Репрезентация как след экософического опыта
Субъективность Антропоцена — это субъективность, сбежавшая в эфемерность двухмерности. Такого рода специфический акт вытеснения разрыва связи с матереальностью мира и корпореальностью самого себя представляется вполне логичным: черпание самообмана из недр так называемого воображения означало бы переход за приемлемую грань травматического, ту, которая в том числе защищает субъективность от того, чтобы нести ответственность за собственные действия, те самые действия, которые оксюморонообразным образом поставили на кон жизнь планеты, которая эту самую субъективность породила и вскормила. Все это, однако, наталкивает на размышления, касающиеся сути и сущности репрезентации в целом, репрезентации, которая, конечно, является продолжением языка, фундаментального репрезентативного среза субъективности. Радикальным декорпорализирующим и психотизирующим продолжением.
Чтобы проникнуть в эту самую суть, следует задаться вопросом, ответ на который навязчивым образом не желает нам даваться: является ли столь же навязчивым праксис корпореальных отношений с миром или, скорей, говорение о нем, то бишь репрезентация, праксис высказывания, за которым скрывается фундаментальное отсутствие (не потеря) первых. В случае корпореальной навязчивости репрезентация является следом, фантазматическим постфактумом, побочным эффектом функции речи, отбросом сознания, всем тем, что автор данного текста включает в понятие искусства. Минорность, малозначительность человеческого бытия и стихийный, онтологический мазохизм, ими порождаемый — это та самая животная природа человека, которая в обход демонизации животности подразумевает гармоничное бытие в мире. На фоне этого высказывание, акт символизации и визуализации — в медийном смысле — такого рода бытия не ищет признания и не одержим тем, что принято называть смыслом.
Понятие гармонии в эконтологическом, животном смысле, однако, тесно связано с другим понятием — с понятием насилия и травмы. Неолиберализм, чем дальше, тем больше, паразитирует на нацизме и Холокосте, в образ абсолютного зла которых канализируется все, что связано с естественным бытием, развитием материи и тела и взаимодействием оных во времени и пространстве. Дабы обезопасить себя от активизации символических и реальных антител, западная культура возводит в абсолют самоцикличность языка, а, следовательно, и репрезентацию в целом. Однако отсылка речи и образов к самим себе, становящаяся все более явной по ходу их преумножающихся в геометрической прогрессии самосимулякризации и самоцитирования, отнюдь не подспудно сигнализирует о том, что в их венах текут матереальное и корпореальное. Энтропия.
Будучи не в последнюю очередь вытеснением сексуального (и женского), движение тела и случайность его столкновений с миром и материей загустевают в репрезентативности — в плоскости экрана, в атактильности, а, следовательно, и в аэкзестенциальности опыта. Как и подобает человеческому существу, такая тенденция является откликом на императив языка/культуры/исторического момента в той патологической форме, какую они приняли в попытке артикулировать такой символический идеализм, который смог бы противопоставить себя реальности Антропоцена. Однако, идя вразрез с данным десексуализирующим императивом современной Западной культуры, репрезентация-как-искусство не возникает вопреки насилию и той лямке бытия-в-мире, о которой мы сами себе возвещаем посредством мифа об изгнании из Эдемского сада, но благодаря им, являясь их непосредственной производной. Иначе говоря, парадоксальным образом именно вторичность языка является катализатором искусства: только когда язык вытесняется на задворки земного опыта, где он воссоединяется с этой своей вторичностью, он способен выражать этот самый опыт.
Такого рода человеческое бытие, находящееся то бишь на стыке матереального и символического, можно назвать экософическим. В контексте капиталистической монополии на субъективность, а значит и на все ее проявления — сознание, память, смысл, социальные и межличностные отношения — экософическое суть маргинальное и будет оставаться таковым до тех пор, пока катастрофа Антропоцена не сведет разрыв между перформативной/театральной антиутопичностью его репрезентаций и реалиями жизни к исходному минимуму, который достаточно было заполнить анимизмом. Экософическое будет оставаться маргинальным до тех пор, пока смыслы, которыми обрастало накопление ресурсов на протяжении тысяч лет, не обесценятся не обернутся катастрофой посткапиталистической субъективности как таковой, а именно полного крушения бессознательных мотивов, на которых держится невротическая структура, структура так называемой нормальности.
