Окончание романа одного из основателей бразильского модернизма, писателя и поэта Мариу ди Андради, переведенный Владимиром Култыгиным и опубликованный в 10 номере журнала «Иностранная литература» за 2017 год.

Ссылка на третью часть романа

Глава 8. Вей, Солнце

Шел Макунаима, шел и, наконец, увидел высокое-превысокое дерево Воломáн. На одной из его ветвей сидела птичка питигуари, которая, лишь только завидела героя, закричала во всю глотку: “Смотрите, по дороге кто идет! Смотрите, по дороге кто идет!”. Макунаима посмотрел вверх, чтобы поблагодарить питигуари, но, как на грех, дерево Воломан было усеяно самыми разными плодами. Герой уже столько часов не ел, и от вида стольких саподилл, бакури, абрикосов, мукажá, мирити, гуабижу, арбузов, аратикунов, всех этих плодов у него живот свело.

— Воломан, дай мне плода от себя, а то я есть хочу, — попросил Макунаима.

Но дерево не захотело дать герою плода. Тогда герой два раза прокричал:

— Бойойó-бойойó! Кизáмa-кизу!

Тогда с дерева упали все плоды до единого, и герой насытился. Дерево Воломан пришло в ярость. Оно схватило героя ветвями за ноги и забросило его далеко за залив Гуанабара, на заброшенный островок, где когда-то давно жила нимфа Аламóа, которую привезли с собою голландцы. Макунаима до того устал, что, пока летел, крепко уснул. И, так и не просыпаясь, он упал прямиком под пахучей пальмой гуáйро, на которой сидел гриф урубу.

Но вот урубу приспичило, и он опорожнился прямо на героя. Уже светало, и было жуть как холодно. Макунаима проснулся покрытый гусиной кожей и всем тем, чем обдал его урубу. Все же он встал и тщательно исследовал весь маленький островок в поисках какой-нибудь пещеры, где могло быть зарыто золото. Но пещеры с золотом на островке не было. Ни тебе даже заколдованной серебряной цепочки, которая приносит удачу нашедшему и которых кучу завезли с собой голландцы. А были только рыжие муравьи.

Вскоре появилась Кайюанóгуэ, утренняя звезда. Когда она проходила мимо, Макунаима, уже порядком уставший от долгого житья, попросил, чтобы она забрала его на небо. Кайюаногуэ уже было приблизилась к нему, но герой уж больно вонял.

— Иди-ка ты помойся! — воскликнула она и отправилась восвояси.

Так и появилось выражение “Иди-ка ты помойся!”, которое бразильцы используют, обращаясь к некоторым европейским иммигрантам.

Мимо проходила Капей, Луна. Макунаима крикнул ей:

— Благослови, кумушка Луна!

— Угум… — ответила она.

Тогда он попросил Луну отнести его на остров Маражо. Капей уже было приблизилась к нему, но Макунаима и впрямь вонял невыносимо.

— Иди-ка ты помойся! — сказала она и отправилась восвояси.

Тогда это выражение окончательно закрепилось среди бразильцев.

Макунаима крикнул, чтобы Капей хоть огоньку ему оставила погреться.

— У соседа спроси! — ответила она, показав на Солнце, которое уже появилось вдали в своей лодке, движущейся по бескрайней реке. И Капей отправилась восвояси.

Макунаима весь продрог от холода, и к тому же урубу все не переставал опорожняться на него. Ведь островок-то был совсем малюсенький. Вей, красная и вся влажная от пота, была уже рядом. А Вей — это Солнце. Макунаима обрадовался, и было отчего: ведь дома у себя он всегда дарил ей куски маниокового пирога, чтобы она их облизывала и сушила.

Вей взяла Макунаиму в свою лодку с парусом ржаво-коричневого цвета, покрашенным плодами муруси, и поручила трем своим дочерям отмыть героя, поискать у него в голове и проверить, чисты ли его ногти. И Макунаима снова стал вымыт, чист и красив. Но только герой и не догадался, что принявшая его старушенция и была Солнце, добрая Солнце-одежда бедняков, — такая она была вся красная и потная. Потому он попросил ее позвать Вей, чтобы она принесла тепла, потому что у него зуб на зуб не попадал от холода. А Вей и была Солнце, к тому же она собиралась сделать Макунаиму своим зятем. Только вот она пока что совсем не могла никого согревать, потому что было еще рано, и у нее не было сил. И чтобы ожидание не было таким долгим, она засвистела по-особому, а три ее дочери принялись гладить героя по голове и щекотать его.

А тот только знай себе весело похохатывал, извиваясь от щекотки. Когда девушки останавливались, он просил, чтобы они продолжали, и извивался сильнее уже от предвкушения. Вей заметила, до чего герой бесстыден, и разозлилась. Она уже не имела никакого желания извергать огонь из своего тела и не хотела никого греть. Но девушки вцепились в мать, крепко связали ее и Макунаиму, который не уставая колотил ее по животу, и, наконец, у старой перечницы сзади вырвалось пламя, и все смогли погреться.

Наступила жарища, которая сперва воцарилась в лодке, а затем распространилась по воде и позолотила прозрачный воздух. Макунаима, развалившись в лодке, грелся в синем мареве. От тишины простор казался еще просторнее и уютнее…

— Ай, как же лень… — вздохнул герой. Было тихо, только слышался шепот волны. Тело Макунаимы сладко затекало, было приятно… Младшая девушка играла на урукунгу, который ее мать принесла из Африки. Реке конца-краю не видать, а высокий небесный свод точно выложен алмазами — ни облачка. Макунаима высоко поднял руки и взял одну ладонь в другую, сделал таким образом себе подушку, а тем временем старшая дочь Солнца отгоняла тучи москитов, а средняя сидела на герое, щекоча косами дрожавший от восторга живот героя. И они уже весело и счастливо смеялись, прерываясь на куплеты песни, которую он пел:

Когда я умру, не плачьте:
Не больно с жизнью прощанье.
Сарара бледнолицый.
Я был зачат злым роком
В темной утробе изгнанья.
Сарара бледнолицый.
Отец мне сказал: “Не познать
Тебе любви и желанья”.
Сарара бледнолицый.
А мать мне надела на шею
Тяжкие бусы страданья.
Сарара бледнолицый.
Зубы готовь, броненосец!
Укроюсь я в пасти твоей.
Сарара бледнолицый.
Самый злосчастный из всех,
Что живут на старой земле.
Сарара бледнолицый…

Какое блаженство… Тело героя казалось золотым от морской соли, и так пахло морем, и так размеренно и плавно гребла Вей, и так приятно щекотали живот женские волосы, ах!… Макунаима пришел в восторг. “Прелесть! Трах-тибидох, какое же блаженство!” — воскликнул он. И, закрыв дерзкие глаза и не переставая смеяться смехом молодого довольного жизнью нахала, герой наслаждался, наслаждался и наконец заснул.

Когда весло Вей перестало баюкать, Макунаима проснулся. Уже было видно, как поцарапывал небо розовый небоскреб. Лодка причалила к берегу грандиозной деревни Рио-де-Жанейро.

И тут же, от самого берега, начинался сад с длинной-предлинной аллеей, вдоль которой рос бразильский дуб и стояли по обе стороны разноцветные дворцы. А этот сад — это проспект Риу-Бранку. Там-то живет Вей, Солнце, со своими тремя дочерьми. Вей желала, чтобы Макунаима стал ее зятем, ведь он, в конце концов, был герой и часто угощал ее маниоковым пирогом, который она высушивала, так что она сказала так:

— Итак, зятек, ты должен жениться на одной из моих дочерей. В приданое тебе я дам Ивропу, Францыю и Баию. Но в обмен на то ты должен быть верен моей дочери и не забавляться с другими женщинами.

Макунаима поблагодарил ее и обещал исполнить наказ, даже поклялся памятью матери. Тогда Вей вместе с тремя дочерьми ушла, чтобы в саду рассвело, напомнив Макунаиме еще раз, чтоб не выходил из лодки в поисках, с кем бы позабавиться. Макунаима вновь мамой поклялся, что так и сделает.

Не успели Вей с дочерьми войти в сад, как Макунаима уже захотел пойти позабавиться с какой-нибудь женщиной. Он закурил, но желание не проходило. Там, в саду, среди деревьев, прогуливалось столько женщин, ох, каких женщин, да и так ловко и красиво они двигались.

— А гори оно все огнем! — воскликнул Макунаима. — Я уж не слабак, чтоб страдать от женских капризов!

В голове у него вспыхнул яркий свет. Он встал в лодке во весь рост, обхватил руками родину и торжественно объявил:

— ЗДОРОВЬЯ МАЛО, МНОГО МУРАВЬЕВ — СЕ СУТЬ БРАЗИЛИИ БЕДЫ!

В тот же миг он выпрыгнул из лодки, отправился к образу полкового капитана Святого Антония, чтобы отдать ему честь, а затем принялся кадрить всех женщин, что там были. Наконец встретил одну, которая работала разносчицей рыбы у кума по соседству, и еще пахло от нее, ох! рыбной требухой. Макунаима ей подмигнул, и оба отправились в лодку забавляться. Долго они забавлялись. Теперь они уж весело смеются.

Когда Вей и три ее дочери возвращались после дня, прежде ночи, девушки — они шли перед матерью — увидели, что Макунаима решил позабавиться с португалкой еще раз. Тогда все три дочери света разозлились:

— Так вот, значит, как герои поступают! Тебе что, наша мать, Вей-Солнце, не говорила, что ли, чтоб ты все время сидел в лодке и не забавлялся с другими?!

— Мне так грустно было! — ответил герой.

— Грустно ему было! Тебе сейчас так грустно станет, сразу погрустнеешь! Задаст тебе огоньку наша мать, Солнце!

И они пошли к Вей очень сердитые и нажаловались:

— Смотри, матушка-Солнце, что сделал твой зять! Стоило только нам углубиться в сад, как он сиганул из лодки, запал на какую-то дамочку, привел ее в твою лодку, и они еще и забавляются по самое не хочу! Вот они уже назабавлялись и смеются теперь!

Тогда Вей-Солнце обожглась сама об себя и закричала дурным голосом:

— Так-так-так, душа моя! Я разве не говорила тебе, чтоб ты ни с кем забав не устраивал? Говорила! А ты не только устроил, но и до сих пор забавляешься, да еще и в моей лодке, да еще вы тут смеетесь весело!

— Мне так грустно было! — сказал опять Макунаима.

