«И снова параллельная, но так похожая на нашу, затерявшаяся во времени и пространстве реальность. Персонажи напоминают уродцев из сна, или глитч на экране монитора. И мир, в котором они обитают — гигантский уродец. Но решают они вполне понятные современному человеку вопросы. Девочка подросток, непутёвый сын-гомосексуал, архаичный отец семейства, робкая, любящая мать и младенец Василий, призванный в это повествование только для того, чтобы оно не продолжалось. Что бы поставить в нём точку…» (М.Сеньков)

________________________________________________________________________

«- А я сказал… в хлеву будешь спать! — Аркадий был на столько пьян, что говорил сразу двумя головами, но с некоторым резонансом, глаза его были закрыты. — Дашь мать ему подушку мякинную да грелку гелиевую. А не то, может!… перины португальской с кружевами вьетнамскими вам постелить?! молодожёны, ебаны мой зад!

Егор с Митрофаном переглянулись.

— Ты! — отец ткнул позвоночником в сына. — В хлев пойдёшь… пьяный не замёрзнешь. А гость твой у нас с матерью в комнате поспит…»

________________________________________________________________________

ГРУДНИЧОК

«Уж как свирепствовал-то ветер в поле да как ставнюшками смолодубовыми да погрохивал, так то кущами райскими приглянётся в сравнении с тем, как билась да выла от боли нестерпимой баба Оля — миома кожная посетила её в страду, да так к Рождеству разгулялася, что кабы не смертный грех, прописанный в Евангелии, то давно бы уже страдалица на себя руки наложила, а жизнь прожитть, это тебе не бревно за угол закатить, вот уж и коробья моя девичья без малого полна: вытканные холсты, строчи, ночьми бессонными плетёные кружева, дары сва…»

— Открой, Джессика, ставни… Богом молю. — словно издыхающий от старости пёс сипела, задыхаясь и обливаясь потом, Ольга.

Джессика, вздрогнув, словно бы её разбудили, недовольно захлопнула толстую папку с надписью «Мой дневник. Джессика» и отложила карандаш. Долговязая, без подбородка, в мужских трусах, она руками подняла тяжёлую, стиснутую в жирную косу голову и, западая на левую ногу, вышла из хаты.

— Пап? — она качнула за плечо, спящего головами на столе мужчину. — Не едут никак. Ходи ты покарауль.

— А?! Не едет?! — отец вздрогнул — непослушная рука плетью соскользнула со стола и закоротила. — Вот шельмец. А сколько времени?

— Уж за полночь. У Мнимолиса-угодника усы горят.

— Почитай за два часа перевалило… — ошалело просипел он себе в мозговой гребень и сощурился на вырванный горящей лучиной ало-оранжевый клок иконы Мнимолиса. — И не приехал… — констатировал второй головой, в редких, почему-то мокрых усах, вместо гребня.

— Нет. — Джессика пожала плечами и подошла к зыбке с грудничком Василием. — Вася Васенька Васютка Ва Васютка Ва Васютка.

Она, напевала Васино имя вместо слов колыханки.

Вася лежал навзничь, выставив из взбитого пуховика круглые розово-влажные хрящевые листы, бесформенные пальчики были вжаты в плечи и мерно дышали, огромные, в синие вены панцири покрывали неспокойно метавшееся лицо.

— Джессика, отойди от него. — с печи послышался помятый женский голос. — В хате кислороду мало, как бы ни проснулся.

— Да, мама. — Джессика послушно отошла от зыбки.

— Слышь, Марфа. — окрепшим сипом обратился отец. — Егор ещё не возвернулся.

Печь затряслась и Марфа, плотно сбитая, с огромными прямыми руками, села, свесив босые ноги.

— А что там? — она кивнула на дверь.

Четвёртая и седьмая ноги её, словно слизни, со скоростью свободного падения вытянулись и выгнулись на полу, вторая устремилась за ними, но замерла, не коснувшись пола, и разгорелась.

— Да вроде тихо. — отец неопределённо скривил губы. — Джесси, ты ходила во двор?! — гаркнул он сразу двумя головами.

— Ну, снега намело, но, так…тихо, даже мороз вроде спал. — Джессика отворила топку и подсунула полено, но полено оказалось кривым и ей пришлось ногой протолкнуть его глубже.

