Когда Германия проиграла Вторую мировую войну, то в политике, публицистике, в философской литературе был поставлен вопрос о коллективной вине и коллективной ответственности немцев, а как производная этой проблемы был поставлен вопрос и о стыде, который немцы испытывают, или должны испытывать, или могут испытывать в силу просто своей принадлежности к нации, несущей на себе бремя коллективной вины.

Таким образом, был поставлен вопрос о «требуемом стыде». Вопрос «как тебе не стыдно!» прозвучал не в общении воспитательницы детского сада с ребенком, а в публичном пространстве в отношении взрослых людей, и в некотором смысле не только индивидов, но и сообществ — даже целой нации.

Ярче, чем, когда бы то ни было, проявился феномен публичных требований стыда.

Стыд же есть разновидность эмоции, и таким образом, перед общественной мыслью стала проблема требуемых, социально одобряемых и даже социально обязательных эмоций.

50 оттенков искренности

От подобного рода требований можно было бы отмахнуться, сказав, во-первых, что стыд, как и другие эмоциональные феномены, спонтанны и не вызывается, как такси, по требованию (даже если я их требую сам от себя), во-вторых, что чувство стыда слишком тяжелое и может испытываться лишь очень редко, а те, кто испытывают его часто — кончают с собой, и, в-третьих, что стыд чувство индивидуальное, и испытывают его за сугубо личные поступки, и личные ситуации — а не за исторические катастрофы, то что, как сказал Пушкин, «отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги Или мешать царям друг с другом воевать».

Все это верно, и все же такие возражения содержат серьезную недооценку того, как чувства функционируют в общественном обороте. Чувства — например любовь — требовать нельзя и тем не менее, его требуют — жены от мужей, родители от детей, Родина — от своих граждан, и что самое интересное, требуют успешно. К слову: чувства связанные со своей страной (или любым сообществом) — будь то любовь, стыд или гордость — имеют значение лишь постольку поскольку человек самым тесным образом идентифицирует себя через эту коллективную реальность- страну, национальность, сообщество носителей об определенных политических убеждений. И если встает вопрос о чувствах, связанных не с личными, но именно коллективными обстоятельствами — например о стыде за коллективные преступления — то тем самым проблематизируется и требует рефлексии вопрос о вашей идентификации, в какой степени вы индивид. Независимый от своей страны или партии. Требования стыда за деяния страны явно подталкивает к тому, чтобы ускользнуть от этих требований — то есть, индивидуализму и космполитизму, фактически к эмиграции — реальной или внутренней.

Итак, от этих требований можно ускользнуть, но можно ли их исполнить?

Конечно невозможно по требованию полюбить жену, но можно сказать, что ты ее любишь, подарить цветы и повести в кино (не помню, у какого французского философа обсуждается возникающая в этом случае неразрешимая задача имитации спонтанности: чтобы действовать по требованию жены, но как бы по своей инициативе).

Наверное, можно сказать, что это не совсем чувство, а лишь его имитация, но все сложнее. У чувств есть социальная рамка, есть, как говорил Флобер, «воспитание чувств», а значит и эмоциональная культура. Изучение ее истории стало на западе процветающей наукой, в рамках которой возникли такие понятие как «эмоциональный режим» — то есть совокупность правил переживания и выражения социально одобряемых чувств в определенных ситуациях, а также «эмоциональное сообщество» — группа людей, придерживающихся в сфере чувств единых стандартов. Мы бы не знали, как назвать те темные импульсы, которые нас обуревают, если бы культура не предложила для них имена и не объяснила модели их функционирования. Общим местом в культурологических штудиях стало мнение, что именно литература — исконно мусульманская — научила европейцев тому, что они испытывают романтическую любовь — или, по крайней мере, должны ее испытывать, в связи с чем Ларошфуко говорил, что многие не стали бы влюбляться, если бы не читали о любви (мадам Бовари и пушкинская Татьяна были литературными иллюстрациями этой мысли).

В сфере чувств в человеческом обществе есть целый спектр разных соотношений искренности и имитации. На одном полюсе этого спектра чувства в узком психологическом смысле, чувства как спонтанные, неконтролируемые рассудком и явственно ощущаемые состояния внутреннего мира, на другом полюсе — чисто словесная имитация чувств холодными, равнодушными людьми. И между этими полюсами множество переходов и весь этот спектр объединяет не только постепенность перехода, но и то, что между внутренними ощущениями и внешними поступками имеется диалектическое отношение — улыбка повышает настроение, старательная имитация любви может в конце концов вызвать ее подобие, а большие инвестиции в личные отношения могут в конце концов заставить их ценить.