— Если бы ты меня послушался, сейчас я б выдала за тебя одну из моих дочерей, и ты бы всегда был молод и красив. А теперь ты будешь молод совсем немного — ровно столько, сколько все остальные люди, а потом ты понемногу растеряешь свою молодость и веселье.

Макунаима чуть не заплакал:

— Кабы я знал…

— Если б да кабы — эти святые никому еще не помогли, душа моя! А ты нахал, я погляжу, это да! Не дам я тебе теперь ни одной из своих дочерей!

Тогда Макунаима тоже взъерепенился:

— Да и не нужна мне ни одна из всех трех! Три — черт забери!

Тогда Вей и три ее дочери отправились в гостиницу и оставили Макунаиму спать в лодке с его португалкой.

Когда наступил час рассвета, Солнце и девушки прогуливались по пляжу и увидели, что Макунаима с португалкой все еще спят. Вей разбудила обоих и подарила Макунаиме камень Ватó. А камень Ватó дает огонь всякий раз, как попросишь. И Солнце со своими тремя дочерьми ушли.

Макунаима еще целый день забавлялся с разносчицей рыбы по всему городу. Ночью они уснули на скамейке в районе Фламéнго, и тут пришло жуткое привидение. Это был Мьяникé-Тейбé, он хотел съесть героя. Нос у него был на пальцах рук, уши — на пупе, а глаза — на груди. Вместо одного рта было целых два — на внутренней стороне каждой стопы, откуда пальцы растут. Макунаима проснулся, потому что привидение сильно воняло, вскочил на оленя и умчался прочь из Фламенго. Тогда Мьянике-Тейбе съел разносчицу рыбы и уплелся восвояси.

На другой день Макунаима решил больше не пытать счастья в столице Республики[3]. Он выменял на камень Вато портрет в газете и вернулся в деревню, стоящую на потоке Тьете.

Глава 9. Письмо к Икамиабам

Любезным нашим подданным, сеньорам Амазонкам.
Тридцатое мая тысяча девятьсот двадцать шестого года,
Сан-Паулу.

Любезные дамы,

вас, конечно, немало удивит сие послание и его стиль. Меж тем Мы вынуждены начать эти полные тоски и бесконечной любви строки с неприятного известия. Ибо правда то, что в славном городе Сан-Паулу, — самом большом городе на свете, как говорят его жители, — знают вас не под именем Икамиаб, происхождение коего слова неясно, но под прозвищем Амазонки; и рассказывают о вас, что вы воинственные наездницы и ведете свою родословную из классической Эллады; и вот так называют вас. Сильно опечалили Нас, вашего Императора, такие промахи эрудиции, однако вы сойдетесь с Нами в том, что так, по соприкосновении с почтенной платиной традиции и древней чистотою, ваш облик становится еще более героическим и выдающимся.

Однако Нам не стоит растрачивать ваше драгоценное время, а тем паче смущать ваш разум дурными вестями; посему перейдем тотчас же к рассказу о Наших деяниях в сих краях.

Не прошло еще и пяти солнц с тех пор, как Мы покинули ваши края, когда Нас постигло величайшее несчастье. Одной прекрасной ночью, в майские иды истекшего года, Мы потеряли муйракитан; когда-то его писали “муракитан”; а некоторое ученые, рьяно защищающие необычные этимологии, пишут мюуйракытан и даже — да-да, не смейтесь — муракэ-итан. Знайте же, что это слово, столь привычное для ваших евстахиевых труб, здесь почти неизвестно. В здешних весьма гостеприимных краях даже воины зовутся полицейскими, монахами, охранниками, боксерами, законниками, хулиганами и т. п.; и некоторые из этих терминов суть абсурдные неологизмы, вздорные отходы, которыми невежи и петиметры пятнают добрую лузитанскую речь. Однако у Нас нет времени рассуждать подробно sub tegmine fagi о португальском языке, также называемом лузитанским. Вам, несомненно, интереснее будет узнать, что здешние воины не выбирают себе надменных воинственных дам для супружеской связи, но, напротив, дам любят таких, что доступны в обмен на маленькие летучие листки бумаги, в народе называемые деньгами, в них весь послужной список Цивилизации, к которой сегодня мы имеем честь принадлежать. Итак, слово “муйракитан”, которое уже ранит латинские уши вашего Императора, местным воинам неизвестно, равно как и всем прочим сословиям, населяющим эти земли. Лишь некоторые “лица особо благочестивые и образованные”, как сказал старенький классик, брат Луис ди Соуза, процитированный доктором Руем Барбозою, до сих пор освещают своим вниманием, придавая им весьма посредственную ценность, муйракитаны, происходящие из Азии, а не из ваших пальцев, так старательно натирающих камень.

Мы всё еще пребывали в тоске по потерянному муйракитану, имевшему форму животного из отряда чешуйчатых пресмыкающихся, когда то ли посредством некоего метапсихического импульса, то ли, qui lo sá, через некое здоровое либидо, как объясняет нам немецкий мудрец доктор Зигмунд Фрейд (а по-нашему Фройди), явился Нам во сне великолепный архангел. От него стало Нам известно, что потерянный талисман обретается теперь в заботливых руках доктора Венцеслава Пьетро Пьетры, подданного вице-королевства Перуанского, явно итальянского происхождения, подобно Кавалкáнти, что обитают в Пернамбуку. А потому как доктор пребывал в славном городе преподобного Аншьеты, Мы сюда немедленно и отправились в поисках похищенного пресмыкающегося. Наши теперешние отношения с доктором Венцеславом наиприятнейшие; и, несомненно, очень скоро вы получите радостную весть о том, что талисман снова с Нами; для достижения коей цели обращаемся мы к вам за материальной помощью.

Ибо, милые подданные, не подлежит сомнению тот факт, что Мы, ваш Император, находимся в бедственном положении. Казну, которую Мы взяли из родных мест, пришлось Нам обратить в деньги, которые здесь в ходу; и такие обменные операции, по причине колебаний курса валют и падения какао на бирже, изрядно затруднили Нам поиски пропитания.

Знайте также, что местных женщин покоряют не ударами палки, и сами они забавляются не ради забавы, но лишь под дождем презренного металла, в потоках игристого вина, осененного славным гербом Шампани и в окружении съедобных чудищ, которых в народе называют омарами. И что это за дивные чудища, милые Амазонки!!! Из гладкого подрумяненного панциря, как из каркаса корабля, выходят многочудные веслоподобные руки, щупальца и хвост; а сам сей тяжелый предмет, выложенный на блюде севрского фарфора, предстает перед нами аки египетская трирема, рассекающая воды Нила, несущая на носу бесценное тело Клеóпатры.

Обратите внимание, сеньоры Амазонки, на ударение в этом имени собственном, ибо Нас сильно огорчит, если вы не предпочтете, как это сделали Мы, сие произношение, подтверждаемое классическими штудиями, более новому произношению Клеопáтра, которому малодушно следуют ныне некоторые составители словарей, не понимая того, что оно представляет собою презренный жаргонизм из тех словечек, что тащат сюда с французскою мишурой достойные виселицы смесители языков.

Так вот, это нежное чудище, покорившее самые чувствительные гортани, тянет местных женщин на брачное ложе. Теперь становится ясно, какого рода материальную помощь мы имеем в виду: ведь омары очень дороги, дорогие подданные, и некоторых из них приобретали Мы по шестьдесят конту, а то и более, что в переводе на наши традиционные деньги дает внушительную сумму в восемьдесят миллионов плодов какао… Так что вы можете понять, сколько Мы уже потратили, и что Нам не хватает запасов презренного металла, чтобы забавляться с такими труднодоступными дамами. Мы бы и хотели, пусть это и стоило бы Нам нелегких трудов, удержать свой жаркий пыл, дабы не обременять вас лишними расходами; однако каким же сильным духом нужно обладать, чтобы устоять перед чарами и прелестями сих любезных пастушек!

Они обычно облачаются в переливающиеся бриллиантовым блеском тончайшие ткани, подчеркивающие их стать и едва прикрывающие прелести, а уж тела их обладают непревзойденной красотою, гибкостью и изяществом. Здешние дамы непременно бледны лицом и белы телом; а какие способности они демонстрируют в забавах! Перечислять их здесь было бы, наверное, непристойно, и уж конечно это бы противоречило правилам приличия, которые Императору необходимо соблюдать в общении с девами-подданными. Какая красота! Какая элегантность! Какой cachet! Какое пламенное, огнедышащее, упоительное dégagé! Мы только о них и думаем, не забывая при этом, естественно, и о муйракитане.

По-Нашему, достойнейшие Амазонки, так вам стоит у них поучиться величественному кокетству, играм и жестам Любви. Вы бы отринули тогда свой Закон гордого одиночества ради более приятных занятий, когда Поцелуй восхищает, Страсть распаляет и вся в лучах славы предстает urbi et orbi нежная сила Odor di Fêmia, как говорят и пишут итальянцы.

И, раз уж Мы остановились на столь деликатном вопросе, прежде чем оставить его, сделаем некоторые дополнительные замечания, которые могут быть вам полезны. Женщины Сан-Паулу, помимо того что они весьма красивы и мудры, не довольствуются одними данными им Природою дарами и совершенством; но с великим усердием заботятся о себе; и до тех пор эта работа не может считаться законченной, пока они не закажут со всех концов света самых великолепных и приятных снадобий и одеяний, которые создала обнаженская, то есть женская, наука былых цивилизаций. Так они позвали учительниц из старушки Европы, особенно из Франции, и с ними выучились проводить время совсем не так, как вы. То они прихорашиваются, проводя целые часы за этим кропотливым занятием, то очаровывают театральные союзы нашего общества, то не занимаются ничем; и проводят погруженные и увлеченные этими трудами весь день, так что возвращаются домой поздно ночью; им едва хватает времени наскоро позабавиться, и они отдаются, как говорится, в объятия Орфея. Однако знайте же, милые сеньоры, что день и ночь здесь сильно разнятся с вашим военным распорядком: день начинается здесь, когда у вас он в самом разгаре, а ночь — когда вы видите четвертый сон, который, в конце концов, лучше всего восстанавливает силы.

Всему этому паулистанские женщины научились у французских учительниц, а помимо того еще полированию ногтей и их отращиванию, а также, horresco referens, увеличению прочих роговых частей своих законных партнеров. Уж позвольте Нам эту искрометную иронию!