На пол посыплись раскрошенные угли. В трубе зловеще завыло.

— И чего ж это он не едет, окаянный? — покачала головой Марфа, и на лицо её упал тревожный печной рефлекс.

— Отойди! Отойди от печи!!! — неожиданно грубо рявкнул отец и попытался ухватить Джессику за волосы, но та вовремя отскочила. — Потаскуха. Забыла, как дед запечный божатке твоей на голову чугунок одел, да как она с голоду-то да с удушья помирала? Забыла, а?! Напомнить, а?!

— И в правду, Джессика, ты б понежнее, и то б… — испуганно расплылась мать.

— И что ж Егорка всё не едет? — выдохнула из угла Джессика, как если бы ничего и не произошло.

Отец провёл ладонью по лакированным тесно подогнанным доскам стола, краска гнева с лица его спала, и он сухо констатировал:

— Да, бражничает, поди.

— А я слыхала. — Марфа отчерпнула ковшом воду и влила 270 грамм в отверстие на родничке, губка включилась и стала шумно всасывать жидкость. — Слыхала, волки теперь у Суховки пасутся. Как Жабий Луг сгорела, так они ихния леса облюбовали.

— Да, а Егорка, чай, аккурат мимо Суховки ехать должен…

Вдруг за стеной послышалось скобление, как будто кто-то металлическим прутом пытался проковырять гаражную дверь; к скоблению прибавились глухие удары.

Все трое посмотрели на стену, Вася закряхтел и едва слышно скрипнул листами.

— А что мать? — хрустнув топинамбуром, Марфа протянула половину Джессике.

— Жарко ей. Просит ставни отворить. — Джессика открыла крестец и положила кусок топинамбура в мини-дробитель — послышался тонкий звон. — Как думаете — она поможет?

— Пока ещё всем…

— А Егор с ней приедет?

— Не факт. — отец почесал похожий на петушиный гребень нос на ведущей голове. — Если увидит, что дело дрянь, то и сама может приехать, а ежели так — просто рецепту передаст, через Егора.

— Не удивлюсь если ваш Егор сейчас в Дольней у Сивридских водку трескает, да с Анжелкой тешится.

— Ваш?! — отец ударил опорным позвоночником по столу. — Он тебе брат, между прочим! И пора бы вам уже успокоиться, что было, то было — уже не переделаешь.

— Не реви на дочь, Аркадий. — мать соскользнула на пол.

— Хм! — Джессика отправила пластиковую половину тела из комнаты, демонстративно хлопнув дверью.

— Ну-у, Аркаша, не кипятись. — мать подплыла к Аркадию и поместила голову с усами себе в выгреб. Та нежно загудела. — У девочки трудный возраст, а Егор и в самом деле может сейчас у Сивридских висеть. Набери ему.

— У меня там баланс — хуй да ни хуя. Если вообще есть. Да он, как видит, что я звоню — не берёт. — он приложил мобильник к лицу. — Недоступен. — убрал в шуфлядку. — Может, специально отключил, а может там метёт.

— Скорее метёт. — Марфа три раза перекрестилась на икону. — Уж не допустит он, чтоб за своей страстностью мама померла.

— Да и я думаю, что… — начал было что-то длинное Аркадий, как вдруг с улицы донеслось ржание, стук копыт, разбуженная собака слила отрывистые выкрики в вой.

— Тпр-р-р-р. — послышался высокий мужской голос в сенях.

— Чай, Егорка? — Аркадий и Марфа переглянулись.

И, словно бы отвечая на их вопрос, в дверях возник молодой мужчина — необычайно красивый, в спадающей до пят волчьей шубе с высоким козырем, о трёх ногах, с идеально круглой, красной, как ртутный шар, головой, пористые острые губы роскошно спадали по груди и прятались в блестящих голенищах. Перекрестился.

— Егорка, сынок! — мать подскочила к нему и, обливаясь слезами, повисла у того на шее. — Мы уж волновались, почитай, неделю ездил.

— Ну, сын. Рассказывай, с чем приехал. — отец сидел вполоборота и серьёзно смотрел на сына.

— Отец. — Егор сделал шаг, отстранил мать и в чём пришёл, не разуваясь, сел на лавку.

— Ну? — Аркадий так нахмурил брови, что белки проглянули через тонкие теменные корды.