Важная методологическая проблема, которая возникает в этой связи — смешение моральных суждений с психологическими. Возьмем такой правдоподобный случай. В 1945 году честный немецкий либерал наблюдает поражение своей страны в войне. Он всегда тяжко переживал нацизм и войну, всегда осуждал их, всегда считал, что честному немцу должно быть стыдно за произошедшее с их страной, и поэтому всегда с чистой совестью заявлял, что ему все 12 лет было стыдно. Но есть нюанс — «должно быть стыдно» — моральное суждение, которое лишь по касательной связано с психологией в узком смысле, с феноменологией индивидуальных эмоций. Строго говоря, переживание стыда — это остро переживаемая эмоция, которую вы почувствуете ненадолго, когда вдруг вспомните о своем неблаговидном поступке. Заявление немецкого либерала о стыде за нацистский период не связано реальной феноменологией его переживаний. Оно вытекает из его политических и моральных убеждений, в то время как способность к переживанию стыда как эмоции вытекает из психологических свойств личности, которые могут оказаться любыми, в том числе и не подходящими для этого случая. По сути, говоря о своем стыде, честный немецкий либерал заявляет о своих морально-политических убеждениях в форме заявления о переживаемых эмоциях, но эмоции в данном случае оказываются, по сути, метафорами.

Четыре типа бытования эмоций

Говоря о бытовании эмоций в человеческой жизни и человеческой культуре, мы можем различать по меньшей мере четыре разновидности феноменов, которые в некотором — но не всегда буквальном — смысле можно назвать «эмоциональными».

Прежде всего это конечно сами эмоции, осознаваемые в момент их переживания отдельными индивидами.

Во-вторых, это интеллектуальные убеждения, касающиеся эмоций — об их уместности, должности, ожидаемости, о вероятности связи той или другой ситуации с тем или другим чувством. Человек может знать, что за такой поступок должно быть стыдно, что жертва несчастной ситуации в принципе должна вызывать (и часто вызывает) сострадание, что одно смешно, а другое трагично. Эти убеждения могут реально отражать и описывать эмоциональную жизнь их носителя, а могут оставаться абстракциями, не имеющими отношения к реальности — в любом случае они относятся к эмоциям не сами по себе, они не эмоциональны, а интеллектуальны.

Третий ряд феноменов — выражение эмоций индивидами. Мимика и жесты, смех и улыбки, слова, слезы, разрывание на себе одежды, бессмысленные телесные движения, самоубийства. Отдельный вопрос — как надо интерпретировать физиологические последствия переживаемой эмоции, например, учащение сердцебиения, считать ли их проявлением, выражением эмоции, или, как полагал знаменитый американский психолог и философ Уильям Джеймс — лишь составной частью самой эмоции как комплексного антропологического (в том числе телесного) явления. Но оставим этот вопрос в стороне, и будем считать проявлениям эмоций лишь такие поступки, которые, во-первых, осознаны и, во-вторых традиционно выполняют коммуникативную функцию — то есть сообщают окружающим о переживаемых человеком эмоций. Тут надо отметить, что осознанный — не значит хорошо управляемый, слезы, как известно, иногда трудно сдержать.

