Стихи Никиты Левитского — поэта, происходящего из Красноярска, но теперь живущего в Москве, два года назад входили в короткий список премии Аркадия Драгомощенко. Уже это должно было поместить его в центр внимания отечественного читателя поэзии. Поэт, однако, публикуется довольно редко, предпочитая большие, монолитные циклы с плавным движением от одного текста к другому. Кажется, что основной предмет его поэзии — тело, его текучая феноменология, а если быть более точным — граница между телами, которая предстает проницаемой, податливой. Сам голос поэта будто бы доносится из телесного пограничья, смутного и порой темного — но именно это пограничное ощущение позволяет понять, из чего все же состоит поэтический голос.

К.К.

* * *

это написано для трупа. труп — это не кусок дерьма — это собака. ты видела труп, трогала и поднимала его, он на всех один. он одинаков. ты хороша, когда держишь труп вот так, на вытянутой руке, как то, что захочет слизать ребенок или птица, или на весу, как гантелю, от которой твое тело пухнет. тяжелая дверь как и прежде отделяет нас от него. за ней горы мусора самопересыпающегося в облаках пыли. за ними тоскливое коровье лицо, смотрящее в сторону двери через весь этот непреодолимый прах. это богиня хатхор. в комнату заходят молодые люди с изогнутыми шипами на головах, их шаги тяжелые, тела покрыты татуировками. они не несут искусства, но ими можно полюбоваться. а вот эти несут искусство, ты их не видишь. ты еще вроде жива, по крайней мере мне так кажется. она умерла, то есть он умер: труп, который носил мой первый учитель двадцать лет назад. вместе с трупом твоего брата несколько лет назад. искусство не оставляет на ночь безжизненных следов как марионетки в закрытом на ночь театре кукол вызывают мрачную тоску и привкус вскрытой лжи, и поэтому всегда рождается инфантильная надежда, что музей оживает ночью. этот склеп мертвецов разыгрывающих живых при свете солнца. но это написано для реального трупа, который (и за это я люблю его больше всего) не умеет прощать. этого довольно чтобы стать воображением. потому что ложь материальна, в отличие от трупа. ты отступаешь от трупа, ты боишься, что он начнет выражаться в тебе, проступать сквозь то, что ты назвала своим телом (что кто-то когда-то назвал твоим телом для тебя). труп противолежит телу. они не воюют, не борются, скорее они переливаются друг через друга. это не одно и тоже. труп недоверчив, до полного безразличия, к любым истериям, а тело выдыхает их. тебе не надо выбирать между телом или трупом — ты простое слияние обоих. в чем больше сияния: в трупе или в теле? в чем больше прелести? и в чем меньше прелести? чем ты гордишься больше?

жизнь переживает два конца света: малый и большой. малый — это умирание отдельного существа, большой — смерть жизни как таковой. труп — это и то и другое, он носитель конца света как такового на четырех конях вне времени. во времени существует тело, точнее, оно — проекция времени выражающаяся в отдельном существе, в брошенном на пол куске мышления. труп наклоняется за ним. он собака, он думает это брошено ему. на самом деле, он не умеет думать. почему так важны дождь и стая крыс под ним? сегодня — а это длинное сегодня — я думаю только о трупе, он поглотил мои мысли. я люблю только его. его своим телом. вероятно это единственная доступная разумным существам форма любви, ведь тело — движущийся поток ощущений (и опыта, то есть выраженного поверх тела ощущения), а значит опознать его (чтобы затем полюбить) возможно исключительно инстинктивно, но человек предпочел инстинктивному познанию интеллект, а значит может довольствоваться только любовью к очерченному, к вынесенному из времени, т.е. к трупу. парадоксальная ситуация: человек любит телом (потому что трупом любить невозможно) труп (потому что тело остается для него невидимым). если только человек не любит рептильным мозгом… возможно что любовь кажется постыдной в своих высших проявлениях именно потому, что она интеллектуально непостижимый процесс наиболее примитивных отделов человеческого мозга. тогда она, как например интуиция, ясновидение, есть последнее выражение преданного инстинкта. рой насекомых являет собой высшую форму любви, более недоступную для человечества. потерянный рай, в который, возможно, человечество еще соберется однажды. эта вера остается, потому что в культурной памяти еще живы воспоминания о вакханалиях, оргиях, мистериях… и потому что мы все еще ищем любви в танце. но это написано для трупа.