Многое бы могли Мы рассказать вам и о том, как они остригают косы свои столь умилительно и по-мужски, что более похожи на развратной памяти эфебов и Антиноев, чем на матрон, ведущих свой род прямиком от древнеримских. Однако вы сойдетесь во мнении с нами в том, что касается длинных кос, если вспомните, что было сказано ранее; ибо ученые мужи из Сан-Паулу завоевывают желанных своих не силою, но в обмен на злато и омаров, и косы тут уже не нужны; присовокупим к тому же, что таким образом уменьшаются беды, коих причиной являются эти косы, в которых живут и находят себе постоянное пропитание весьма зловредные насекомые, как это часто у вас бывает.

Паулистанским дамам одного только французского воспитания недостаточно, им мало нежностей и кокетства по моде Людовика XV, и они выписывают из самых немыслимых уголков мира что им заблагорассудится, как-то: японских рыбок, индийские рубины, североамериканскую развязность, не говоря уже о прочих навыках и сокровищах со всего света.

Расскажем теперь вам, хотя бы самую малость, о внушительном стаде женщин родом из Польши, которые здесь проживают и многим заправляют. Эти сеньоры весьма оживленны в обращении, а числом их больше, чем песку в море. Как и вы, сеньоры Амазонки, эти дамы образуют гинекей, причем мужчины, обитающие в их домах, суть рабы, обреченные прислуживать. И посему не зовутся они мужчинами, но отзываются на заморского происхождения слово “гарсон”; они вполне вежливы и молчаливы, а одеты всегда в одно и то же траурное платье.

Живут эти дамы, как в замках, все скопом в одном месте, которое здесь называют “кварталом”, или же “пансионами”, или же “дурным районом”; необходимо же отметить, что это последнее выражение не вполне справедливо и не нашло бы себе места в этих строках, если бы Мы не стремились быть как можно более точны в изложении фактов. Однако если, как и вы, сии любезные сеньоры образуют женский клан, они во многом отличаются от вас внешностью, образом жизни и идеалами. Знайте же, что активный период их жизни наступает ночью, а также они не посвящают себя занятиям, угодным ратному богу Марсу и не прижигают правой груди, а служат лишь Меркурию; что касается грудей, они дают им вырасти подобно громадным упругим плодам, которые, может быть, и не придают им еще большего изящества, но служат условием для многочисленных кропотливых трудов, требующих исключительной добродетели и великого напряжения.

Еще одно отличие их внешности, до некоторой степени чудовищной, хотя и приятной чудовищности, состоит в том, что мозг у них находится в срамных местах, а сердце, как метко говорится на языке мадригалов, в ладонях.

Эти дамы тараторят на многообразных головоломных языках, все много где побывали и прекрасно воспитаны, все они, как одна, весьма послушны; при этом сильно отличаются меж собою, будучи одни из них белокурые, другие темноволосые, одни мэгретки, другие округлые; и столь велики они числом и разнообразием, что у Нас вызывает сомнение, что все они до единой могут происходить из одной только страны. Добавим к тому же, что всем из них дается возбуждающее, хотя и неточное прозвище Француженки. Мы же считаем, что не все из этих дам родом из Польши, но что они говорят не всю правду и на самом деле имеют иберские, италийские, германские, турецкие, аргентинские, перуанские корни и вообще могут происходить из какого угодно пригодного для жизни места обоих полушарий.

Нам было бы очень по душе, сеньоры Амазонки, если бы вы разделили Наше недоверие; и к тому же пригласили бы некоторых из этих дам пожить немного на ваших землях и в Нашей Империи, чтобы поучиться у них современному и более доходному образу жизни, который весьма бы увеличил казну вашего Императора. А если вы не пожелаете отвергнуть свой требующий одиночества Закон, все же нахождение среди вас нескольких сотен этих дам сильно облегчит нам “меру всего” по Нашем возвращении в Империю Девственного Леса; имя коей Империи предложили бы мы сменить на Империю Девственных Рощ, что более соответствует классической традиции.

Но прежде чем завершить обсуждение такого первостепенного вопроса, считаем Мы необходимым предупредить вас об опасности, которую влечет за собою это приобретение, если вы не пустите пожить каких-нибудь ученых мужей в пределы Государства, пока Мы в нем отсутствуем. Ибо эти дамы, обладающие пылкой и вольнолюбивой природою, сильно могут затосковать в вашем неосознанном уединении; а чтобы не растерять знания и навыки, коими зарабатывают себе на хлеб, вполне могут дойти до крайности и прибегнуть к использованию диких зверей, макак, тапиров и хитроумных кандиру. Но всего сильнее оскорбило бы Наше сознание и благородное чувство долга, если бы вы, подданные Наши, переняли от них некоторые извращения, как то произошло с подругами любезной декламаторши Сапфо на розовом острове Лесбосе, — этот порок не выдерживает критики в свете человеческих возможностей, а скальпеля нерушимой и здравой морали и того менее.

Как видите, Мы с выгодой использовали время Нашего пребывания в славной земле знаменосцев, и, не забывая о Нашем талисмане, Мы все же не жалели ни усилий, ни презренного металла, чтобы выведать самые важные сведения об этой латинской цивилизации, которая, несомненно, будет процветать еще многие века; все это с тем, чтобы, по Нашем возвращении в Девственный Лес, положить начало ряду преобразований, которые должны весьма улучшить Наше существование, а кроме того, преумножат в потомках Нашу славу культурнейшего из культурных народов Вселенной. Поэтому скажем теперь вам кое-что об этом благородном городе, так как намереваемся воздвигнуть такой же в ваших владениях и в Нашей Империи.

Стоит град Сан-Паулу на семи холмах, по классическому образцу Рима, града кесарева, “главы” Латинской цивилизации, от которой происходим и Мы; омывают и целуют стопы его изящные и беспокойные воды реки Тьете. Воды сии великолепны, воздух столь же волшебен, как в Вестфалии или в Валлонии, а владения сего града так равны им в благоприятствии климата и плодородии, что вполне можно утверждать, пользуясь звучным языком хронистов, что на трех ВВВ зиждется городская фауна.

Город столь же прекрасен, как размеренна его жизнь. Он весь иссечен изящно узкими улицами, которые усеяны статуями и примечательнейшими фонарями необычайной работы; все это хитроумно уменьшает пространство, так что в эти артерии не помещается население. Через то достигается эффект великого скопления народа, чье количество можно увеличивать сколько заблагорассудится, что благоприятствует выборам, этому изобретению неподражаемых рудокопов; ко всему прочему, депутатам есть чем заняться, чтобы заслужить почет и всеобщее восхищение; они взрываются красноречием чистейшего стиля и отменной работы.

Вышеозначенные артерии все усеяны летающими клочками бумаги и шустрой плодовой кожурой; но первостепенно — легчайшей пляшущей пылью, в которой распространяются постоянно тысячи разновидностей прожорливых микробов, которые сильно сокращают население. Тем самым, наши предводители разрешили проблему циркуляции: ведь эти насекомые забирают презренные жизни обитателей трущоб, препятствуя увеличению числа безработных и рабочих; и так поддерживается равновесие количества людей. Недовольные тем, что эту пыль поднимают при ходьбе пешеходы и при езде крикливые машины, которые называют автомобилями и трамваями (кое-кто использует слово “Бонди”, происходящее из английского языка), прилежные депутаты наняли человекоподобных чудищ, иссиня-монотонных кентавров, называемых собирательным словосочетанием Уборка Улиц, которые per amica silentia lunae, когда прекращается дорожное движение и пыль безобидно лежит, выходят из своих усадеб и вращающимися хвостами, как цилиндрическими метлами, толкаемыми своими мулами, воздымают пыль с асфальта и пробуждают насекомых, призывая их к действию долгими жестами и прекрасными речами. Эти ночные занятия сопровождаются горением зажженных далеко друг от друга огоньков — темнота таким образом становится чуть-чуть менее полной и не мешает делу злодеев и грабителей.

Количество сих последних представляется Нам действительно чрезмерным, и, кажется, это единственная особенность этой земли, которую Мы не можем принять в силу своего характера, являясь от природы ценителем спокойствия и порядка. Но Мы весьма далеки от каких-либо упреков в адрес правителей Сан-Паулу, ибо прекрасно знаем, что благородные паулистане ценят таких злодеев и их злодеяния. Паулистане — народ пылкий и благородный, их привлекают военные тяготы. Они живут в одиночных и коллективных сражениях, вооруженные до зубов; но даже при этом беспорядки здесь случаются довольно часто, и в этих беспорядках сотни бывают сражены на боевой арене, и этих героев называют бандейрантами, или знаменосцами.

По этой же самой причине существует в Сан-Паулу весьма храбрая и многочисленная Полиция. Обитает она в дорого сработанных белокаменных дворцах. Кроме прочего, печется эта Полиция о равномерном распределении неисчислимых золотых запасов Страны; и с таким усердием она занимается этим благим делом, что повсюду загребает государственные деньги, будь то на красочных парадах и маскарадах, будь то в гимнастических салонах достойной Эужении, в которых Мы еще не имели удовольствия побывать; или, наконец, нападая на рассеянных буржуа, которые возвращаются из своих театров, из своих кино или прогуливаются в своих автомобилях по мирным садам, что окружают столицу. Заботится также эта Полиция о развлечении паулистанских детишек, и к пущей славе этого учреждения да будет сказано, что оно делает это с денным и нощным рвением в парках, ad hoc для этих оказий разбитых, — таких как, например, парк Дона Педру Второго или Сад Просвещения. А когда численность этой Полиции выходит из берегов, ее людей отправляют на далекие и менее плодородные плоскогорья Отечества, чтобы их пожрали там своры великанов-людоедов, коими кишит наша география и коих цель заключается в том, чтобы сравнять с землей честные Правительства; и все это к полному довольству и со всеобщего попустительства населения, как следует из содержимого избирательных урн и бесед на правительственных банкетах. Сии разбойники хватают полицейских, жарят их на вертеле и едят; а упавшие в мать сыру землю кости становятся превосходным удобрением для будущих кофейных плантаций.

Итак, паулистане организованно живут и процветают, поддерживая великолепнейший порядок и прогресс; им хватает времени также и на строительство вместительных лечебниц, в которые съезжаются сюда прокаженные со всей Южной Америки: из Минас-Жерайс, из Параибы, из Перу, Боливии, Чили, Парагвая, которые, прежде чем попасть в эти блистательные лепрозории, где им будут прислуживать женщины сомнительной и упадочной красоты — и именно женщины! — оживляют дороги Штата и улицы столицы громкими конными кортежами или величественными марафонами, являющими собою гордость нашей спортивной расы, чей лик полон кровью с героических римских биг и квадриг!