 В «нормальной» ситуации «выразительные жесты», подобные смеху и слезам, достаточно адекватно отражают эмоциональную жизнь человека, но, во-первых, мы знаем, что отражают всегда не полностью — многие эмоции остаются не выраженными, и во-вторых, формы и меры такого выражения во многом определены не только индивидуальными, но и культурными особенностями: есть более и менее эмоциональные этнические группы, во многих культурах мера внешней эмоциональной экспрессивности связана с полом и возрастом, и, наконец, в-третьих, известно что люди способны имитировать выражение эмоций, даже пускать «фальшивую слезу» — это, конечно, не всякий умеет, а вот фальшивая улыбка стала рутиной современной жизни. В учебнике социологии эмоций Скотта Харриса можно прочесть, что в обществе есть «эмоциональные нормы» требования испытывать определенные эмоции в определенных ситуациях, но исполняют эти нормы по-разному– есть «поверхностное исполнение» — по сути, ношение маски, есть «глубокое исполнение» — усиленная работа с телом, поведением, проходящее под лозунгом «притворяйся, пока не получится» [7, С. 61-76]. Поэтому конечно достаточно очевидно замечание Ю. Ю. Хмелевской, что поскольку на способы выражения эмоций (т.н. «эмотивы») влияет очень много факторов, в выявлении реальных эмоций стоящих за эмотивами сохраняется большой риск домысла [8, С. 459]. Для науки это тем более так, поскольку важнейшим материалом для современных исследований эмоций являются словесные отчеты о них, а слова — хотя и самый содержательный, но и наиболее легко фальсифицируемый инструмент самовыражения. Мысль изреченная есть ложь, сказал Тютчев, что же говорить о чувстве? В большинстве случаев люди выражают эмоции для того — или, по крайней мере в том числе для того — чтобы сообщить о них окружающим; значит они бы хотели быть правильно понятыми, а значит они используют стандартные для данного места и времени формулы выражения эмоций; в полной мере эмоции невыразимы, а стандартные инструменты тем более не учитывают индивидуальные особенности переживаний, значит эти особенности в коммуникации стираются, а значит в любом выражении эмоций — в той мере в какой они наблюдаются и интерпретируются третьими лицами- есть элемент лицемерия и имитации. Крупнейший современный эксперт по эмоциям Ричард Ферт-Годбехер прогнозирует, что в ближайшие десятилетия в мире произойдет унификация способов выражения чувств, различия, имеющиеся сегодня в разных культурах сотрутся или исчезнут, и те, кто не будут соблюдать эти унифицированные нормы в лучшем случае окажутся непонятыми; характерным символом этого унификации Ферт-Годбехер считает используемые в интернет-переписке эмодзи [6, С. 288].

В современных западных исследованиях эмоций — как применительно ко многим другим объектам социальных штудий, например, нациям и народам — наблюдается противостояние между конструктивизмом и универсализмом: может ли общество воспитывать в индивидах определенные эмоции, может ли общество в полном смысле слова «конструировать» определенные эмоции — или последние не поддаются внешнему регулирования и порождаются исключительно человеческой природой — прежде всего биологической? Истина, как всегда, где-то по середине, однако очевидно, что общество легко и эффективно может регулировать способы выражения эмоций. Это и делает само исследования эмоций столь методологически затруднительным, почему может быть столь трудным разрешение спора между конструктивизмом и универсализмом. Ведь, каким бы ни было влияние общества — в частности государственной власти — на подлинные человеческие переживания, ясно что оно может эффективно влиять на способы их выражения; власть государства, работодателя или коллектива может заставить людей делать постные лица на похоронах и улыбаться несмешным шуткам начальников — и не всегда сквозь этот камуфляж можно разглядеть подлинную душевную жизнь.

О похоронах стоит сказать отдельно. Самым интересным является четвертый вид эмоциональные феноменов — коллективные публичные действия, выражающие эмоции или имитирующие их выражение. И тут очень интересным примером как раз может служить траур и все связанные с похоронами ритуалы, имеющие претензию выразить скорбь по покойному и чувство уважения к нему. Именно эти публичные имитации эмоциональной жизни особенно остро ставят вопрос о том, что в обществе вырабатывается особая «эмоциональная семиотика» — система знаков, сообщающих об эмоциональных переживаниях.

Плач человека можно назвать знаком эмоций, но не всегда это «условный знак», не всегда «символ», поскольку спонтанный плач может быть результатом определенных физиологических рефлексов. Но в случае коллективного траур выражение эмоций полностью очищается от физиологической спонтанности, и знаки эмоций перестают быть индексами и становятся в чистом виде символами. Коллектив способен использовать для выражения эмоций инструменты, которых нет у индивида — например на похоронах используют музыку, чей характер традиционно воспринимается как «грустный», к медленному темпу похоронной музыки близок медленный темп движения похоронной процессии — тоже торжественно-скорбный, черный цвет крепа в нашей культуре также считается цветом скорби, и даже самый плач может быть инструментализован и выхолощен профессиональными плакальщицами.

Самое парадоксальное во всем этом то, что эти четыре типа эмоциональных явлений — сами эмоции, убеждения по поводу эмоций, выражения эмоций людьми и коллективные имитации эмоциональной жизни — не связаны друг с другом никакими «железными» закономерностями, но в то же время нельзя сказать, что они и абсолютно независимы друг от друга. Точнее было бы утверждать, что они коррелируют друг с другом, но степень этой корреляции довольно неопределенная — и в разных случаях очень разная.

Человеческая мимика может точно отражать эмоциональную жизнь человека — но может быть результатом более или менее удачной артистической имитации.