а я люблю этот труп, потому что тела не осталось, чтобы любить его. труп же будет со мной всегда, как всегда был. тело — это наш биологический смысл, в сущности неведомый и безразличный нам, тогда как труп — наш экзистенциальный смысл, болезненный и дорогой, поэтому его любить легче. но несмотря на то, что мы видим в собеседниках трупы, они — тела, они никогда не договаривают. в трупе все сказано с самого начала. потому ты с ужасом и презрением отступаешь от трупа, ты знаешь чем все закончится для тебя. нет никакого смысла гадать. труп может только умирать. вот это — твой труп.

тело смотрит на взбирающегося по твоей просьбе вверх мужчину, тело дрожит: он вот-вот упадет. поезда проскальзывают друг в друга и взрываются. труп бездействует: он ничего этого не видит.

я расскажу тебе мой любимый анекдот из санкхья-карики: обнаженная танцовщица выходит на сцену, в зале только один зритель, она говорит: ты увидел меня, хватит, — и уходит. обнаженная танцовщица выходит на сцену, в зале только один зритель, он говорит: я увидел тебя, хватит, — и уходит. танцовщица — это тело, зритель — труп. но он не сможет уйти, потому что умер во время эротического танца, которого не было. в этом весь смех. он все уходит и уходит, но он мертв и потому остается в кресле. как он умер? он оказался заперт внутри их диалога. он останется в нем навсегда, и диалог будет бесконечно повторен. сцена — его гроб, зрительный зал — ее галлюцинация, в нем никого нет, самого зала — нет. но тело бережет и любит свои галлюцинации, потому что все чего оно хочет — показаться. верно, когда видишь тело, — тебе кажется. большой вопрос: кому снятся сны, телу или трупу? ведь у хладнокровных нет трупа, и сны им не снятся, а вороны скорбят и видят сны. значит ли это, что ты сейчас видишь сны, бабушка? моя вера еще дойдет до своей смерти и останется там же, где была мне привита: в одной могиле с тобой. (если нет — значит не ты меня этому научила). предметы расплываются перед моими глазами, я пользуюсь ими не глядя. они, — мертвые, — навязаны мне так же как скорбь по тебе. нить обманщицы ариадны, нить которую нужно потерять в лабиринте, чтобы стать частью запутанной темноты, жертвенным быком. но ариадна вновь и вновь обманет тебя, чтобы покинуть дом своего отца и обручиться с богом, отца которого — быка — ты убьешь (чтобы его место занял его сын). ариадна бросит тебя, и ты отправишься домой, где тебя ждет только твой собственный мертвый отец. это — личная история дружбы со своим трупом. не бери клубок, даже не прикасайся к нему. стань лабиринтом, чтобы познать себя. так лабиринт становится оракулом. это — личная история дружбы со своим телом. прежде всего: не скорби. но ты захочешь попытать счастья, будто это беспроигрышная лотерея, поэтому ты будешь скорбеть по своему трупу, авось он воскреснет. однако, никому не придет в голову скорбеть по телу, ведь оно всегда живо пока оно есть. скромное, оно не умирает: оно либо есть, либо его нет.

напомню тебе, если я все еще не потерял ясность взгляда, это написано для трупа… я в этом уже не уверен. мои глаза заволакивает пеленой, я почти вижу сон. я бы хотел чтобы все вещи доставались тебе легко и немедленно, тогда я был бы удовлетворен, потому что я их выдумал. пусть твое тело получит все эти легкие вещи. оно — виртуальное — любит все эти побрякушки. нет, я не тот, я другой — не кусок дерьма, нет смысла гадить… не гладь меня, это — твой труп, а я — нет. если бы тело могло перестать чувствовать…

вот этот сон для двух трупов:

костер

А.С.