Но увы, милые сеньоры! Нам еще вполне хватает в этой великой стране забот, связанных с болезнями и паразитами!… Всё у нас пребывает в огромном беспорядке, мы снедаемы недугами и многоногими насекомыми! Еще чуть-чуть — и мы вновь станем английской или североамериканской колонией!… Поэтому, а также на вечную память сим паулистанам, единственным достойным людям страны, которых по этой причине называют локомотивами прогресса, Мы потрудились сочинить двустишие, в котором заключена тайна этого несчастья:

ЗДОРОВЬЯ МАЛО, МНОГО МУРАВЬЕВ -
СЕ СУТЬ БРАЗИЛИИ БЕДЫ.

Сие двустишие Мы посчитали необходимым вписать в книгу Почетных посетителей Института Бутантáн во время Нашего посещения сего знаменитого на всю Европу учреждения.

Обитают паулистане в высоченных дворцах пятидесяти, ста, а то и более ста этажей, которые в период размножения наполняют тучи длинноногих москитов разнообразных видов, что очень по душе приходится местным жителям, так как они кусают господ и дам в нужные места с такой меткостью, что этим господам и дамам уже не требуется жгучей крапивы для возбуждающего массажа, какой в ходу у лесных жителей. Эту заботу берут на себя длинноногие насекомые; и такие творят они чудеса, что в нищих кварталах ежегодно появляется неисчислимое множество буйных мальчишек и девчонок, которых зовем мы итальяшками, коих предназначение в том, чтобы они питали собою фабрики одетых в злато сильных града сего и служили изнеженному досугу Крезов.

Ибо эти и прочие мультимиллионеры возвели вокруг града дюжину тысяч шелковых фабрик, а в разных потайных местах внутри него — известные на весь мир Кафе, все отделанные резьбой по жакаранде и в мозаиках, которые изображают обитающих в соленом море черепах.

И сам Дворец Правительства — весь из золота, подобно дворцам Королевы Адриатики; в серебряных каретах, отделанных изнутри лучшей кожей, прогуливается вечерами, беззаботно улыбаясь, имеющий несколько жен Председатель Правительства.

О многих других великолепных явлениях могли бы Мы вам рассказать, сеньоры Амазонки, коли бы это не удлинило и без того длинного письма; однако скажем утвердительно: это, без всякого сомнения, самый великолепный из земных городов, и Мы многое совершили во благо этих достойных мужей. Но не сносить Нам честного лица, если бы Мы утаили и не рассказали вам самобытной особенности этого народа. Так знайте же, что богатство их умственного выражения таково, что они говорят на одном языке, а пишут на другом. Итак, оказавшись в сих гостеприимных краях, Мы посвятили себя глубокому погружению в этнологию этой земли, и среди множества чудес и удивительных потрясений, которые Мы при этом испытали, отнюдь не меньшим было потрясение, полученное Нами от такой лингвистической оригинальности. В разговоре пользуются паулистане варварским и неоднозначным язычиной, грубым на слух и нечистым в словесном составе, однако же который все же имеет свою прелесть и силу, например, в метабазисах, а также в словах, предназначенных для забав с дамами. И те и другие Мы прилежно и тщательно изучили и с превеликим наслаждением обучим им вас, как только вернемся в ваши края. Но если такой неблагородный язык используется местными жителями для устного разговора, как только берут они в руку перо, то сразу же избавляются от всей грубости, и возникает Гомо Латинус, Человек Латинский, по Линнею, выражающийся совершенно другим языком, близким к языку Вергилия, как сказал один панегирист, славным языком, который с непобедимой храбростью называют здесь: язык Камоэнса! Вам, несомненно, интересно иметь представление о такой оригинальности и таком богатстве, но еще сильнее вы изумитесь, когда узнаете, что великому и охватывающему почти все население сих земель большинству и этих двух языков не достаточно, и потому обогащаются они самым что ни на есть чистейшим итальянским, к которому прибегают по причине его музыкальности и красоты и который распространен по всем закоулкам града. Обо всем Мы узнали достаточно, слава богам; и с пользою потратили многие часы, рассуждая о том, “зело” или “земля” должны писаться в слове “Бразилия”, и о возвратной частице “ся”. Кроме того, Мы приобрели множество двуязычных книг, называемых “поводырями”, и Малый словарь Лярус; потому мы можем уже цитировать в латинском оригинале многие известные высказывания философов и библейских пророков.

Наконец, дражайшие Амазонки, стоит вам знать и о том, что до таких высот прогресса и сияния цивилизации подняли этот великий град его старейшины, также называемые политиками. Этим словом обозначается славная раса мудрецов, до такой степени непонятная вам, что вы бы назвали их чудовищами. Они и в самом деле чудовища, но чудовища несравненного величия, смелости, мудрости, честности и нравственности; и, хотя они и похожи внешне на человеков, происходят они из расы великих королевских коршунов и весьма мало имеют человеческого. Подчиняются все они императору, на семейном жаргоне называемому Папашей, который проживает в океанском граде Рио-де-Жанейро, самом красивом городе мира, по мнению всех иностранных поэтов, и факт сей Мы удостоверили своими собственными глазами.

Так вот, милые Амазонки и возлюбленные подданные, Мы довольно страдали и прошли через немало непрестанных сильных потрясений, после того как обязанности Нашего положения удалили Нас от Империи Девственного Леса. Здесь повсюду ожидают наслаждения и находки, но не будет Нам никакого удовольствия и отдыха, пока Мы вновь не получим потерянный талисман. Повторим, тем временем, что Наши отношения с господином Венцеславом самые лучшие, что переговоры прекрасно спланированы и идут в нужном русле; а вы вполне можете заранее отправить ту помощь, о которой Мы упомянули выше. Вашему скромному Императору не нужно многого; если вы не сможете отправить игар двести полных плодов какао, отправьте сотню или даже пятьдесят!

Получите же благословение от вашего Императора и пожелание здоровья и братства. Отнеситесь с уваженьем к этим корявым строкам; но, самое главное, не забывайте о помощи и о полячках, все это очень Нам понадобится.

Да хранит Си ваши превосходительства.

Макунаима, Император

Глава 10. Пауи-Подоле

Венцеслав Пьетро Пьетра, весь в кровь избитый, на долгие месяцы оказался прикован к гамаку, в котором лежал, весь обмотанный ватой, как куколка. Как ни крутился Макунаима вокруг его дома, никак не мог подступиться, чтобы забрать муйракитан — великан ведь лежал на шкатулке с ним, придавив его своим весом. Герой было придумал отправить к нему в шлепанцы пару термитов, потому что это смерть, но вот незадача — у Пиаймана ступни развернуты в обратную сторону, и шлепанцев он в жизни не надевал. Этакая закавыка покою Макунаиме не давала, и он день-деньской задумчиво жевал маниоковую лепешку, запивая ее горькой кашасой. В один из таких никчемных дней одну из соседних комнат стал снимать индеец Антониу, знаменитый святой, со своей подругой — Богоматерью. Он заглянул к Макунаиме в гости, там произнес речь и покрестил героя во имя Бога грядущего, который должен будет явиться в образе то ли рыбы, то ли муравьеда. Так Макунаима принял религию Караимоньяга, которая тогда была весьма популярной в Баии.

Коротая дни ожидания, Макунаима подтягивал свои познания в местных языках — устном бразильском и письменном португальском. Он уже выучил все названия. Однажды, устав отмахиваться от полчищ москитов, Макунаима оторвался от зубрежки и пошел в город проветрить мозги. А был День цветов — праздник, который придумали, чтобы воспитывать в бразильском народе щедрость. И чего только в городе не было! Макунаима подолгу как вкопанный стоял у каждой витрины, всматриваясь во все то изобилие, которое они демонстрировали; в них была куча разных тварей, как на холме Эрерэ (который, говорят, где-то на другом конце света называют Араратом) в дни древнего потопа. На какой-то улице героя остановила девушка с корзинкой роз. Она воткнула ему розу в петлицу и сказала:

— С вас один милрейс!

Макунаима ужасно разозлился, потому что не знал, как называется эта дыра на машине “одежда”, в которую девушка воткнула цветок. Эта дыра называется петлицей или бутоньеркой, но Макунаима этого слова не знал. Он перебрал в памяти все слова, которые знал, но названия этой дыры так и не вспомнил. На языке у него вертелось — дырка, но на свете есть еще другие дырки, а девушку смущать он не хотел. Есть еще такое слово в письменной речи — “отверстие”, но ведь мы не скажем вслух на улице “отверстие”. Думал он, думал, да так в размышлениях и дошел от улицы Дирейта, где его остановила девушка, до Сан-Бернарду. Заметив это, он вернулся обратно, заплатил и заявил обиженно:

— Вот вы мне задачку подкинули голову поломать! Чтобы больше никогда не совали эти ваши цветы мне в… в… в эту пуцку!

Макунаима весь дымился от злости. Вот уж он выругался так выругался! Эк завернул. Но девушка не знала, что пуцка — это ругательство, и, пока герой, остывая, возвращался восвояси, она смеялась, повторяя: “Пуцка, пуцка”. Она решила, что это новая мода такая. И потом она всем остальным прохожим предлагала засунуть розу в их пуцку. Кто-то соглашался, кто-то нет, но так или иначе, другие девушки с цветами услышали новое слово и стали использовать его, и пуцка так и закрепилась. Больше никто не говорил: бутоньерка, все говорили только пуцка. Пуцка туда, пуцка сюда.

Макунаима всю неделю не находил себе места — не ел, не забавлялся, не спал, так ему хотелось выучить все местные языки. Он то и дело порывался у кого-нибудь спросить, как, в конце-то концов, называется эта дырка в пиджаке, но боялся показаться невеждой и неучем. Наконец наступило ленивое воскресенье, когда отмечали День Южного Креста — новый праздник, который придумали специально для того, чтобы бразильцы больше отдыхали. Утром был парад в Мооке, в полдень отслужили праздничную службу в Корасóн-де-Жесусе, в пять на проспекте Ранжела Пестаньи прошел автопробег с закидыванием автомобилей и прохожих цветами, а к вечеру, после марша депутатов и бездельников по улице 15 Ноября, на Ипиранге, должны были устраивать фейерверк. Ну так вот, Макунаима решил проветриться и пошел посмотреть на фейерверк.

Выйдя из дома, он столкнулся с девушкой. Она была белокурая и вся такая беленькая, как дочка маниоки. Ее звали Фройляйн, у нее была красная раскидистая шапочка, вся усеянная маргаритками, и сама она была такая беленькая и беззащитная… Они пошли смотреть фейерверк вместе.