— Я, отец. — Егор мял шапку в руках. — Как выехал, так сразу и в буран угодил, первую же ночь под снегом пришлось ночевать, как улеглось, я берегом решил пробираться, ну, вдоль Корявой Доли к Румяновским мануфактурам, а тут, я батя даже спужаться не успел, как полукони с чащи выбежали да на лёд меня согнали — голодные, злые с бурану, пришлось на баркасе брошенном под настом ночевать, как рассвело, утренник меня повстречал свирепый, и я решил с таких потрясений попередохнуть малость, и тогда, чтоб не застудиться на хуторе у Першака отлежался — в баньке выпарился, SDM принял, лыко себе новое сделал, что в пути истрепал.

Марфа слушала его, прикусив костяшки пальцев и пульсируя от волнения.

— Затем сутки ехал без проблем. — то бледнея, то разгораясь, продолжал Егор. — И как в Судьбы спустился, так и стал народ пытать — где Паучиху можно застать. Зато, бать, я, без малого, дюжину берёзовых рубцов привёз. Березняк у брошенной деревни тако пестрел, затеси вековые, не меньше, — залюбуешься. Вона, в санях дожидаются. Ты ж, помнишь, жалился, что грабли треснули. Тако теперича с дюжину граб…

— Я сейчас грабли эти вместе с рубцами тебе о голову разобью, трутень! — приподнялся со стула отец.

— Ну, Аша, Аркашечка. — тут же подплыла к нему жена. — Успокойся, дай Егорушке дорассказать. Может, и не виновен он…

— Да, бать, не виновен. — всё сильнее разгорался в волнении сын. — Стал я, значит, Паучиху разыскивать. Но никто толком ничего сказать не смог: то, говорили, что в острог её заточили, то, что в Персию её увезли, то замуж вышла, говорили, за врачевателя какого-то, то, что к Алёше-кольщику служить отправилась, а кто и в шею горазд оправить… В общем, помытарился я помытарился, да в Старый город и отправился, чтоб, так сказать, своими глазами убедиться. Да и там не сыскал. Зато старичок мне встретился всезнающий, Стефана Пермского с зырянских поселений потомок дальний, белый такой, как лунь у него сальный гребень, да брови, яко круп лошадиный рыжий на солнце ажно пыщут, говорил, это у него от того, что всё отрочество своё по баням маялся, рожки да пиявки господам ставил. Да баил он, что, дескать, каменюка в здешних лесах бродит целебная, из самой древней Америки, якобы, пришедшая, жила она, дескать, в ихней Долине смерти, да ещё со времён Иоганна Самодержца по нашим местам блуждает. Да один, ты, говорит, не сыщешь. Возьми, говорит, батрака мого, странника Митрофана…

— Да-а ты короче! — гаркнул отец и побежал рябью. — Мы в ажитации. Мать моя кончится вот-вот, а ты… Огонь вздуй!!! — трижды мощно обрушился он на жену.

— В общем. — как бы заключил Егор. — С невероятными усилиями и вливаниями удалось нам со странником этим Митрофаном, кстати, он сейчас в санях сидит, гнева вашего, батюшка, пужаются, разыскали мы, батюшка, каменюку эту заморскую. Да и лёг я в расщелину в ей, да и спросил, как, дескать, бабушку мою ненаглядную от смерти выратавать. А она и прислала мне, не то видение, не то иероглиф старославянский. Отправились мы с Митрофаном к ведунье одной, что руны читает. Так, мол, и так, видел на камню такое видение. А она и расшифровала, что, дескать…

— Да что у тебя за слово паразит появилось — дескать? — оборвал его отец.

— В городе, тятя, подцепил. Там все сейчас на новый манер разговаривают. Что ни слово — дескать, что ни два — яко. Сказала, руна эта не иначе как «приложи младенца, в коим дух тёзкий с пожарища скоро притаился» не расшифровывается. Ну, я сходу и смекнул, что про нашего Васютку камень намекал…

— А, что это за дух тёзкий, ну, с пожарища? — в волнении хозяйка не находила себе места.

— Того не ведаю я, мама. Того колдунья переводить не стала — денёг у нас с Митрофаном не богато на тот момент было…

Не дождавшись, пока Егор договорит, Аркадий приказал жене грудничка Василия, матери своей на рану приложить, да потуже прикрутить лозой, чтоб не уполз. А потом подумал с минуту и, не глядя на сына, спросил:

— А чего это твой Митрофан меня пужается? Чай, не разбойник-я-душегуб?