когда пески становились красными
древние пугались, бросали
стершиеся орудия,
брались за новые
и растили
сверх красного темноту
и влагу
пока их кости не иссушали и то
и другое. когда трава гасла
и влага уходила
глубоко в колодцы
откуда ее
нельзя уже было брать,
красное, раскидистое как дерево
и сухое как порошок
со всех сторон,
стаями насекомых
оседало;
на открытых руках и лицах
с высушенной кожей
слоями сходящей от постоянного зноя.

тогда они уходили в новое место
к новым пескам
вытаптывая дороги.
дороги заносило к утру, сколько бы по ним ни прошло.
все что мы находили с тех пор — бесконечные орудия
непригодные, морщины
на гладкой коже песка,
глубоко в ней.
бесконечно глубоко: сколько мы ни копали
мы не находили дорог или городов,
никаких ответов,
только эти орудия,
белые от времени, изъеденные
песчинками,
голые и
так хорошо отражавшие нашу усталость.

что-то помнит когда зажглись эти огни среди пустыни
мы помним память этого.
нельзя изобразить ее
среди дыма,
но мы берем густые белила и синюю глину
пытаясь удержать их в руках
склоняясь и всматриваясь
кашляя и вытирая глаза о плечи
друг друга.
новые столбы черного дыма
рвут песок
у заливов, где мы
искали утопленников: белых людей
услышать хоть что-то.
но грохот пульсировал, то поднимаясь,
то снижаясь, не давая привыкнуть ушам.
казалось руки гремят.
тогда кто-то сказал: это уроки тьмы
и все стали учиться.

на белых холстах (где мы их только
раздобыли?) мы выводили буквы
они должны были нас научить.
солнце делало воздух зеленым от золота
холсты чернели
прямо под нашими руками.
через короткое время
нам нечего стало есть и пить
мы все корпели над буквами
и медленно слепли:
на холстах образовывались черные прорехи
которые уже нельзя было смыть
заштопать или замазать белилами
сменив холст мы видели те же прорехи
пока не поняли,
что тьма осела на наши глаза.

мы возвращались к работе,
чтобы есть и пить
и снова брали в руки старые орудия
и снова нас пугало то,
что прежде завораживало,
своей нейтральностью.
там гас и вспыхивал
свет. прежняя память
подсказывала:
мы можем обучиться
этому языку,
наши кости растут
из той же
нейтральности.
слитые корни
сонного дерева
ждут в темноте песка
тока
в жидком магните.

мы отказывались от памяти памяти
чтобы есть и пить
и ходить по горячему песку,
а не под ним
но тьма снова бралась учить
вырываясь из–под него
фонтанами
жидкого огня.
мы кликали это словами, что успели запомнить
но чувствовали,
что их слишком мало
и часто молчали
боясь, что слова
связаны с тьмой в песке.
иные брались бороться с огнем
чернея как сахар
покрывались золотистым углем
как конечным доспехом.
жаль зарывать их в землю
и они долго стояли как памятники
матовые солярные столбы
медленно сливались с песком.

у вод
мы запускали руки в песок
и мерили чувство меж ощущений
росло из надгрудных костей
деревом с красными листьями
раскачиваясь в сердце
темным колоколом сгущеной крови
мы спали мало, но
много ели
чтобы занять губы и пальцы
ели много по ночам
и плясали бросая друг в друга объедками
засыпали вместе как звери
и снилось
животные приходят ночью к нашим постелям
под открытым небом
встают нам на груди и сжимают когти под нашими горлами
копают наши грудные клетки
ищут сгустки застывших звуков кровотечения
как семена новых органов и
уносят их
в пустыню и прячут в глубоких норах
мы просыпались в кругах следов
и голодные шли к водам.