возник задолго до события. Например, Делёз и его «68 года не было», или Лакан, бросивший в лицо оппонирующим ему студентам: «Будучи революционерами, вы желаете получить господина. И он у вас будет».

Парадокс постструктурализма

Подобные характеристики вскоре приводят нас к занятному парадоксу: постструктуралистский метод родился и оформился раньше структуралистского. В самом деле не стоит забывать о Батае и Бланшо, обратившихся к гетерологии и к исследованию стратегий текста, в которых они, перечитывая, сплавляли сюрреализм, Гегеля и Ницше. Напомним и о Гастоне Башляре, еще в 40-е заговорившем о разрыве эпистем и применении психоанализа к анализу структур разных типов мышления. Их и некоторых других авторов можно по праву называть пред-пост-структуралистами. И на мой взгляд это совершенно нормально, потому что иногда оформление упорядочивающего тренда происходит медленнее, чем его критика и отрицание. В искусстве есть хороший пример: Ван Гог — постимпрессионист, чей стиль возник практически одновременно с оформлением импрессионизма как течения.

Так что многим французским авторам даже в 40-50-е уже была закрыта возможность стать в чистом виде структуралистом: так у Лакана была идея Реального, а у Альтюссера — концепция столкновения, несмотря на их уважение к научности как таковой. Но бывает и наоборот: Барт, который ощутимо менялся каждые десять лет, все–таки в большей части своих текстов похож скорее на структуралиста (и лишь поздние работы вроде «Фрагментов речи влюбленного» ощутимо рвут с рассуждениями в духе де Соссюра и Ельмслева).

Сами французы уже в 60-е пытались понять чем является и чем мог бы быть структурализм. Так Барт в 1963 году напишет работу «Структурализм как деятельность», в которой обобщит метод до изучения процессов появления смысла с помощью построения функциональных моделей. Или по-простому мы лишь слегка модифицируем правила метода Декарта: членим объект на части и затем монтируем так, чтобы были видны все процессы означивания и взаимодействия этих частей (даже те, которые в реальности не видны). Делёз напротив сделает попытку описать потенциал структурализма в работе «По каким критериям узнают структурализм?», 1967-го года. Вместо этого у него получится набросок постструктурализма, совпавший с общими тенденциями мысли. Что важно помнить, чтобы не воспринимать эту работу, как ту, где «Делёз самолично создал постструктурализм». Это не так.

Тем не менее, француз имеет свою вариацию этого направления, так как он обратит внимание на парадоксы структуры и на место субъекта. Кроме того, он делает ставку на Символическое, взятое у Лакана, которое совсем не то же самое, что символическое мышление Леви-Стросса. Последнее понимается просто как преобразование чувственного опыта средствами семиотических систем, в то время как Символическое у Лакана — это не только место кода, но и место отчуждения/расщепления субъекта языком, а также дискурс Другого. Вероятно Лакан и вдохновлялся элементарными структурами Леви-Стросса, но он так и не стал ученым-структуралистом, возможно из–за влияния гетерологии Батая. А интерес к чему-то иному, инородному строго говоря совершенно противоречит проекту описания универсального кода человеческой культуры.

Таким образом постструктурализм, как мне представляется, все–таки не направление в философии, а скорее некоторый общий (не лишенный ценностной базы) подход, который лишь в силу исторических реалий оказался тесно связан с серией концептуальных задач, которые действительно можно обнаружить у всех авторов, причисленных к постструктурализму. Иначе говоря это своеобразная эстетика мышления, близкая к барочной и частично романтической традициям. Сами же вышеозначенные задачи можно варьировать, сужать или расширять список, но наиболее явными я бы назвал три.

Во-первых, продолжение критики метафизики и опирающейся на нее теории репрезентации. Что-то комментировать здесь излишне: читатели Ницше, Фрейда, Маркса, да и Хайдеггера с Кожевым — не могли (и вряд ли бы захотели) вернуться к школьному Картезию с безраздельной верой в разум и cogito. В сущности, это продолжение неклассической традиции, которое изобрело весьма изощренные претензии в адрес «истины», «автономного субъекта», «объективности» и «значения». Многие из них строились на критике бинаризма: постструктурализм очень серьезно задается вопросом почему от формальной логики Аристотеля (с исключенным третьим) до психофизической проблемы Декарта западный ум раз за разом возвращается к диаде, к паре оппозиций? И вслед за этим открывает, что многие вещи можно помыслить иначе.

Во-вторых, исследование и демистификация проявлений власти или принудительных стратегий в культуре. Соответственно в ряде случаев предполагалась и позитивная программа, состоящая либо в описании стратегий ускользания (как например, у Фуко — «забота о себе»), либо в попытках теоретически сконструировать точки укрытия и свободы (например, концепт письма у Барта). Постструктуралист — это автор, который хорошо знает нюансы формы и стиля, задающие не только риторику, но и направление мысли. Именно поэтому он пытается в какой-то момент свернуть не там, думать вопреки накатанным колеям.

В-третьих, сохранение личного, субъективного звучания философии. Несмотря на разочарование той эпохи экзистенциальным (а затем и марксистским) проектом, многие мыслители периода 50-80-х всерьез относятся к проекту философского преобразования собственной жизни. Хотя и со скепсисом смотрят на словосочетания типа «аутентичного существования».