А в парке было столько водоплюйных машин и столько механического электрического света, что приходилось держаться друг за друга в темноте, чтобы не упасть в обморок от такого очаровательства. Спутница Макунаимы так и сделала, и герой зашептал:

— Красавица… Маниокина дочь!…

Тогда немочка со слезами счастья повернулась к герою и предложила засунуть маргаритку со своей шляпки ему в пуцку. Герой сперва шибко рассердился и уже думал обидеться, но потом сопоставил факты и понял, что весьма умен. И тогда громко расхохотался.

А тем временем слово “пуцка” уже пробивало свой путь в научных журналах, изучающих письменную и устную формы речи; и международное ученое сообщество уже окончательно признало, что по всем законам каталепсиса, эллипса, синкопы, метонимии, метафонии, метатезы, проклитики, протезы, аферезы, апокопы, гаплологии, народной этимологии, по всем этим ученым законам из слова “петлица” должно было появиться слово “пуцка” посредством промежуточного слова — латинского “rabanitius” (петлица — rabanitius — пуцка); ученые мужи уверяют, что, хотя слово “rabanitius” в дошедших до нас средневековых документах не зафиксировано, оно все же, конечно, существовало и активно использовалось в разговорной речи.

И в эту-то самую минуту один размулатистый мулат взгромоздился на статую и принялся увлеченно рассказывать Макунаиме, что же означает этот день — День Южного Креста. На всем громадном поле ночного неба не было видно ни облачка, Капей тоже пока не выходила гулять. Приглядевшись, можно было разглядеть знакомые лица прародителей всех деревьев, всех птиц, всех зверей, а также лица родственников — братьев, отцов, матерей, теток, кумушек, девушек, женщин, и все эти звезды-лица весело подмигивали и блестели серебряным смехом на той земле, где все здоровы и муравьев вовсе нет, — там, на небе! Макунаима благодарно слушал и кивал, соглашаясь с длинной речью рассказчика. Но потом, после многих и многих объяснений и тыканий пальцем в небо, до Макунаимы дошло, что этот самый Южный Крест, в честь которого весь город вышел сегодня гулять и смотреть фейерверк, — не что иное, как четыре звезды, про которые он точно знал, что это Отец Мутуна, что живет на поле небесном. А мутун — птица, которая в доброй латинской традиции носит горделивое имя кракса. Герой не мог дальше слушать такую ересь от мулата и закричал:

— Ну уж нетушки!

-…Дорогие мои господа и дамы, — продолжал тот, — эти четыре звезды, блестящие в ночном небе нашем, аки горючие слезы, как сказал великий поэт, представляют собой тот самый священный католический Южный Крест, которым…

— Ничего подобного!

— Фью-фью!

— Явственнейший символ нашего…

— Ничего подобного!

— Так его!

— Пшел вон!

— Фью-фью! Фью!…

-…бо-божественнейший и чудеснейший символ нашего любимого оте-течества, — вот что такое это зага-гадочное небесное Распя-пятие, что…

— Ничего подобного!

-…что ви-видите вы…

— Ты лапшу нам тут не вешай!

— Своими четы… рьмя ясно блестящими серебря…

— Ничего подобного!

— Ничего подобного! — вторили другие голоса.

Услышав этот гул общественного возмущения, мулат окончательно скис. А меж тем у всех присутствующих, которые продолжали выкрикивать вслед за героем “Ничего подобного”, уже чесались руки сотворить в парке бардак. Но Макунаима трясся от священной злобы и ничего не замечал вокруг себя. Он в один прыжок вскочил на голову статуи и начал рассказывать историю Отца Мутуна. Вот как звучало его повествование:

— Ничего подобного! Дорогие дамы и господа! Эти четыре звезды в небе над нами — это Отец Мутуна! Я клянусь вам, дорогие мои, что это Отец Мутуна, он живет там, на бескрайнем поле небесном!… Дело было в Таком-то лесу, в те времена, когда звери уже не были людьми. Жили не тужили вдали друг от друга два названых брата. Один из них был очень хитер, он звался Камáн-Пабинке. И вот однажды названый брат Камана-Пабинке пошел в лес, чтобы убить дичи себе на ужин. Во время охоты он увидел Пауи-Пóдоле и его кума, светлячка Камайуá. А Пауи-Подоле, друзья мои, это и есть Отец Мутуна. Он отдыхал на верхушке дерева акапу. И вот названый брат колдуна возвращается домой и говорит своей подруге, что видел Пауи-Подоле и его кума, светлячка Камайуа. А ведь и Отец Мутуна, и его кум оба давным-давно когда-то были такими же людьми, как вот мы с вами. Тот человек сказал, что, так и так, он хотел убить Пауи-Подоле стрелой из своей сарбатаны, но стрела не долетела до высокого гнезда Отца Мутуна в кроне дерева акапу. Тогда он взял копье, сделанное из паракуубы и с наконечником из тростника, и отправился на рыбалку. Вскоре, после того как он ушел, в его хижину вошел Каман-Пабинке и сказал жене названого брата:

— Сестра, что тебе рассказал твой дружок?

И сестра рассказала колдуну все, не забыв упомянуть, что Пауи-Подоле жил в гнезде на высоком дереве акапу вместе с кумом — светлячком Камайуа. На другой день Каман-Пабинке с утра пораньше отправился в лес и вскоре услышал, как на верхушке дерева акапу выводит свои трели Отец Мутуна. Тут же колдун обернулся муравьем-резальщиком Илáге и принялся ползти по стволу дерева вверх, но Отец Мутуна увидел муравья и так могуче засвистел, что поднялся сильный ветер, который сдул колдуна с дерева, и тот упал на мягкие листья. Тогда он обернулся муравьем Опалá, что помельче, и вновь пополз вверх. Но Отец Мутуна заметил его и в этот раз, тихонько засвистел, и легким ветерком Опала пал прямо в траву. Наконец, Каман-Пабинке обернулся малюсеньким муравьем Мéге, поднялся по стволу дерева акапу, влез прямиком в ноздрю Отца Мутуна и там его укусил, выплюнув в рану щедрую порцию муравьиной кислоты. Ох ты ж ничего себе! Отец Мутуна от боли забил крыльями что есть мочи и чихнул, чуть не разорвавшись, а вместе с его чихом вылетел и муравей Меге. Только вот колдун Каман-Пабинке до сих пор не может выбраться из тела муравья, так его скрутило от страха. Вот так и досталась нам эта напасть муравьиная… Эх, друзья мои! “Мало здоровья, много муравьев — вот бедствия Бразилии”, — говорил же я…

После того Пауи-Подоле порешил отправиться жить на небо, чтобы не страдать больше от наших муравьев. Так что наутро он попросил своего кума-светлячка посветить ему своими зелеными фонариками, чтобы понятно было, куда лететь. Племянник Камайуа, светлячок Кунавá, полетел впереди, освещая дорогу для дяди, да не забыл попросить брата посветить ему самому. Брат попросил отца, отец попросил мать, мать попросила всех родственников, начальника полиции, участкового и всех-всех-всех — так что целый рой светлячков поднялся в небо, освещая друг другу дорогу. Прилетели они, и так им понравилось на привольном поле небесном, что они там и остались, и больше на землю никогда не спускались. Вон там они — та дорожка света, которая — видите? — идет через все небо. Это Пауи-Подоле, он улетел в небо и там остался. Дорогие мои друзья! Эти четыре звезды в небе — это никакой не Южный Крест, какой уж там Южный Крест! Это Отец Мутуна! Это Отец Мутуна! Друзья мои! Это Отец Мутуна, Пауи-Подоле, он живет там на бескрайнем поле небесном!… Вот так вот.

Макунаима перевел дух. А толпа внизу благодарно и счастливо загудела, и от этого всеобщего счастья еще ярче заблестел небесный народ — отцы птиц, отцы рыб, отцы насекомых, отцы деревьев, вот эти все знакомцы, которые живут на бескрайнем поле небесном. И в самом деле, огромным было счастье паулистанского люда, восхищенно взирающего на этот народ, на этих отцов всего живущего, которые живут-блестят на небе. Ведь все эти дива дивные когда-то были людьми и лишь потом стали загадочными дивами дивными, которые породили все живущее. А теперь они звездочки на небе.

Растроганные люди разошлись по домам, на душе у всех полегчало, а в сердце у каждого из них жили ясные и понятные живые звезды. Никто больше не твердил о Дне Южного Креста и не восхищался хитроумной машиной, называемой “фонтан”, переплетенной с машиной, называемой “электрический свет”. Все отправились домой и не забыли поставить ночной горшок под кровать, ведь они играли с огнем, а кто играет с огнем, тот ночью писается. И вот они отправились спать. И наступила темнота.

В парке оставался один Макунаима, взгромоздившийся на памятник. Тоже растрогавшись, он посмотрел на небо. Какой еще Южный Крест! Ясно же видно невооруженным взглядом, что это Отец Мутуна… И тогда сам Пауи-Подоле улыбнулся ему, благодаря за поддержку. Вдруг он протяжно и громко засвистел, как будто паровоз проехал. Никакой это не паровоз, это птичий свист, да такой, что все огни в парке погасило ветром. Тогда Отец Мутуна помахал герою крылом. Макунаима было помахал в ответ рукой, но птица стремительно умчалась в пыльном тумане в глубину ночного поля небесного.

Глава 11. Прожорливая Сеюси

На другой день герой простыл. Немудрено, ведь он, несмотря на жару, спал одетым, потому что боялся ведьмы южного ветра, которая похищает тех, кто спит голышом. Но хоть и больной, а он все же ужасно гордился своей вечерней речью на статуе. Он еле высидел две недели на больничном, чтобы наконец рассказать народу еще историй. Да вот когда ему получшело, было раннее утро, а ведь известно, что, кто сказку утром говорит, от того и зверь бежит. Поэтому он объявил братьям, что собирается на охоту, и они пошли с ним.

Шли они, шли и, наконец, дошли до леса Богородицы-Здравицы. Герой сказал:

— Здесь в самый раз.

Макунаима указал братьям места, в которых каждый из них должен был ждать, поджег лес и притаился в своей засаде сам, ожидая появления какого-нибудь зверя, чтобы убить его. Но в этом лесу не было никаких зверей. Когда все деревья выгорели, вы что думаете — кайман появился? — так вот ни олень лесной, ни олень степной не проскакал, а только две обгоревшие полудохлые крысы выбежали из–под золы. Герой, не будь дураком, поймал этих крыс, съел их, оставил братьев в засаде, а сам пошел восвояси.