Эмоции могут точно соответствовать человеческим убеждениям на их счет, но могут им противоречить, например, вопреки собственной воле, человек может жалеть заслуживающего кары злодея, и не испытывать никакой скорби из-за смерти матери — именно из-за равнодушия на похоронах матери отправляется на эшафот главный герой романа Камю «Посторонний». Вообще же — нечего и говорить, сколь разнообразны может быть соотношение царящей на похоронах атмосферы — и личного настроя участников. «Идеальные» похороны предполагают согласованность всех слоев эмоциональный жизни: участники похоронной церемонии испытывают грусть, они выражают ее (слезами или выражением лиц), они рационально сознают, что смерть данного человека — большая потеря, а значит очень печальное событие и все это соответствует публичным действиям — медленному движению похоронной процессии, музыке, оформлению помещения черной материей, и т. д. Однако никакие похороны не бывают абсолютно идеальными, любой их элемент может выпасть. Разумеется собственно ритуалы, публичные действия — самый надежный, самый стабильный элемент «коллективной печали», поскольку выполнение ритуала не требует ни насилия над своими чувствами, ни артистизма при их выражении — однако, не говоря уже про разные возможные технические сбои и случайности, сама интерпретация данных действий, цветов, звуков как «печальных» есть культурная конвенция и может быть не считана человеком другой культуры — например пришельцем из далекой страны, случайно оказавшимся на похоронах.

От того-то так сложно изучать все, что можно назвать эмоциональной жизнью общества, потому-то так много методологических проблем у активно развивающейся на Западе истории эмоций, и потому-то во всех случаях, когда кто-то, в какой-то форме будет требовать эмоции — будь то стыд или сочувствие — он с большой вероятностью может добиться своего, но далеко не всегда можно будет сказать с уверенностью, к какому из четырех рядов эмоциональных феноменов относится полученный результат — будут ли это подлинные убеждения о том что стыд или сочувствия действительно нужны, будет ли это лицемерное и артистическое выражение мнимых эмоций отдельными индивидами, будут ли это просто публичные ритуалы — или все-таки подлинные переживания?

Дело еще более усложниться, если пятым контуром бытия эмоций мы будем считать человеческое воображение. Последнее, вообще говоря, самым тесным образом связано с эмоциональной жизнью: эмоция может вызывать работу фантазии (например, гнев на обидчика может вызвать картины воображаемого возмездия ему), и наоборот — образы фантазии могут вызвать или усилить эмоцию (представив, как плохо своему ближнему, мы начинаем чувствовать к нему жалость). Но для нашей темы важнее другое: в некоторых случаях человек может вообразить, что испытывает определенное чувство. Например, Эмма Бовари у Флобера вообразила, что влюблена в своего жениха — и, хотя эта иллюзия быстро развеялась — самообмана хватило, чтобы она вышла замуж. Имитация эмоций может быть в публичном пространстве, в форме ритуалов в форме грустной музыки на похоронах — но она бывает и крытой от глаз во внутреннем мире человека. Самообман — вещь тонкая, имитация чувств, происходящая в человеческом сознании возможна в разных модусах: человек может уверять себя, что испытывает, например любовь к родителям, может заставлять себя ее испытывать, может всеми силами скрывать от себя отсутствие этого чувства и т. п.

Имитация эмоций как необходимость

Отдельная тема — роль имитации эмоций в публичной, общественной и политической жизни. Страшно интересный факт заключается в том, что эмоции считаются чрезвычайно важной вещью и потому существует большая индустрия их требования и производства. На попытках управления эмоциями строятся реклама, маркетинг и политическая агитация. Церковь проповедует любовь к ближнему, подсудимые заявляют о своем раскаянии, педагоги требуют от школьников стыдиться, и — это мне особенно интересно — в юбилейных поздравительных адресах выдающимся деятелям пишут, что испытывают по отношению к юбиляру чувства глубокого уважения и восхищения. Тут интересно то, что, хотя никто ничего подобного не испытывает, но: 1) предполагается, что испытание другими людьми уважения и восхищения есть та ценность, которой юбиляр хотел бы обладать, и потому мы предлагаем ему хотя бы яркую обертку этой конфеты; 2) существует культура, в рамках которой нашей обязанностью является хотя бы словесная демонстрация этих эмоций.

Что касается первого: если вдуматься, речь идет об очень интересном явлении, когда чужие чувства считаются и воспринимаются очень значимыми обстоятельствами моей жизни. Чужие восхищение, уважением, зависть являются составляющими моего успеха; чужая любовь — знаком моей состоятельности как представителя пола; чужой стыд — высшим выражением моей моральной правоты.