Все три задачи тесно связаны, а настойчиво выделяемые программные концепты («смерть автора», диссеминация, номадизм и пр.) — и есть формы решения задачи, применительно к конкретному материалу. Причем, если первые две задачи кочуют из словаря в словарь, то третью задачу редко выделяют. Однако это важно сделать в данном тексте и вот почему.

Один из частых вопросов в отношении постструктурализма звучит как «когда он закончился и закончился ли (а может он все еще актуален)?» или даже «где граница между ним и постмодернизмом?». Подобные суждения никогда не лишены ангажированности автора, которую я собственно и готов предъявить. На мой вкус важная черта постструктурализма состоит в присутствии и борьбы, и игры. С одной стороны, такой мыслитель ощущает некоторую ответственность, поэтому он борется не только с традицией, но и с собой, с традицией в своем бэкграунде. С другой стороны, постструктуралист перешел в поле, где любая мысль хоть как-то, но коррелирует с либидо или способностью к удовольствию — поэтому ирония и игра всегда присутствуют в его обращении с текстом. Постмодернизм начинается там (в тех головах и текстах), где второе начинает явно доминировать. Но это не разница степеней, это принципиальный момент: существует как постмодернистский автор, так и постмодернистский читатель/зритель, но постструктуралистским может быть только автор — и никак иначе. Что, конечно, еще один парадокс постструктурализма, боровшегося с принуждением. Постмодерн упрощает и уплощает проблематику, именно потому что рефлексию трактует только как инструмент по подрыву культурно-смысловых претензий. Разница между постмодерном и постструктурализмом приблизительно такая же, как между утверждениями «Нормы не существует» и «Психоз — это норма. Норма — это психоз».

Исходя из такого понимания постструктурализма, логичен и еще один ответ: постструктурализм — всё ещё актуальная часть философии, несмотря на попытки похоронить его под множеством прочих «пост-пост-модернизмов». Например, такой оригинальный ученик Ницше как Петер Слотердайк никогда не станет постмодернистом, а вот постструктуралистом его можно считать (причем, очень мягким, так как его поздний проект сфер находится на траектории, явно двигающейся в сторону антропологического универсализма Леви-Стросса). И возвращаясь к самому началу рассуждения, постструктурализм — гибкое означающее, которое не обязывает к повторению банальностей (а таковой может стать любая догма даже про дифферанс и складки).

Вместе с этим хотелось бы ответить и на высказывания, порожденные всё той же герменевтикой подозрения, в духе «постструктурализма тоже никакого не было». Мало того, что ход мысли уже довольно узнаваемый, хотя монополии на него у постструктуралистов нет. Реальность подобной философии (которая была и остается важной вехой в истории идей) заметна как раз в самом факте эволюции постструктуралистских подходов. Обнаруживающие парадоксы структурного мышления авторы отнюдь не сразу стали акцентироваться на разрывах или бесперспективности любых системных упорядочиваний, напротив, сперва их интересовало развитие, а с ним пришли тема становления (иным тому чем был) и времени. Поэтому логично, что и сами структуралисты постепенно переходили в сферу, где есть оба типа мышления.

В каком-то смысле это вопрос прочтения, который и исследовали те и другие. Постструктуралисты — в сущности те, кто нашел в себе смелость не только отказаться от грандиозного проекта wissenschaftliche Weltauffassung (это не просто научное мировоззрение, скорее видение мира через Науку с большой буквы), но принять последствия своих же текстов. Постструктурализм не существует для тех, кто не различает «что автор намеревался сказать» и «что сказалось». Само наличие этого зазора/расщепления и есть возможность постструктурализма. В этом смысле структурализм еще игнорирует это «сказалось», а постмодерн переносит акцент целиком на второе. Особенно хорошо это заметно в искусстве: постмодернистский прием, который я называю «текст сам вывезет» (текст, в котором так много лакун, что читатель заполнит их чем-то своим и получит желаемый смысл, который на деле никогда не был доступен автору). Поэтому постструктурализм при должном умении читать может выглядеть и как монолит, и как рафинированное завершение очень давней традиции. Умея читать вполне сформированные элементы постструктуралистского мышления можно найти не только у Лакана и Делёза 50-х или Батая 30-х, но и у Фрейда, Пруста или даже Фихте и Гегеля. Это и есть тот парадокс, который заставил изобрести постструктуралистов необычную связку «всегда уже».

В конечном счете, конечно, правы те исследователи, кто в первую очередь упоминают в связи с постструктурализмом именно инспирированных Ницше и психоанализом — Фуко, Делёза, Деррида, Лакана, Кристеву. Хотя полезно для себя проводить мысленный эксперимент: насколько сильно стал бы постструктурализм другим без такого-то мыслителя? И можно соглашаться с тем, что общие координаты метода очерчиваются своего рода манифестами — «нет ничего кроме текста», «бессознательное структурировано как язык», «все в конечном счете — политика» и наконец «этика и/или эстетика — начало всякой мысли». Но ухватив эту границу нужно продолжать движение — уточняя, переформулируя, углубляя каждое из этих положений. Иначе все, что вам остается — это постмодернистская рессентиментно-оправдательная (само) ирония по поводу собственной же интеллектуальной неизощренности.

Автор текста: Иван Кудряшов.

В оформлении использованы работы Midge Sinnaeve.