А вернувшись в пансион, он созвал всех соседей — прислугу, домовладелицу, женщин, машинисток, студентов, чиновников — сколько же в доме, оказывается, чиновников! — всех своих соседей Макунаима созвал, чтобы рассказать им, как он ходил неподалеку в сквер Арóуше и поймал там двух…

-…лесных, то есть тьфу, что я говорю, никаких не лесных, а степных оленей, и мы их с братьями там же и съели. Я и вам нес по кусочку, но так торопился, так торопился, что вот на перекрестке поскользнулся, упал, уронил сверток, а там собака пробегала, она сверток схватила и тут же все сожрала.

Слушатели так и ахнули, но никто не поверил герою. Когда вернулись Маанапе и Жиге, соседи пошли к ним и спросили, взаправду ли так было, что Макунаима убил двух степных оленей в сквере Ароуше. Братья лгать не умели, они чертыхнулись и наперебой стали рассказывать, как все было на самом деле:

— Ну прямо, степных, ага! Да наш герой в жизни оленя не убивал! И сегодня мы никаких оленей в глаза не видели. Кот мурлычет — мышам раздолье, господа хорошие! А на самом деле, если знать хотите, Макунаима поймал и съел двух обгоревших полудохлых крыс.

И тут-то до соседей дошло, что герой их просто-напросто обвел вокруг пальца. Они разозлились и всей толпой отправились к нему в комнату требовать объяснений. Макунаима играл на дудочке из ветки папайи, а когда к нему вошли, он прекратил игру и спокойно спросил:

— Ну что же вы теперь ко мне все зашли? Столько народу в одной комнате — задохнуться можно!

Все хором воскликнули:

— Так какого же зверя ты убил, герой?

— Двух лесных оленей.

Тогда все — прислуга, женщины, студенты, чиновники, — все соседи принялись хохотать и подшучивать над Макунаимой. А домовладелица, скрестив руки на необъятной груди, прогремела:

— Но зачем, боже ж ты мой, зачем ты сказал нам, что это были два оленя, когда на самом деле это были две обгоревшие полудохлые крысы?

Макунаима пристально так посмотрел ей в глаза и сказал:

— Я соврал.

Все соседи открыли рты и так с открытыми ртами и стали втихоря расходиться. Маанапе и Жиге переглянулись: вот какой, значит, умный у нас брат! Маанапе все же решил узнать:

— Но зачем же ты соврал, герой?

— Да я не хотел так… Я хотел рассказать про нашу охоту, а потом заметил, что как-то уже вру…

Тут Макунаима отбросил дудочку в сторону, взял погремушку, откашлялся и затянул тоскливую-тоскливую песню, такую тоскливую, что у него слезы с глаз не сходили, пока он пел. А пел он долго, почти весь вечер, пока не стал захлебываться рыданиями. Тогда он отложил и погремушку. За окном вечерний густой туман навевал грусть-печаль. Макунаима вспомнил о незабвенной Си и почувствовал себя еще более несчастным. Он позвал братьев, чтобы предаться с ними воспоминаниям. Маанапе и Жиге сели рядом с ним на кровать и долго говорили о Матери Лесов. А чтобы стало еще тоскливее, они стали говорить о дремучих лесах, туманах, богах и предательских порогах Урарикоэры. Там они родились и впервые рассмеялись в своих люльках… На плетеных из листьев тукума гамаках снаружи хижины сидели гуиры и пели без остановки день и ночь, и было их видов больше пятнадцати тысяч… Более пятнадцати тысяч видов животных сплетались в девственном лесу в одно целое с бесчисленными миллионами видов деревьев… И вот однажды некий бледнолицый принес из земли, в которой живут англичане, готический саквояж с простудой, от которой сейчас так тосковал Макунаима… Эта простуда теперь поселилась в подземной части муравейников, где живут черные муравьи момбуки. С наступлением темноты жара смягчалась, как будто солнце плескалось прохладной водой; чтобы веселее работалось, пели песни; наша матушка превратилась в мягкий холмик в месте, которое называют Муравьиным Логовом… Ай, какая благодатная лень там царила… И три брата наяву услышали тихое бормотание Урарикоэры! Ах, как же там было хорошо… Герой упал навзничь на кровать и зашелся в слезах.

Но вот плакать надоело. Макунаима отогнал москитов и решил отвлечься от грустных мыслей. Первым делом решил обругать великана по матери с помощью нового австралийского загиба. Он обернул Жиге в машину-телефон, но брат все еще недоумевал, как же герой мог соврать, и позвонить не получилось. Аппарат был неисправен. Делать нечего — Макунаима покурил бобов парикá, чтобы что-то приятное приснилось, и сразу заснул.

А наутро вспомнил, что нужно бы братьям отомстить, и решил разыграть их. Он проснулся ранехонько и спрятался в комнате хозяйки, и, чтобы скоротать время, они и позабавились заодно. А потом герой вернулся к себе и с места в карьер затараторил:

— Слушайте, братья, я только что нашел свежий след тапира напротив Биржи!

— Ну прямо так тебе и поверили!

— Ну не хотите, не верьте. Буду я перед вами выделываться!

Неслыханное дело! Вы вот, например, видели, чтобы в центре города кто-то убил тапира? Но делать нечего, братья переглянулись и отправились на охоту вместе с Макунаимой. Пришли, стали искать след, и толпа, наблюдая за ними, — все эти торговцы, челноки, биржевики, финансисты, обдиралы, — наблюдая за тремя братьями, ползающими по асфальту, громко принюхиваясь, тоже принялись искать. Вскоре вся улица ползала по асфальту, как муравьи по муравейнику. И вот ищут они, ищут, а найти-то не могут! Наконец кто-то догадался спросить Макунаиму:

— Это где ж ты углядел след тапира? Никакого здесь следа нет!

А Макунаима знай себе глядит в асфальт, приговаривая:

— Тетáпе дзонáней пемонэйте хэхэ зетэне нетаите.

Ну что ж делать, вся толпа — братья героя, менялы, коробейники, набожные тетушки и прочие тунеядцы — вновь уткнулись в асфальт в поисках звериного следа. А когда кто-то останавливался и пытался обратиться к Макунаиме, тот, не отрываясь от своего дела, с умным видом охотника неизменно отвечал:

— Тетапе дзонаней пемонэйте хэхэ зетэне нетаите.

Ну и все вновь начинали искать. Вот уже и стемнело, и многим надоело это занятие. Макунаима было завел свое:

— Тетапе дзонаней пемо…

Но ему никто не дал закончить, все закричали в один голос, требуя объяснений, что же означают эти слова. Макунаима охотно ответил:

— Не знаю. В детстве так говорили, когда я маленький был.

В толпе запахло жареным. Макунаима быстро стал извиняться:

— Спокойно, народ! Тетапе хэхэ! Я же не говорил, что след тапира здесь есть, я говорил только, что был. А теперь его нет!

От такого объяснения злость толпы только увеличилась. Один уличный торговец сильно рассердился, а журналист, на которого он в припадке ярости наступил, рассердился еще сильнее. <…> Начинался жуткий шурум-бурум. Макунаима воспользовался заминкой, ноги в руки и на подножку звеневшего мимо трамвая, на котором доехал до великаньего дома.

Венцеслав Пьетро Пьетра потихоньку приходил в себя после взбучки, полученной во время макумбы. В доме было душно от готовящейся поленты, а на улицу южный ветер принес прохладу, поэтому великан со своей старухой Сеюси, обеими дочерьми и прислугой, взяли стулья и разместились у входной двери, чтобы понежиться на свежем воздухе. Бинты и вату с великана еще не сняли, и он был похож на ходячий мешок.

По району как раз слонялся малой Ливень. Завидев жмущегося к забору Макунаиму, он остановился недалеко от него и принялся наблюдать. Макунаима рассердился:

— Ну, чего уставился?

— А что это ты там делаешь, а?

— Я пугаю великана Пьяймана с его семейством.

Ливень прыснул со смеху:

— Ну и ну! Да разве великан тебя испугается!

Макунаима взглянул на самодовольного пацана и захотел было показать ему, где раки зимуют. Но вовремя вспомнил: когда разозлишься, пересчитай три раза пуговицы на своей рубашке. Так он и сделал, и злость прошла. Тогда герой предложил:

— Давай-ка с тобой поспорим. Я ответственно заявляю, что Пьяйман уйдет в дом, испугавшись меня. Спрячься-ка вон там да слушай, что они будут говорить.

— Эй, смотри, парень, берегись великана! Не знаешь, что ли, на что он способен? Пьяйман слаб-то слаб, но плошка из–под перцу и пустая чихать заставит… Что ж, давай поспорим, если ты и вправду не боишься.

Пацан обернулся невесомой капелькой и упал на землю рядом с Венцеславом Пьетро Пьетрой, его спутницей, дочерьми и прислугой. Маунаима взял первое ругательство из своей коллекции и бросил его Пьяйману в лицо. Удар пришелся в цель, но Венцеслав Пьетро Пьетра и ухом не повел, точно слон толстокожий. Макунаима взял другое ругательство, еще более страшное, и бросил его в каапору. Ругательство срикошетило, но никто и внимания на него не обратил. Тогда Макунаима обрушил на них всю свою коллекцию ругательств, и было их десять тысяч раз по десять тысяч ругательств. Венцеслав Пьетро Пьетра повернулся к старухе Сеюси и спокойно сказал:

— Есть слова, которых мы еще не знаем, собери-ка их дочкам, глядишь, пригодятся.

Тут Ливень вернулся. Герой спросил его:

— Ну что? Испугались или нет?

— Какое там испугались! Великан даже отдал новые ругательства дочерям, чтоб развлекались. А вот меня они боятся. Спорим? Давай туда — и слушай, что будет.

Макунаима обернулся качипáрой — самцом муравья-саувы — и забурился в обволакивающую великана вату. А Ливень оседлал идущее мимо облачко и, когда оно пролетало над великаном, принялся на него писать. И мелкие капли застлали воздух густым полотном. Увидев такой потоп, великан не на шутку испугался,

— Пойдем-ка внутрь, семейство!

И все семейство бегом скрылось внутри дома. Тогда Ливень спрыгнул с облака и сказал Макунаиме:

— Ну вот видишь теперь?

Так и посейчас. Семья великана боится мелкого ливня, но совсем не боится ругательств.

Макунаима весь вскипел со злости, но сдержался и спросил:

— Скажи-ка мне вот что: ты знаешь язык я-па-зык-пык?

— Слыхом не слыхивал!

— Ну так вот, пацан: и-пи-ди-пи-вжо-по-пу-пу!