И конечно есть культура «обязательных публичных эмоций». Когда к очередному юбилею окончания Второй мировой войны канцлер Ангела Меркель начала свою речь со слов «Мы немцы, с ужасом и стыдом…», то конечно нет оснований полагать реального интенсивного переживания подобных чувств всеми или очень многими немцами, хотя кто-то и что-то переживает, но тут слишком много вопросов: как часто? Как долго? С какой интенсивностью? Сколькими людьми? Всеми ли ужас и стыд, или некоторыми только ужас? Но, вне попыток ответить на эти вопросы, существует политическая и риторическая культура, в рамках которой Германия в разных формах — от речей канцлера до выплаты компенсаций — должна создать непротиворечивую картину реализации подобного чувства.

И вот это, конечно, можно требовать. Другое дело, что в СССР так злоупотребляли имитацией сильных чувств, всеми этими разговорами про любовь к родине и к труду, чувством гордости за наши достижения, пресловутым «чувством глубокого удовлетворения» и вызываемым по команде сверху чувством гнева (вспомним пятиминутки ненависти у Оруэлла), так пытались представить экстремальные психические феномены вроде энтузиазма и решимости жертвовать собой человеческой повседневностью, что в России выработался иммунитет к нормативным публичным эмоциям как таковым (очень любопытно проверить эту гипотезу на современной политической риторике; как мне кажется, официальная российская риторика в этом смысле довольно сдержана). США по сравнению с Россией в этом смысле невиннее, и потому лицемернее — именно потому, что не имели опыта столь тотального и именно заостренного на фальсифицированные эмоции лицемерия.

Те, кто в той или иной модальности требуют стыдиться — например в форме осуждения за отсутствие стыда — конечно хотят не имитации, а искренних чувств. Но на практике такие требования могут только породить соответствующую культуру публичных имитаций — что с финансовой, и вообще с практической точки зрения тоже не мало, но недостаточно.

Когда общество — или партнеры — требуют от кого-то, будь это индивид или целый народ, нормативных эмоций, то важнейшая прагматическая причина этого требования заключается в том, что эмоции должны мотивировать людей к совершению определенных поступков. Хотя поступки могут быть мотивированы и иначе — например, рациональным пониманием своей выгоды, взятыми обязательствами, традицией, привычкой, подражанием окружающим, но эмоции представляют собой дополнительную гарантию к совершению действий — отчего они и стали предметом столь интенсивного — хотя порою и тщетного — публичного регулирования; эмоции и требуют, и выражают часто именно для демонстрации мотивированности.

Проблема, однако, заключается в том, что эмоции крайне нестабильны и никто не может гарантировать, что сегодняшние переживания повторятся завтра. Некогда Сенека, возражая в трактате «О гневе» тем, кто считал, что гнев нужен для наказания врагов и преступников обращал внимание, что гнев есть вещь крайне неустойчивая и легко утихает: «Тот самый гнев, который весь так и горел кровожадностью, изобретая мысленно неслыханные виды казни, к тому времени, как надо казнить, глядишь — уже утих и смягчился» [5. С. 118] .

Впрочем, есть и противоположный парадокс. Хотя в целом, эмоции менее стабильны, чем интеллектуальные убеждения, они способны стабилизировать последние, делать убеждения человека не чувствительными к аргументации оппонентов, вообще тормозить их эволюцию — если этого требует, например, чувство оскорбленного самолюбия, гордыня или гнев, предполагаемый вашими убеждениями, например гнев на обидчиков или злодеев, при этом гнев реально переживаемый. Именно в этом собственно заключается «ослепление гневом», закономерным последствием которой становится «глухота к чужим аргументам».

Тем не менее: эмоции менее стабильны, чем интеллектуальные убеждения; человек может быть твердо уверен, что совершенное им (или его страной) в прошлом действие достойно стыда, а достижение — предмет гордости, более того сегодня — он может действительно испытывать эти чувства, стыд или чувство гордости, но вот завтра они почему-то угаснут и воспоминания о стыдных поступках и достижениях больше не будут вызывать ни стыда, ни гордости, хотя убеждения, касающиеся оценок этих прошлых событий, кровавых и несправедливых расправ или полетов в космос, казалось бы не изменились. И если человек убежден, что определенные эмоции уместны, например, что за такой-то прошлый поступок надо стыдиться, но чувство стыда в себе вызвать не может, то этот зазор между убеждениями и чувствами закономерно порождает деятельность по имитации эмоций — в воображении, в артистической мимике или в публичных ритуалах.