Первые побеги данного процесса, как было замечено выше, уже налицо в виде явления двухмерной репрезентации в целом и двухмерного экрана, высасывающего соки жизни из означающего «движение», в частности (см. «динамическое изображение»). В противовес маятнику, создающему амплитуду сорезонирования между корпореальностью и некоей конкретикой мира и его проявлений, корпореальность-как-потенциальная-субъективность находит себя в окружении отнюдь не метафорических кривых зеркал, отражения которых превращают становление субъективности в расслаивание, суть которого не заключается в деконструкции существующего, но в пестовании несуществующего, симулякрообразного на фундаментальном уровне. Речь уже не идет о безумии, которое задним числом проблематизирует нормальность, но о безумии как нормальности. Таким образом, пропсихотичность современной субъективности противопоставляет себе уже не безумие как таковое, а асоциальные проявления субъективности, нонконформизм в самом поведенческом смысле.
Означающее «экософический» артикулирует стык между матереальным, эконтологическим и воображаемым, фантазматическим, а значит и символическим, репрезентативным, семблантным. Речь в данном случае, однако, идет не о субъективности, пускающей корни в кривые зеркала двухмерных изображений, в медиа, выполняющие функцию посредника между собой как источником смысла и пустыми экранами сознания посткапиталистического века информации. Под экософической субъективностью подразумевается опосредованность между корпореальностью и матереальностью в форме преходящей игры теней на экранах и символизации в различных своих проявлениях, где символизация предстает остаточностью того аффективного заряда, которым наполнен корпореальный/матереальный опыт. Такие отношения можно окрестить пост-экстатическими, теми, чьей энергии уже не хватает на то, чтобы соизмерять высказывание с консенсусом, гнаться за так называемой целостностью, когерентностью репрезентации, с тем чтобы замкнуть круг признания, в навязчивое влечение к которому изначально уходит корнями репрезентация, именно к такой форме тяготеющая. Пост-экстатическая репрезентация обнаруживает себя на уровне онтологической поэтики, той, что является продолжением тела, а не субъективности, той, что производит на свет звуки, движения, письмо как таковые, а не текстуальность или то, что оксюморонообразно именуется продуктами творчества.
Индивидуальный земной опыт находит свое отражение в реальных действиях, циклах/повторениях, которыми наполнена резонансная коробка бытия конкретной субъективности, а значит и в со-бытиях, которые это бытие продуцирует на онтологическом уровне. Концепт резонансной коробки призван подчеркнуть предельность спектра индивидуального бытия. Разумеется, речь не идет о закрытости системы той или иной субъективности, являющейся эгоцентрической галлюциногенной проекцией, но о наличии пределов, обусловленных индивидуальной симптоматикой. Именно патологическое, патонтологическое отрицание себя как открытой системы на уровне корпореального бытия находит свое выражение в самой идее о закрытых системах (см. экспериментальные лабораторные исследования) и вытесняется такими окольными путями как репрезентация и, в частности, репрезентация двухмерная.
Вышеприведенный концепт является метафорическим, то есть виртуальным, лишенным динамичной вовлеченности в реалии матереального, лишь отчасти, и то, насколько он таковым является, напрямую зависит от того, в каких отношениях конкретная субъективность находится с репрезентацией и с экранной реальностью. Экософическое бытие обусловлено существенным уровнем тревоги, возникающей при соприкосновении с ней, и в целом, как было сказано выше, такое бытие подразумевает децентрированный род отношений с репрезентацией как таковой. Эскапизм, явлsяющийся побочным эффектом этой тревоги, ведет субъективность в бездну матереального, корпореального, травматического, болевого, эротического, а не виртуального, двухмерного, речевого, апатического, неспособного; радикализирует связь с материей, телесностью и
