В рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и издательства Ad Marginem вышла «Современная природа» Дерека Джармена — дневниковые записи режиссера из рыбацкой хижины на мысе Дангенесс, куда он перебрался вскоре после публичного заявления о ВИЧ-инфекции. Мы публикуем отрывок из этой книги, где заметки о работе в саду на каменистом английском побережье соседствуют с размышлениями о природе воспоминаний, творчества, политики и смерти. Перевод Ильи Давыдова.

9-е, воскресенье. апрель 1989

«Продолжай тратить» — оптимистичный призыв владельца питомника в Грейтстоуне, ярком бунгало у края моря, окруженном цветочными бордюрами со знаком на входе: «Скажи это цветами. 14 февраля — День святого Валентина». Он стоит, улыбаясь, в темно-синем свитере рыбака и в кепке, с тонкой золотой сережкой. Много лет назад он ушел из кинобизнеса, сказав, что предпочитает здешний свет, поскольку его не надо двигать.

Он управляет своим питомником, лучшим по соотношению «цена — качество», как тележкой на Лондонском рынке, прибавляя сантолину или лаванду, словно картошку или капусту в довесок, и спрашивая: «Вам ведь не нужна сдача?», «Как жена?». Глядя на мелкий очиток, он говорит: «Это влетит вам в копеечку!» Торговля идет перед домом между рядами гномов, дятлов, цветущих дев и лягушек; за ними на полках под навесом стоит китайский фарфор, расписанный драконами и хризантемами, чайники в форме слонов, вазы и сахарницы, ютящиеся в маленьком пространстве. Сквозь занавески смутно проглядывают курильницы и позолоченные хранители храмов, деревья с полудрагоценными камнями, таинственные боги и богини.

Сегодня я покинул эту Шангри-Ла с полудюжиной лаванды, большой сумкой удобрений для горшечных цветов и кучей всего на сдачу с десяти фунтов.

13-е, четверг. апрель 1989

Толпа полуголых молодых людей модельной внешности шумно веселится на гальке с большим надувным динозавром. Гламурное нашествие загорелых стройных тел из серебристого «Кадиллака», остановившегося на камнях под невероятным углом. Одинаковые прически Брюса Вебера, широкие понимающие улыбки. Хотелось попросить их сфотографироваться в моем саду. Они казались еще более нездешними, чем люди с лирами Аполлона на Лазурном берегу в «Завещании» Кокто. Если бы он материализовался среди них в мешковатом летнем костюме, с растрепанными волосами, вряд ли это показалось бы более удивительным.

Пару раз вместе с Тони я прошелся мимо этого магазина сладостей; накрашенная дама сердито смотрела на нас, поскольку мы отвлекали ее подопечных. Молодые люди запускали пальцы в напомаженные волосы; динозавра опрокидывал ветер. Когда мы проходили мимо второй раз, один из парней медленно откинулся назад и скользнул рукой по плотным черным плавкам, обтягивающим задницу. Они исчезли так же быстро, как и появились, оставив после себя лишь покалывание в паху.

* * *

Определенно, мы были ангелами, которым жители Содома отказали в гостеприимстве. Не был ли Содом маленьким спальным пригородом, проданным по ипотеке жестокосердным жителям где-нибудь неподалеку от Эпсома?

* * *

Апрель гораздо суровее, чем представлял Элиот, — он делает меня несчастным и еще более мрачным, чем всегда.

ХБ на демонстрации ACTUP против голодной диеты для ВИЧ-инфицированных, зависящих от Департамента здравоохранения и социальной защиты. Растущая преступность тех, кто нами управляет. По телевидению — безумный старый лорд Хайлшам желает их крошечным мозгам хоть немного разума. Какие-то идиоты пытаются расширить законы о богохульстве.

* * *

Говорил по телефону с моим дорогим Говардом Брукнером в далеком Нью-Йорке. Сейчас он может только стонать: его мозг постепенно заполнила ужасная инфекция, планомерно лишавшая всех способностей. Прошлым мартом во время бури мы с Говардом гуляли вдоль Несса, и внезапно у него пошла носом кровь, но он все отрицал — по крайней мере, у него появилась возможность снять большой фильм с уча- стием Мэтта Диллона и Мадонны. Все последнее лето он улыбался.

Я проговорил с ним около двадцати минут. Не знаю, понял ли он хоть слово; я слышал лишь долгие паузы и низкий стон раненого. Эхо пустоты его стонов пересекало мир благодаря спутникам. Я был в замешательстве, испуган и опечален.

Эмоции спрятались из страха заполнить мир слезами.

Год назад Говард неожиданно и довольно загадочно прилетел из Нью-Йорка. Мы приехали в Рай, где он остановился в темном, неприветливом доме Генри Джеймса, и встретились в гостиной. Он положил в камин большое бревно, искры от которого разлетались во все стороны, и рассказал нам свою историю.

В том году бабушка подарила ему дедово кольцо с печаткой, тяжелое, золотое, с выгравированными на нем масонскими эмблемами. Надевая кольцо на палец, она заставила Говарда поклясться, что он никогда его не потеряет. Потеря, сказала она, принесет ему смерть.