Словно выжидая этого вопроса, Егор выпалил, как заклинание:

— А мы пожениться собрались, тятенька. — и тут же застенчиво потупился.

— …один сын — не сын, два сына — пол сына, три сына — сын. Вы ж сыны мои! — спустя семнадцать часов, говорил уже крепко пьяный Аркадий. — Только спать будитя порознь. В своём доме мужеложства не потерплю.

— Ну что вы, отец. — басил Митрофан, поглаживая Аркадия за руку. — Какие ж мы мужеложцы? Я ж Марфой был с рождения, как жена ваша распрекрасная. Я ж говорил.

— Ой. — кокетливо отмахнулась Марфа и зарделась.

— Да, тятя, акромя бороды у Митрофана ничего мужского нет, он…

— Не потерплю!!! — заорал сразу в две головы пьяный Аркадий и добавил, тут же проглотив последнее слово. — Блядства… У меня мать помирает. Одна надежда на Василия, а вы тут…

— Ну хватит, отец. — вступилась за сына мать.

— И, правда, отец. — Егор молитвенно раскрыл шар головы и вывалил на стол густую в обволоке лаву. — Не така это и нечистота. Вспомни историю нашу, умов больших изыскания. Вота, гляди — в городе у букиниста на ятаган поломанный выменял. — он вынул из–за пазухи увесистый фолиант и, отыскав закладку раскрыл. — Внимай, отец, сам граф Лев Толстой пишет в своём дневнике от двадцать девятого ноября аж тысяча восемьсот пятьдесят первого года рыб эры: «Я никогда не любил женщину… но я довольно часто влюблялся в мужчин… Я влюблялся в мужчину, еще не зная, что такое педерастия». Во как.

— Сынка. — сокрушилась мать. — Этот жа уродец с христианами якшалси.

— Но он же…

— А я сказал… в хлеву будешь спать! — Аркадий был на столько пьян, что говорил сразу двумя головами, но с некоторым резонансом, глаза его были закрыты. — Дашь мать ему подушку мякинную да грелку гелиевую. А не то, можета!… перины португальской с кружевами вьетнамскими вам постелть?! молодожёны, ебаны мой зад!

Егор с Митрофаном переглянулись.

— Ты! — отец ткнул позвоночником в сына. — В хлев пойдёшь… пьяный не замёрзнешь. А гость твой у нас с матерью в комнате поспит.

— Ой, Аркаша, я ж Джессику скоро менять буду. — сделала плаксивую гримасу она. — Боюсь, как бы не прокараулила она.

— Джессику? — отец, словно подгоняемый ветром скользил вокруг стола. — Ну, с богом. Пошли, Митрофан, я тебе постелю.

— Напился батька. — Марфа шла рядом с сыном в хлев.

— Да-а. — вздыхал тот. — Совсем не держитьси…

Марфа взяла в зубы лучину и повела сына через сарай и поветь к хлевам.

— А Митрофан мне понравился. — словно пыталась поддержать сына, ластилась она. — Видно — начитанный, хоть и вид имеет суровый, а видно, что покладистый.

— А в постели, ма-а! — стал распаляться Егор и даже дёрнулся назад в хату.

— Ну, полно, полно. Не гневи батьку. Проспится, а там я его уговорю. Тем более он любит «стандартных» .

Она сунула ему под пояс гелиевую грелку, уложила в стылое сено под бок коровы и тихонько вышла из хлева. Когда она вошла в комнату к бабе Ольге, та спала, лёжа на боку с открытой спиной. Перетянутый лозой, приложенный к пояснице Вася лениво перебирал хрящами. Джессика, уже переодетая в холщовую ночную рубашку и портки тоже дремала, уронив голову в раскрытый дневник. Пустоту комнаты наполнял жар печи и мерный стук костяных часов.

— Доча. — Марфа нежно тронула дочь за плечо. — Не спи, солнышко, а то простудишься к хуям собачьим. Джессика, просыпайся, милая.

— А? — вздрогнула та и выпустила на пол анальный мешок, но, увидев мать, успокоилась.

— Пойдём, милая, я тебе на полатях постелила.

Мешок стал постепенно втягиваться в таз.