И герой направился восвояси. <…>

На другой день Макунаима объявил братьям, что собирается идти ловить рыбу на реке Тьете. Маанапе предостерег брата:

— Герой, не ходи туда сегодня, там старуха Сеюси, жена великана. Она тебя поджидает, чтобы съесть!

— Я все водопады переплыл, всего насмотрелся, нечего больше бояться! — ответил Макунаима и хлопнул дверью.

Только-только успел он затаиться на лежанке в ветвях прибрежного дерева, а каапора-кикимора Сеюси уже тут как тут — самодельной сетью рыбачит. Сеюси как увидела в воде отражение Макунаимы — немедленно бросила в то место сеть. Но только это было отражение, а не Макунаима, так что ничего она не поймала. А герой весь дрожит от страха, только сказал в благодарность, что пронесло:

— День добрый, бабуля.

Старуха посмотрела вверх и увидела Макунаиму, лежавшего в ветвях.

— Иди-ка сюда, внучок.

— Не пойду к тебе.

— Ну тогда я нашлю на тебя ос.

Сказано — сделано. Но Макунаима тоже не лыком шит — он схватил фляжку с соком дерева гуапуруву, вылил ее на приближавшийся рой ос, все осы и попадали.

— Слезай, внучок, а не то я муравьев отправлю тебя снимать!

Сказано — сделано. Муравьи вцепились зубами в Макунаиму, и он свалился прямиком в воду. Там-то старуха его уже выловила сетью, крепко сеть связала и отправилась с этим узелком к себе домой. Открыла дверь, оставила узелок под лампой с красным абажуром и отправилась за старшей дочерью, своей любимицей, покладистой и послушной девушкой, чтобы им вдвоем героя съесть. Но дочь была занята — так она была покладиста и хозяйственна, что не могла оторваться от своего занятия. Старуха, чтобы время скоротать, пошла разводить огонь. А у нее была ее младшая дочь, совсем не покладистая и не послушная. Она сидела в кухне, томно вздыхала и смотрела, как старуха огонь разводит. Она подумала: “Мама, когда приходит с рыбалки, всегда показывает, что принесла, а сегодня не показала. Пойду посмотрю, что там”. Она развязала сеть, а там молодец-красавец. Он вскочил и сказал:

— Спрячь меня!

У девушки было доброе сердце, потому что она давно ничем и никем не занятая была. Отвела его к себе, вот и позабавились — вот уже и смеются весело.

Тем временем и вода закипела в котле у старухи. Сеюси взяла старшую покладистую дочь, чтобы вместе ощипать пойманного гуся, да вот незадача — сеть есть, а гусь исчез. Каапора-кикимора догадалась:

— Это, наверное, младшая моя дочь, уж слишком она добра к людям!…

Пошла к младшей дочери, стучится к ней в дверь:

— Доченька моя младшая, отдавай-ка мне моего гуся, а не то отправляйся навсегда на все четыре стороны!

Девушка не на шутку испугалась и заставила Макунаиму просунуть в щель между дверью и полом двадцать милрейсов, чтобы удовлетворить аппетит мамаши-обжоры. Макунаима от страха просунул сотню, и они тут же обернулись куропатками, омарами, окунями, парфюмерными флаконами и икрой. Обжора проглотила все это разом и потребовала еще. Тогда Макунаима просунул миллион. Миллион тут же стал омарами, кроликами, мясом, кружевами, грибами, лягушками, а старуха все ела, ела и требовала добавки. Тогда добрая девушка открыла окно с видом на пустынный Пакаэмбу, встала в оконный проем и сказала Макунаиме:

— Я загадаю тебе три загадки, и, если ты их отгадаешь, я отпущу тебя. Что это такое: длинное, цилиндрическое и с отверстием, когда входит, оно твердое и сухое, а когда выходит — мягкое и мокрое, а еще оно приятное на вкус и не непристойное?

— Ох, ну ты и шалунья! Это разве не непристойность?

— Дурачок! Это макароны!

— Нуу… Может быть. Забавно, да?

— А теперь отгадай вот это: Где у женщин самые вьющиеся волосы?

— О, вот это я знаю! Вот где!

— Проказник! Это в Африке!

— Покажи-ка, где это у тебя!

— Ну, а теперь последнее. Скажи, о чем тут говорится: ночью мы любим так: волос смыкается с волосом, голое внутри остается.

Макунаима сказал:

— Ну и ну! Кто же этого не знает! Но смотри ж ты, я и не думал, что ты такая бесстыдница!

— Угадал! Ведь это же про сон, когда волоски ресниц соприкасаются и закрывают собой обнаженный глаз — ты же об этом подумал, правда? А если бы ты не отгадал хотя бы одну загадку, мне бы пришлось тебя отдать моей ненасытной матери. Ну, а теперь беги отсюда без оглядки, мать меня прогонит, а я на небо убегу с Луной играть в прятки. За углом дома ты увидишь конюшню с конями. Садись на темно-гнедого — он тебя до места довезет до любого. Хороший это конь. В пути ты, может быть, услышишь, как птица кричит: “Бибип! Бибип!” — это старушка Сеюси, значит, тебя нагоняет. Ну, а теперь беги отсюда без оглядки, мать меня прогонит, я на небо убегу с Луной играть в прятки!

Макунаима поблагодарил девушку и прыгнул в окно. За углом стояли на привязи два коня — темно-гнедой и чубарый. “Конь чубарый — бег удалый”, — смекнул Макунаима, запрыгнул на него и поскакал что было мочи. Скакал он, скакал — уж до Манауса почти доскакал, — как тут конь копытом зацепил землю и вырыл целый колодец, куда вместе с Макунаимой и упал. На дне колодца что-то блестело, Макунаима стал копать дальше и откопал останки древнегреческой скульптуры бога Марса, часть которой нашли еще в королевские времена и которая была на самом деле первоапрельской шуткой, которую газета “Коммэрсиу де Амазонас” сыграла над археологом Арарипе де Аленкаром. И вот герой взирал на могучее тело древнего бога, когда вдруг услышал: “Бибип! Бибип!” Значит, старуха Сеюси его почти нагнала. Так что Макунаима стал бить шпорами чубарого по бокам и не успокоился до тех пор, как уже в Аргентине — в Мендосе — чуть не сбил другого беглеца, беглого каторжника из Французской Гвианы. Здесь он сбавил ход и вскоре набрел на нескольких священников, которые дикий мед собирали. Увидев их, герой крикнул: “Спрячьте меня, святые отцы!”

Только они успели спрятать Макунаиму в пустой горшок, и тут старуха каапора на своем тапире верхом прискакала:

— Батюшки мои, здесь внучок мой на коне не проезжал?

— Да вот только что ушел, бабусь.

Услышав это, старуха слезла с тапира и оседлала изабелловую лошадь, которая бежать не бежит, как ее ни попросишь. На ней и продолжила свой путь. Когда она перешла перевал Паранакуара, святые отцы достали героя из горшка, дали ему коня светло-солового — самого красивого и скорого. Макунаима поблагодарил их, сел на коня и поехал. Вот вскоре доехал он до забора с колючей проволокой; но ведь герой был настоящий кабальеро, а посему сделал так: разогнал коня, подвернул его ноги, так что он упал наземь и прошел под забором; а сам перепрыгнул через забор и снова оседлал светло-солового по ту сторону забора. И ехал еще долго-долго. Проезжая по штату Сеара, в Аратанье, он мимоходом расшифровал индейские таблички; когда ехал по Риу-Гранди-ду-Норти, нашел на Лысой горе еще одну и расшифровал заодно. А уж сколько было табличек в Параибе, в Педре-Лавраде, на пути из Мангуапе в Бакамарте — на целый роман хватит! Но из–за спешки он не смог прочесть ни надписи в Баре-ду-Поти, что в Пиауи, ни в Пажеу, что в Пернамбуку, ни в Апертадус-ду-Иньямун — ведь уже три дня он бродил по раскопкам, и вот уже близко-близко услышал крик: “Бибип! Бибип!”. Старуха Сеюси, значит, подбирается к нему. Макунаима ноги в руки — и в эвкалиптовую рощу; но птичка не отставала, уже вот-вот схватит старуха героя. В корнях эвкалипта герой бухнулся в нору, где кобра сурукуку делила ложе с нечистым.

— Сурукуку, спрячь меня!

Сурукуку едва успела запрятать героя под очко нужника, а старуха Сеюси уже тут как тут.

— Тетушка змея, здесь внучок мой на коне не проезжал?

— Только что ушел, бабусь.

Делать нечего, старая обжора оставила у норы свою изабелловую лошадь, — которая бежать не бежит, как ее ни попросишь, — оседлала коня-альбиноса, который не видит дальше своего носа, и поскакала вперед.

А Макунаима тем временем услышал из своего убежища, как змея со своим дружком обсуждали, как они будут героя жарить — с кореньями или без. Он стрелой выскочил из норы и бросил внутрь кольцо с брильянтом, которое носил на мизинце. Брильянт обернулся четырьмя фунтами кукурузы, кучей удобрений марки “Полизу” и б/у “фордом”. Пока кобра сурукуку восхищенно взирала на это богатство, Макунаима думал — сесть ему на своего коня светло-солового, самого красивого и скорого или выбрать другого. Что поделать — конь тоже, как человек, живой, ему отдыхать надо, решил Макунаима — и оседлал пегого, который на месте стоять не умеет, а только быстро бегает, и поскакал по полям и садам. В один миг он достиг песчаного моря на плоскогорье Паресиз, откуда по обрывам и утесам спустился в степь, где у Натала распугал всех кур с золотыми цыплятами Камутенгу. Через полторы лиги, покинув изгаженные берега реки Сан-Франсиску, он стал подниматься в гору. И тут, продираясь сквозь кусты, он услышал женский голос: “Тсс, сюда!”. Герой остановился как вкопанный, а из–за кустов показалась высокая некрасивая женщина с косой до пят. Она спросила героя:

— Ну что, они ушли?

— Кто еще ушел?

— Да голландцы же!

— Да ты что, тетушка, с баобаба рухнула! Какие еще голландцы! Никаких таких голландцев нет, вот что!

А тетушка та была Мария Перейра, португалка, что живет в той быльем поросшей дыре с самой войны с голландцами. Макунаима уже забыл, где сам оказался, и решил уточнить:

— Скажи-ка мне, добрая женщина, как это место зовется?

Женщина гордо выпрямила стан и торжественно произнесла:

— Это Дыра Марии Перейры!

Макунаима чуть животики не надорвал, пока смеялся, а женщина тем временем снова ретировалась. Герой снова пустился в путь и дошел, наконец, до реки Шуи. На берегу этой реки рыбачила птица туйюйю, огромная, как самолет.