Одна из гипотетических причин распространения подобных имитаций заключается в том, что люди становятся исторически менее эмоциональными — во всяком случае менее подверженными бесконтрольным эмоциональным выплескам, люди все больше овладевают техниками контроля эмоций, различными формами дисциплины и самодисциплины. Важно: контроль эмоций означает подавление либо предотвращение эмоциональных импульсов, но не умение их вызывать по своему усмотрению. О том, что в истории по крайней мере западной цивилизации растет рациональность и контроль за эмоциями было важнейшей идеей знаменитой книги Норберта Элиаса «О процессе цивилизации» и такую концепцию иногда называют сегодня «гранд-нарративом истории эмоций» [1. С. 70]. По крайней мере с точки зрения контроля за бурным выражением эмоций эта теория вероятно во многом верна — сегодня все реже можно видеть, чтобы люди из-за прилива бурных чувств страшно кричали, бились головой о стенку, били посуду, разрывали на себе одежду, одержимо танцевали — не под музыку и не на танцполе — одним словом, превращали свое тело, мышцы, голосовые связки в адекватный транслятор действительно сильных эмоций, а платой за отказ от таких экспрессивных действий стала эпидемия депрессий.

Одновременно в современном обществе возникает все больше ситуаций, когда приписывание человеку эмоций может быть ему выгодно — например в случае иска за моральный ущерб, каковой заключается именно в том, что потерпевший пережил определенные неприятные чувства вследствие действий ответчика — его оскорблений, его вызывающего поведения — и теперь требует компенсации за свои неприятные переживания. Эта нарочито демонстрируемая уязвимость, в том числе и эмоциональная уязвимость породила представление о «поколении снежинок». Но если интенсивность публичного обращения к эмоциональной жизни сочетается с усилением техники контроля за выражением эмоций — это не может не привести к тому что нарочитая демонстрация эмоций в публичном пространстве с большой вероятностью окажется имитационной. Имитация чувств становится обыденностью.

Управление эмоциями через «информповоды»

Общественное регулирование эмоций имеет в своем распоряжении очень важный инструмент — влияние на «информационные поводы», вызывающие определенные эмоциональные состояния. Общество может конструировать объекты, обладающие определенными эмоциональными свойствами — то есть способные быть стимулом определенных эмоций. Это может быть образ врага, к которому испытывают коллективную неприязнь, это может быть представление о опасности — не важно, реальной или мнимой, опасность вызывает реальный страх, рассказывая про опасности инфекций, про радиоактивное заражение, про вторжение инопланетян (как в знаменитой радиопостановке Орсонса Уэллса) можно провоцировать самую настоящую панику. Лучшей демонстрацией возможности манипулировать эмоциями через информацию является способность литературы и искусства вызывать сострадания к своим заведомо вымышленным героям.

Суть дела в следующем: есть материальные факты и обстоятельства, которые с большой вероятностью вызывают определенные эмоции: опасности — страх, невинные жертвы — сочувствие, устранение трудностей — радость. В нашей жизни есть эмоционально значимые факты. Чтобы манипулировать эмоциями, надо подчеркивать, выставлять на первый план или, если нечего выставлять, то фальсифицировать эти факты.

Это именно то, что Ницше называл моральной политикой, то есть установлением границ между добром и злом, ведь способность различных ситуаций вызывать положительные или отрицательные эмоции является важнейшей причиной причисления этих ситуаций к области добра или зла, к категориям желательных или нежелательных. Критерий это крайне ненадежный, нерациональный, зубной врач часто вызывает отрицательные эмоции, и еще Сократ говорил, что в глазах детей повар, который делает сладости, всегда будет более привлекательным, чем врач; Цицерон в «Тускуланских беседах» любую сильную страсть называл болезнью, поскольку она не освещена светом разума. С точки зрения устройства мозга эмоции внеразумны, они генерируются древними разделами нашей психики, не связанными с интеллектуальными центрами, они возникают из подкорки, из «мозга крокодила». Эмоции спонтанны и часто очень слабо контролируются тем что называют «разумом» и «волей» — и тем не менее они имеют огромное значение в управлении обществом в частности в создании ценностного базиса, на почве которого произрастают нормы, законы и принципы.

Эмоции по самой своей природе являются мотиваторами человеческого поведения и в этом качестве они гораздо сильнее любых абстрактных рассуждений. Именно поэтому, эмоции — и особенно сильные эмоции, эмоциональные всплески — в истории человеческой культуры являются важнейшим генератором моральных ориентиров. Эмоция, например, приступ страха, отвращения или стыда, моральная паника или сильная радость могут стать основанием для социальной нормы, предрассудка, этического принципа.