Через несколько недель в перерыве между съемками он катался на водных лыжах в глубокой лагуне, выпустил рукоятку и упал в воду. Кольцо соскользнуло с пальца и медленно погрузилось на дно, сверкая на солнце, пока не исчезло в темных глубинах.

Говард испытал сильное облегчение, поскольку кольцо было тяжелым, некрасивым, и он чувствовал его давление все недели, что его носил. Теперь, когда оно исчезло навсегда, с его плеч словно свалилось бремя.

В те выходные погода была замечательной, и приятель предложил ему полетать на легком планере, чего раньше он никогда не делал. Поднявшись над берегом Тихого океана, его друг выключил двигатель, и в тишине они наблюдали закат.

Представьте, говорил он, как потрясающе было сидеть там, слушать ветер, летящий сквозь паруса, далеко внизу — океанский прибой, за фиолетовыми облаками садится алое, словно лава, солнце; ощущение невесомости, хрупкость планера, их приглушенные голоса. Это было, говорил он, самое потрясающее, что когда-либо с ним случалось.

Когда начали собираться тени, его друг попытался завести мотор, но у него ничего не вышло. Двадцать минут они дрейфовали над океаном, но двигатель никак не заводился. Еще двадцать минут они пытались посадить планер за прибой, чтобы не утонуть. После изматывающей борьбы они приземлились в лагуне за песчаным баром и перебрались на сушу вброд.

14-е, пятница. апрель 1989

Холодный туманный день, солнце едва видно. Закутавшись от ветра, я работал в заднем саду, высаживая круг из сантолин и нескольких лавандовых кустов.

Слышал первую кукушку в ивах и заметил множество божьих коровок, собравшихся на своих любимых растениях. Терн покрыт белоснежными цветами, среди которых грелись на солнце несколько песчаных ящериц.

Днем перешел в сад перед домом, выкапывая клумбы вокруг двух окружностей и сажая в них ноготки. Желтофиоль полностью распустилась, а камнеломка с прошлой недели покрыта множеством золотистых цветов.

15-е, суббота. апрель 1989

Мой сад — мемориал; каждая круглая клумба — узел истинной любви, украшенный лавандой, бессмертником и сантолиной.

Сантолина находится под влиянием Меркурия, а потому сопротивляется ядам, очищает и излечивает укусы ядовитых тварей. Побег лаванды в руке или положенный под подушку дает вам шанс увидеть привидение, побывать в стране мертвых.

* * *

Странные сны в течение ночи. Какой-то последний фильм, полный исчезающих бессвязных эпизодов; образы кристально ясные, но такие странные, что я не могу их растолковать. Они падают с экрана в зал, аудитория замерла в креслах. Компания синефилов что-то гневно бормочет, а парни из Фалмута, которых рисовал викторианский художник Генри Тьюк, брызгают в них водой.

Я смотрю, как Джонни Джекет, знаменитый футболист из Корнуэлла, выскальзывает из одежды и времени. Должно быть, солнечный день. Меня охватывает печаль, столь же глубокая, как континентальный шельф.

Джонни Джекет расстегивает штаны, оттуда выскальзывает вставший член. Он выливает на ладонь теплое льняное масло, которое я использую в живописи, пахнущее крикетными битами и детством. Медленно двигает рукой вдоль члена, не сводя с меня глаз, и дрочит. Когда по загорелому торсу разбрызгивается кремовая сперма, он улыбается, закрывает глаза и выливает остатки золотистого масла на грудь и живот.

Я просыпаюсь; солнце еще не встало. Из окна я вижу призрачный серый свет, море белое, словно молоко. Пытаюсь заснуть, но мое сознание наполняют вопросы, как сновидения, охраняющие сон. Второй раз я просыпаюсь в семь утра — великолепный солнечный день.

Солнце встает все выше, мысли мельтешат, словно демоны, наполняющие мой сад земных наслаждений. Какой смысл в моей книге? Я беженец из собственного прошлого? Я приговорил себя к заточению? Как я могу прославлять свою сексуальность, если она наполнена такой печалью и разочарованием из–за утрат? Как были искалечены мои фильмы? Взгляните на деньги, которые текут в карманы моих современников. Можно ли назвать высшей местью то, что мне не заплатили за съемки «Военного реквиема»? Разве я не начал безнадежную борьбу против рекламиста Cinema Renaissance, вступив в битву, которую, как мне было известно, невозможно выиграть даже после смерти, поскольку все тузы в их руках?

Могу ли я встречать рассвет с радостью, парализованный вирусом, кружащим, как смертоносная кобра? Столько друзей мертвы или умирают; с осени — Терри, Роберт, Дэвид, Кен, Пол, Говард. Все лучшие и умнейшие. Даже Первая мировая не принесла в одну жизнь столько потерь всего за один год, а ведь мы занимались любовью, не войной. Ужасающий недостаток информации, беллетризация нашего опыта — нет практически ни одной гей-автобиографии, только романы, но зачем писать романы, если лучшее находится в наших жизнях?

* * *

В пять часов ласточки низко летали над крышей. Теплый солнечный день; море темно-синего цвета.