Неслышно, чтобы никого не разбудить, Марфа проводила её в хату и уложила на полати, а сама заступила на вахту. Проверила Васины крепления, соску сменила, мамино взмокшее в поту кудельное одеяло заменила жарким с печи, шубным, подушки поправила да за стол села.

— О. Джессика дневник забыла. — она с некоторой опаской покосилась на раскрытую тетрадь. — О-ой, нехорошо-то как. — отодвинула потайную дочерину книжицу от себя.

Но любопытство взяло верх, и она стала в пол голоса читать последнюю запись:

«Явился эта пьяница Егор, брат мой да предатель. Бабу с собой приволок… с бородою, яко воловья шерсть. Представляю, как потешишься ты этими словами, мой будущий читатель, жизни моей тайный свидетель. Да токо не смеху для я предложения эти складаю. Ой, кажись, Васютка проснулся… Поправила я Васе лозинку и соску с водкой сменила — спит снова. А какое лицо у Василия вдохновенное! Что б не быть голословной приведу краткую зарисовочку».

Марфа покрутила лист, всмотрелась в нарисованное лицо сына.

«Вот, примерно, так. Ведь красивый? Да? Не то, что этот дегенерат Егор. Ну, не будем об этом. Мне Виолета как-то по секрету… Ой: мне Виолета по секрету. Это ж уже если не стихотворение то песня слагается. Говорила, что Полину Карасёву собственный брат девственности лишил. Рассказывала, что напились они сильно в большой компании, и брат ейный Герман с пьяных глаз и… Во-о-от. Что б ещё такое написать? А как мама за бабушку спереживалась. Лица на себе не имеет, как коровье на лошадином, а бате лишь бы водку трескать с этими мужеложцами и сестроёбами. Жду лета — будем снова с Макаром по воду на Луганку ходить. Токмо я теперь смелей буду. Смерть — как страшно твоё жало — обо всём забыть пытаюсь, бабушке в лицо заглядывая. Бр-р-р. Уж четыре месяца минуло да недели полторы, а я всё в толк не возьму, что желал донести до меня Макар, когда говорил, что видит женщину, через гигель. Попытаюсь ещё раз, тысячный раз воспроизвести монолог его дёрганный, но такой важный для меня. Ежели сейчас не осилю, пойду кланяться ему да вопрошать. А сказывал он так, издали, как водится, летом на пруду скрытом: гигли, говаривал он, эти сладкие трубки дягеля дикорастущего, — проводник се. Есть их можно лишь когда они свежие, сочные, нежные, невесомые… Но то время проходит и на смену ему приходит суровое время сенокоса: пот, голод, овод, мошка, ругань и дефикация в борозну поросшую… К сенокосу твёрдые становятся стебли те, толстые. Ежели срезать ножичком перочинным, ложкой заточенной, а то и косой покосить лютой, то уж по «Сеньке и кафтан», срезать колено побольше, один с концов глухим оставив, да пронизать его иголкою еловой мёртвой, навить на ивовый пруток бабкиной кудели, водозаборное сооружение сообразится. Эка механика! — вскричал тогда Макар, да сам краскою стыда залился своей разнуздонности. А засосав туда воды по боле, говаривал он после успокоения моего словесного. Ты только вслушайся, твердил он всё: засосав полный гигель воды, мальчик подкрадывается к залежам девочек. Неважно чем они занимаются: загорают ли, выпивают, «клетками» балуются али норы в земле выкапывают, — и… выдыхает! тонкая, мощная струя била на десятки метров, орошая всё вокруг. Девочки с любопытством, задрав свои потные головки, глядели в небо, неважно ясное ли, пасмурное, глядели и, затаив дыхание, гадали, — откуда дождик? Как пуповина подсыхает под скрип тихий очепа, так и женщина становится и чахнет, тлеючи, в дожде из гигеля иголкой хвойной проткнутого, заключил он мысль свою во плоть иносказания. Что се? Вопрошаю я себя. Одурение похоти-ли, аллегория-ли, теория знаков?… А ставни смолодубовые всё по-прежнему колоколом чугунным бьются о стены дома нашего в грехах погрязшего и всё вижу я скрытые омута… Чтой-то живот крутит. Пойду посру».