Вообще, между моралью и эмоциональной сферой существуют сложные отношения взаимного усиления. То, что затрагивает моральные принципы — например, их наглое нарушение — конечно вызывает приливы чувств. Именно поэтому философ Генри Пикфорд говорит о «моральных эмоциях», определяя их как эмоциональные реакции на нравственно значимые ситуации [4. С. 224]. Однако, говоря это, важно помнить и о роли эмоциональных всплесков в генезисе морали. Некоторые ситуации потому и оказываются морально значимыми, что регулярно вызывали сильные эмоции. Как пишет в своей книги «Эмоциональное конструирование морали» Джесси Принц, повторяющиеся, стереотипные эмоции образуют паттерны, которые в свою очередь порождают правила — а последние уже придают моральный смысл самим эмоциям [10. P. 118-119]. И только через призму эмоций человек может увидеть значимость — в том числе моральную значимость — какого либо факта, ибо значимость надо не просто знать, а чувствовать. Как выразилась американский философ Линда Загжебски, ценить что-либо — значит не просто понимать его ценность, но чувствовать силу того, что ценится, а это невозможно вне эмоциональной сферы[11. P. 1107].

Многие установившиеся в человеческой культуре нормы и стереотипы являются памятниками пережитых когда-то и поэтому заполненных сильных чувств. Российский день Победы — во много день памяти о той сильнейшей коллективной радости которое принесла победа, бывшая избавлением от сильных страданий; отвращение порождает социальные запреты на ЛГБТ; страх двигает ужесточение уголовного законодательства — в особенности в тех случаях, когда преступления вызывают панические чувства, наилучший пример тут — борьба с терроризмом после 11 сентября.

То, что в современных социальных науках называют «коллективной травмой» часто является именно последствием таких пережитого некогда эмоционального всплеска. Тут важно именно то, что сильное, шоковое переживание эмоций не просто оставляет следы в психике тех, кого оно коснулось, но имеет и определенный когнитивный характер: мы узнаем, что эти ситуации хороши или плохи. Ребенок, испытав боль, прикоснувшись к горячему чайнику, узнает свойства нагретых предметов и навсегда выучивает, что надо избегать до них дотрагиваться. Для общества в целом роль таких ожогов играют массовые приступы страха и т. д. По образцу тех ситуаций, которые уже вызывали положительные или отрицательные чувства, манипуляторы, пропагандисты и морализаторы конструируют другие, похожие на них,

Тот, кто манипулирует эмоциями держит в руках не идеально эффективный, но очень важный рычаг управления социальным нормотворчеством — включая даже законодательство. Марта Нуссбаум пишет в своей книге «Политические эмоции»: хотя обычно считается, что культивирование определенных эмоций свойственно только фашистским и агрессивным государствам, однако всякое общество должно задумываться об использовании эмоционального инструментария для сохранения своей политической культуры и ценностей. «Все политические принципы нуждаются в эмоциональной поддержке» — утверждает Нуссбаум, добавляя к этому, что если либеральная политическая философия уделяет эмоциям мало внимание — это ее упущение [3. С. 16-18].

Если какая-то ситуация некогда вызывала сильные эмоции, то эти эмоции могут стать характеристикой объекта даже в дискурсах, эмоциональности не предполагающих. Даже в самых спокойных, умозрительных разговорах или текстах можно утверждать, что война — это страшно, что нет ничего страшнее ядерного взрыва, что пахнуть пОтом в гостях или не чистить зубы — стыдно, что быть гомосексуалистом или, наоборот ненавидеть гомосексуалистов — отвратительно. Такого рода эмоциональные — или, точнее говоря, апеллирующие к эмоциям, напоминающие об эмоциях характеристики, если они часто повторяются, если они устоятся — становятся подспудным, ненавязчивым общественным требованием испытывать определенные эмоции. Кто-то этим требованиям поддается и таким образом мы видим, своеобразный психокоммуникационный цикл: всплески эмоций превращаются в информацию о коллективной «жизни чувств», информация опять превращается в переживаемые эмоции.

