Мой путь из Москвы в Петербург был долгим и непростым. Но когда все его преграды остались позади, казалось, мы навсегда вместе: я наконец, впервые обрела подлинный дом, мне хотелось прожить жизнь и умереть именно здесь. Эта пронзительная связь была безотчётной, поэтической и иррациональной. Меня не смущали парадоксы его пространств и навеки застывший в них оттиск деспотизма разных эпох: где-то в глубинах чувствования это противоречие снималось тем, что составляло его вечное «вопреки». Я знала, что буду жить не на парадной, а на потайной стороне Питера. Знала я и как это делать: к проводникам, исследовавшим эти тропы задолго до меня, я всегда была чуткой.

Но и потайным мирам приходит конец при диктатурах.

С началом войны город словно охватил обморок. Наэлектризовавшись до предела военной эйфорией, он начал расслаиваться на глазах: покрывшись — как смертельной сыпью — буквами "Z", он будто отшатнулся прочь и в одночасье стал чужим. Дома, ещё вчера похожие на древние скалы, пронизанные садами и лабиринтами живых мыслечувствий, исканий и историй всех времён — вдруг обернулись картонными декорациями, населёнными несложными однотипными машинами, азартно вбирающими наспех склеенные уродливые смыслы и образы прошлого и будущего.

Отчего-то вспомнился Летний сад после реконструкции: нет, пожалуй, она была не случайностью, но первой ласточкой возобновления тюрьмы как универсальной символической матрицы. Напрасно мы тогда не поверили себе, просто вычеркнув это место из своих маршрутов как эпизод досадного эстетического недоразумения. Ведь это от него решётки и тюремные коридоры стали незаметно, но неуклонно расползаться по всему городу, наполняя его физические, политические и когнитивные пространства.

Но в тёмные времена сложно верить себе: настолько невероятно происходящее, настолько разрушено тождество мышления и бытия.

Словно волной цунами смыло всё, чем был жив Питер (ах вот к чему она всем нам постоянно снилась, если верить откровениям в facebook). Остались крохотные уязвимые островки с отважными подвижниками на них — среди моря смерти, разлившегося далеко за пределы империи. Прежде горячо любимые, привычные маршруты трамваев — к середине марта вызывали во мне только одно чувство, чреватое худшими из известных мне слёз: иссушающее чувство необратимости и невозможности простить. Даже собственный дом стал словно мёртвым. Оставляя его другим людям, я очищала его от артефактов моей жизни, омывая словно покойника. Город-предатель. Объятие разомкнулось, выронив в весеннюю грязь неузнаваемый манекен.

Я пишу эти строки из условного «лимба» — пространства, в христианской теологии затерянного в посмертьи между адом, раем и чистилищем. Отсюда кажется странным то, как долго и упрямо мы верили в жизнеспособность изнанок, как настойчиво тратили себя на их освоение и одушевление. В самом деле, со стороны многим это (справедливо) казалось безумием: как можно верить в мёртвые пространства и по-штирнеровски поставить на них всё? Разве не очевидна бесплодность выжженных пустынь (если, конечно, не уверовать в мифологию капитала, затопившего её примерно по колено)? Похоже, теперь я вижу ответ на эти вопросы.

Время, в которое мы родились, было временем отступившего океана, обнажившего дно. Никакая стихия не бурлила вокруг, пока мы осваивали его ландшафты. Дух не носился над водой, потому что вода ушла и ушли духи. Ничей голос не заполнял собою пространство, и мы учились слышать свой. Далёким рефреном где-то на фоне звучало старинное заклинание о том, что дети — это будущее. Мы были детьми. Мы думали, это — про нас. Пустыня казалась чистым холстом в руках живописца, закономерным даром — нам.

Так мы постепенно осознавали себя крапивой, подорожником, диким шиповником, растущим в расщелине между бетонных плит сооружений, давно забывших своё назначение. Силы новой жизни наполняли нас, в нас было столько любви, что её точно хватило бы на новый мир.

Блуждая по внезапно опустевшим домам центра Москвы в ранние нулевые, мы исследовали на ощупь следы былых течений, наполнявших эти ещё не до конца остывшие комнаты. Чувство исторического стало первой доступной нам эйфорией. Мы бережно ступали по застывающим мирам тех, кто был здесь до нас, пытаясь вызывать к жизни их голоса; пробуя на вкус ещё не высохшую пену в расщелинах этого дна, мы обретали первые вопросы и первые мечты о мире, себе и времени.

Впрочем, всё это длилось недолго. Последним приветом этих странных лет для меня стал Арбат, на котором в декабре 2010 года вдруг появились огромные книжные развалы. Торговцы подтверждали худшие подозрения: эти книги — из домов, назначенных под снос — тех самых, в которых мы учились чувствовать, читать и быть. Вытряхнутые из разорённых частных библиотек, неразличимо сваленные в кучу, книги распластанно лежали вдоль всей улицы, беззащитно уставившись в серое московское небо. Из него медленно падал погребальный снег.

Когда потоки нового Вавилона затопили Москву, было поздно что-либо предпринимать. Город стремительно превращался в гигантский торговый центр с герметичными и транспарентными пространствами, с непристойно зримыми маршрутами большого капитала. Людям задумчивого склада, травоядного прикуса и созерцательной динамики здесь больше не было места. Тогда я окончательно решила укрыться в Петербурге. И попытаться успеть его защитить.

Первое — удалось, второе — удавалось от случая к случаю. Старинные здания и улицы становились год за годом всё более уязвимыми. Лично мне они были дороги не столько как памятники прошлого, сколько как почва, из которой расти настоящему. Стерильное пространство торгового центра — пространство одновременно безвременья и вечности: «Ничего другого никогда не было и не будет, я и есть совершенный образ пространства», — как бы говорит оно всем своим видом. Опасность этого внеисторического взгляда очевидна: в нём нет места политическому. А значит, оно слепо к миру и его бедам.

Теперь, из лимба, отчётливо видно: работая с прошлым как с питательной средой, выстраивая ювелирные мосты между временами, мы по привычке поколения распознали мёртвое как чистый лист, как приглашение к свободе, и не заметили смертоносных сдвигов его тектонических плит, грозящих уничтожить всё вокруг, включая нас самих. Кажется, это и было главной причиной, по которой мы так долго оставались бороться: мы были слишком больны надеждой — и даже полный некроз пространства не был слишком убедителен для того, чтобы излечиться от неё и — бежать. Перемещая по выжженной земле свои мудрёные передвижные сады, мы одновременно и сами были непритязательной крапивой, пытаясь укрыть эти голые земли, заговорить их новой речью и залечить собою раны, оставленные на них империей.

«Придёт вода» — это пророчество мы так долго понимали не до конца. Отступившие воды вернулись — ещё более отравленными, чем были. Теперь они пришли за нами — так долго любившими эти ландшафты боли — любовью крапивы.