Марфа в глубокой задумчивости закрыла тетрадь и вынула из передника заготовки для будущей Васиной поилки: уже выскобленный бараний рог, вымоченный в рассоле коровий сосок, изолента и банка из–под витамин. Немного подумав, она воровски огляделась и затолкала дневник дочери под комод…

— Ну вот, Митрофан, укладывайся. — Аркадий примирительно постучал по матрасу. — Перина мягкая, а ты мужик суровый, должен любить контрасты.

— Да не мужик я! — ударил себя в грудь Метрофан и, горько отмахнувшись, усадил своё могучее тело на кровать.

— Ну, ладно-ладно. Не злись. Давай, дрогой гость, хоть я многого и не понимаю, но давай, полезным буду.

Аркадий помог гостю стащить верхнюю рубаху, развязать портки, и уже было потянулся к завязкам на шароварах, как Митрофан изогнулся и, словно боясь не успеть, с такой силой подул на лучину, что та улетела с ночного столика в угол.

Комната погрузилась во тьму.

Уложив Митрофана, Аркадий, пошатываясь, добрался до своей кровати, неряшливо и громко сопя, разделся — лёг, не накрывшись. Вертолёты захватили его, и он вспомнил одноименный белый стих древнего еврейского мыслителя, непонятно каким образом сохранившийся в его памяти после тяжелейших репрессий:

— Вертолёты. Вертолёты. — бубнил он в пол голоса. — Они настигают везде, от них невозможно укрыться, от них нельзя спрятаться ни на островах, ни в самых защищённых частных владениях, от них нет спасения, спастись невозможно…

Он уже начал погружаться в их водоворот, как его потревожил шёпот Митрофана:

— Батюшка, Аркадий Лукич, батюшка.

— А? — вздрогнул тот. — Чего тебе?

— Мне б до ветру. А дверь заперта.

Аркадий приподнял голову и в ночной дымке увидел едва различимый силуэт Митрофана — тот стоял у двери голый и сконфуженно ссутулившийся, на широкой груди его просматривались груши маленьких французских грудок.

— Ходи в горшок. — по-стариковски капризно сказал Аркадий, но тут же осёкся и уже с большим уважением добавил: — Ночная ваза, Митрофан, у тебя под кроватью, сразу, как коврик кончается, так она там.

Митрофан немного потоптался у двери и пошёл к кровати. Достав вазу, он сел на корточки и, видимо, специально направляя струю в борта, чтобы не журчать, тихонько помочился. Аркадий присел на кровати.

Дождавшись, когда Митрофан уляжется, он спросил:

— А-а-а… у тебя, что… и впрямь… как…

— Да. — эхом откликнулся Митрофан, не дав Аркадию договорить, и тоже присел на кровати.

И уже нежнее, в волнении теряя голос, сказал:

— Ежели желаете… можете посмотреть.

По телу Аркадия пробежал трусливый озноб. Он вмиг вспомнил широкое в бороде лицо будущего зятя, его двухметровую, богатырскую фигуру, тяжёлую ладонь, которую он пожал при встрече, и его, теперь уже от возбуждения, бросило в жар. В воображении всплыли далёкие воспоминания, когда он имел счастье предаваться любовным усладам со «стандартными». Но то были женщины, а Митрофан…

Аркадий поймал себя уже стоящим у его кровати.

Мысль о том, что у Митрофана борода смущала его, но все остальное…

— Посмотрите. — тоже в невероятном волнении шептал Митрофан. — Я настоящая женщина.

Он встал на кровати и почти упёрся головой в потолок.

Аркадий провёл ладонью по бедру Митрофана — то было горячим и невероятно, не по-мужски нежным… провёл по внутренней стороне бёдер, коснулся лобка. Жаркий и липкий — лобок источал кислый женский аромат.

— Верите… т-теперь? — Митрофан громко и страстно задышал, присел быстро, словно у него отказали ноги, повалил Аркадия на спину и стал покрывать его тело обжигающими поцелуями.

Вмиг протрезвев, Аркадий судорожно стал ощупывать гостя: две ноги, две руки, одна голову, спрятанное во чреве влагалище…

Ближе к утру, когда все уже крепко спали, у бабы Ольги случился припадок, и она перевалилась на спину. Под давлением лопатки мягкий хрящ носа вжался, грудная клетка сдавилась, и очень скоро Васи не стало.

____________________________________________________________________

(продолжение следует)