В распоряжении общества имеется большой арсенал — или может быть, точнее сказать, «словарь» предметов, стереотипно ассоциируемых с определенными эмоциями, «эмоциональных вещей», эмоционально окрашенных обстоятельств — страшных, как война, стыдных, как супружеская измена, смешных, как завиральные обещания политиков, печальных, как смерть детей, возмутительных, как коррупция и т. д. Вызвать в человеке определенные чувства прямым требованиям очень трудно, однако куда эффективнее косвенное обучение — через незаметное информирование о том, какие вещи считается стыдными, а какие страшными. И для того, чтобы признать, что война — страшная вещь — вовсе не обязательно самому иметь опыт переживания авиационного налета. В частности, как отмечает социолог Фрэнк Фуреди, на западе сегодня доминирует культура страха, но этот страх не связан с личным опытом людей, он проецируется на повседневность из сферы социального воображения[4. P. XIII]. А французский политолог Доминик Моизи вообще считает, что характерный страх современного запада — реакция на то, что происходит не на западе, а в других местах [2. С. 121]. Таким образом, сама эмоциональная травма может быть в прошлом, ее последствия могут жить как чисто культурные, информационные феномены, как «мемы», чья эмоциональная сила поддерживается воображением и усиливающим воображение медиа — картинка ужасов войны на экране телевизора или компьютера иногда могут быть паллиативом личного опыта.

И все же, стоит полагать что если определенный социоэмоционаьный норматив — например аксиомы «война — страшна», не поддерживается личным опытом, а воспроизводится лишь усилиями культуры и медиа, то его эмоциональная сила постепенна угасает. Это не значит, что он покидает сферы публичных эмоций, но он теряет связь с непосредственными душевными переживаниями отдельных людей, оставаясь в иных регистрах эмоциональной (или псевдаэмоциональной) жизни общества, в сфере имитаций, риторики и грустной музыки; разбуди ночью любого, он скажет: да, это — страшно, а это — стыдно, но что он при этом чувствует?

Сила медиумов

Кто-то не чувствует ничего, но-кто-то все-таки поддается этим общественным требованиям, открывает им душу. Благодатный материал для любой, целенаправленной или подспудной эмоциональной пропаганды — люди впечатлительные, легко поддающиеся внушению, эмоционально нестабильные и может быть наделенные сильным воображением, позволяющим им в красках представлять страшные, стыдные или радостные ситуации.

А из этого следует, что может быть мы недооцениваем большую роль впечатлительных людей в общественной жизни.

Ведь это именно те чувствительные люди, которые испытывают «нужные», требуемые эмоции, которые предписываются социальными нормами или внушаются теми, кто пытаются манипулировать коллективными эмоциями (начиная с политиков). А всякий переживающий соответствующие эмоции — например испытывающий острую жалость к жертвами вражеских зверств — демонстрирует окружающим, что эти эмоции действительно нормальны, действительно коллективны, что их переживают «все». Тем более, что впечатлительный человек с большой вероятностью будет довольно ярко выражать обуревающие его чувства — и тем самым воздействовать на окружающих, либо заражая их своими чувствами, либо побуждая «за компанию» имитировать подобные чувства.

Каждый чувствительный человек — точка уязвимости человеческого коллектива перед лицом манипуляторов; каждый из них — пробоина в эмоциональной броне коллектива, медиум коллективной эмоциональной энергии.

Это не обязательно плохо — эмоции ведут не только ко злу, но и к добру, еврейский погром и благотворительный сбор пожертвований могут в равной степени порождаться всплеском коллективных эмоций. А совокупность впечатлительных, эмоциональных людей представляют собой тот сложно устроенный канал, через которых требуемые, социально настраиваемые эмоции попадают в общественный оборот.

ЛИТЕРАТУРА

1.      Кобылин И. И., Николаи Ф. В. Культурная история эмоций и поворот к аффекту: по ту сторону эссенциализма и социального конструктивизма. — в кн. Профессия — историк: к юбилею Л. П. Репиной. М: Аквилон, 2017

2.      Моизи Д. Геополитика эмоций. Как культуры страха, унижения и надежды трансформируют мир. М.: Московская школа политических исследований, 2010

3.      Нуссбаум М. Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости. М.: Новое литературное обозрение, 2023

4.      Пикфорд Г. Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение. М.: Academic Studies Press, 2021

5.      Сенека Луций Анней. Философские трактаты. СПб., 2001

6.      Ферт-Годбехер Р. Эмоции. Великолепная история человечества. М.: Манн, Иванов и Фербер, 2022

7.      Харрис С. Р. Приглашение в социологию эмоций. М. : Изд. дом Высшей школы экономики, 2020

8.      Хмелевская Ю. Ю. История эмоций в современной историографической парадигме. — в кн. Историческая наука сегодня: теории, методы, перспективы. М.: URSS, ЛКИ, 2011

9.      Furedi F. Culture of fear: Risk-taking and the Morality of Low Expectation. London, New York: Continuum, 2002.

10.  Prinz J. The Emotional Construction of Morals. Oxford: Oxford University Press, 2007. P. 118-119

11.  Zagzebski L. Emotion and moral judgment//Philosophy and Phenomenological Research, 2003 № 66 (1)