— Братец туйюйю, не отвезешь ли ты меня домой?

— Пассажирам просьба занять места в салоне!

Птица туйюйю обернулась машиной-самолетом, Макунаима сел между крыльями, и они взмыли в воздух. Они пролетели над холмами Урукуйи, сделали круг над Итапесерикой и направились в сторону северо-востока. Когда они пролетали над песчаными барханами Моссорó, Макунаима выглянул вниз из–за крыла птицы и увидел внизу Бартоломеу Лоуренсу де Гусмана, который пытался в развевающемся халате идти по пустыне.

— Полетели с нами, господин изобретатель!

Но тот лишь махнул рукой и ответил:

— Сами летите!

Они полетели дальше — туйюйю едва не задел брюхом камни плоскогорья Томбадор в Мату-Гроссу, — приняли влево, на холмы Сантаны-ду-Ливраменту, поднялись на Крышу Мира, испили студеной воды в ключах, дающих жизнь Реке Солнца — Вилканоте — и, наконец пролетев над Амаргозой, над Гурупа и над заколдованным городом Гурупи, прилетели к благородному поселению на берегах потока Тьете. Вот они уже у дверей пансиона. Макунаима поблагодарил туйюйю и уж было потянулся в карман за кошельком, но вовремя вспомнил, что надо бы вести строгую экономию, а потому просто сказал:

— Слушай, друг, заплатить я тебе не могу, но дам тебе заместо платы совет. Есть на свете три бара, от которых мужчинам погибель: бар-отмель вдоль берега, стойка бара и женские тары-бары; ну, будь здоров!

Однако герой так привык транжирить, что забыл об экономии и дал туйюйю десять конту, поднялся в комнату и рассказал о своем путешествии братьям, которые уж было собрались его искать. В путешествии Макунаима, как выяснилось, потратил много денег. Выслушав это, Маанапе превратил Жиге в машину-телефон и позвонил в полицию с жалобой на прожорливую старуху, которую тут же выдворили из страны. Но у Пьяймана были связи и за рубежом, так что она вскоре благополучно вернулась домой, а по дороге успела завести новых друзей.

А девушка, которую мать прогнала из дома, в звездном небе с Луной играет в прятки — несется галопом, как выстреленная из рогатки. Она стала кометой.

Глава 12. Коробейник, кукушка и людская несправедливость

Макунаима всю ночь бредил, что плывет на корабле, и проснулся весь в поту.

— Это к морскому путешествию, — прокомментировала хозяйка пансиона.

Макунаима был не прочь попутешествовать, и на радостях он превратил братца Жиге в машину-телефон и набрал номер Венцеслава Пьетро Пьетры, чтоб обругать его по матери. Но дух телефонистки сообщил, что на том конце провода никто не отвечает. Макунаиме это показалось странным, и он уж было собрался идти на разведку, чтобы узнать, в чем дело; но от жара и общей слабости решил покамест никуда не ходить. Он только сказал: “Ай, как же лень!” — отвернулся к стенке и стал говорить гадости. Братья взглянули на него и поняли — это корь.

Братец Маанапе пошел в Беберибе за знаменитым знахарем Бенту, который славится тем, что вылечивает все болезни одним лишь индейским духом и заговоренной водой. Пришел Бенту, дал водицы, спел молитву, и через неделю герой уже поправлялся. А когда поправился — встал и пошел к дому великана, чтобы узнать, что же случилось.

Дворец был пуст. Соседская прислуга рассказала Макунаиме, что вся их семья уехала в Европу, чтобы отдохнуть после странного избиения. Макунаима совсем расстроился. Вдоволь позабавившись со служанкой, он вернулся в пансион в сумрачном настроении. Маанапе и Жиге стали расспрашивать героя: кто, дескать, тебя обидел?

Тогда Макунаима все им рассказал и разрыдался. Братья тоже расстроились, им было странно видеть героя в таком состоянии, и они решили сводить его в лепрозорий развеяться. Но Макунаима был очень расстроен, и веселья не вышло. Когда они вернулись на квартиру, была уже ночь. Они понюхали табаку из коробки в виде головы тукана, хорошенько прочихались и, наконец, смогли поразмышлять.

— Ну, а ты что думал — ты тут прохлаждаешься, ходишь, колобродишь себе, а великан тебя ждать будет, что ли? Вот и терпи теперь!

Тут Жиге хлопнул себя по голове:

— Придумал!

Братья аж подскочили. А Жиге сказал, что они тоже могли бы отправиться в Европу за муйракитаном. Деньжат еще немного оставалось — сорок конту от проданного какао. Макунаима сначала согласился, но тут колдун Маанапе, подумав, сказал:

— Получше штука есть.

— Ну так рассказывай, не тяни!

— Макунаима притворится пианистом, получит грант от правительства и отправится сам.

— Зачем такие сложности, если у нас денег выше крыши, к тому же в Европе мне ваша помощь может понадобиться!

— Ты б головой своей подумал лучше! Мочь-то мы можем, братишка, но разве не лучше потратить казенные деньги, а свои себе оставить? Лучше! Так-то!

Макунаима подумал еще и хлопнул себя по голове:

— Придумал!

Братья аж подскочили.

— Что такое с тобой?!

— Я лучше под художника заделаюсь, так красивше будет!

И он надел машину-очки в черепаховой оправе, машину-граммофон, машину-гольфы, машину-перчатки и стал вылитый художник.

На другой день, чтобы не разволноваться в ожидании ответа, герой решил порисовать. Для этого он взял томик Эсы ди Кейроша и пошел гулять в лес Кантарейра. Ему навстречу шел веселый торговец с корзиной на плечах, беззаботно напевая — видать, удалось-таки вырвать листок из клюва дятла. Макунаима тем временем сносил муравейники, наблюдая за муравьями.

— Добрый день, добрый человек, как делишки, все путем, спасибо, хорошо. Работаем? — поздоровался коробейник.

— Кто не работает, тот не ест.

— И то правда. Ну, до скорого.

И торговец ушел себе дальше напевать. Через полторы лиги он увидел опоссума-микуру и, не будь дураком, тоже решил немного поработать. Поймав зверька, он заставил его проглотить десять монет по два милрейса каждая и вернулся к Макунаиме, держа животное под мышкой:

— Добрый день, добрый человек, как делишки, все путем, спасибо, хорошо. Если хочешь, продам тебе вот этого опоссума.

— Да что мне делать с животным, которое так воняет! — отвернулся Макунаима, зажимая нос рукой.

— Да ты послушай, это не простой опоссум! Когда ему приспичит, только деньги выходят! Задешево продам!

— Да ну тебя, турка! Где это видано, чтобы опоссум так делал?

Тогда торговец с силой нажал опоссуму на живот, и из того вывалились десять монет.

— Вот видишь! Одни деньжата сыпятся! Только подумай, что будет, когда он несколько раз сходит! Задешево продам, говорю!

— Это за сколько же?

— Четыреста конту.

— Нет у меня таких денег, только тридцать есть.

— Ну, тогда по-христиански — за тридцать тебе и продам!

Макунаима расстегнул штаны, чтобы вытащить из–за пазухи пояс, в котором были завернуты деньги. Но вот незадача — там был только чек на сорок конту и шесть фишек казино “Копакабана”. Он отдал чек торговцу и не захотел брать сдачи, да еще и фишки отдал, не уставая благодарить торговца за щедрость.

Едва торговец успел выйти из леса, как опоссуму приспичило по-новой. Макунаима пошире открыл карман, и все, что вышло из животного, попало ему в штаны. Тут Макунаима понял, что его надули, и побрел восвояси, не переставая громко рыдать от отчаяния. По дороге он увидел индейца Жозе и крикнул ему в сердцах:

— Здравствуй, дорогой мой друг! У тебя в сандалях жук. Ты жука с ноги сдери и с ним кофе завари!

Жозе рассердился и обругал героя по матери, но тот совсем не обиделся, а только засмеялся и весело пошел дальше. Только потом вспомнил, что должен идти расстроенным — и вновь принялся кричать и рвать на себе волосы.

Когда он пришел домой, братья еще не вернулись из хижины правительства. Хозяйка квартиры вошла в комнату к Макунаиме, чтобы утешить его, они и позабавились. А потом герой снова принялся рыдать. Тут пришли братья, и герой с хозяйкой перекрестились от страха — братья были пяти метров ростом. Да ведь все просто — правительство, оказывается, уже направило тыщу раз по тыще художников на проживание в Европу, и Макунаиму теперь направят только в День Святого Никогда. Вот они и вытянулись от удивления и разочарования — ведь этого дня еще ждать и ждать.

А когда братья увидели расстроенного Макунаиму и спросили его, в чем дело, то забыли о своем удивлении и снова стали нормального роста — старичок Маанапе и Жиге, мужчина в самом расцвете сил.

А герой все рыдал:

— Ой-ой-ой-ой-ой! Торговец-то меня обдурил! Ой-ой-ой-ой-ой! Я его опоссума купил, сорок конту за него отдал!

Теперь братья стали рвать на себе волосы. Уже в Европу никак не отправишься, да и вообще только день, ночь и крыша над головой, пока хозяйке забавы не надоедят, остались у них. И так они плакали, пока Макунаима намазывался мазью от москитов, а затем спокойно заснул.

Когда рассвело, старуха Вей вылила на пансион еще больше своего жару, и Макунаима проснулся весь в поту от возмущения несправедливостью правительства. Он хотел было пойти прогуляться, но ведь нужно надевать всю эту одежду, от которой только жарче… Он бесился все больше и больше и уже стал закипать от бешенства. Тогда остановился и сказал себе:

— Ну уж нет! Пусть с меня льет в семь ручьев, пойду гулять, и пусть люди смеются! Что делать!

Тогда он снял штаны, побегал по ним — злость сразу же прошла. И совершенно успокоившийся Макунаима сказал братьям:

— Спокойно, братья мои! Нет, не поеду я ни в какую Европу. Я — американец, и мое место в Америке. Европейская цивилизация, конечно же, наносит глубочайший вред нашей самобытности.

За неделю три брата объездили и обплыли всю Бразилию, обошли все песчаные берега, рестинги, ручьи, овраги, пороги, луга, пещеры, холодные глубоководья, пляжи, на которых только что отступил прилив, скалы, ущелья — все эти места бескрайней Бразилии; искали они и в развалинах старых храмов, и в основании дорожных крестов, но нигде так и не нашли ни одного закопанного сосуда с деньгами. Ничего не нашли.

— Спокойно, братцы! — совсем неспокойно сказал Макунаима. — Сыграем-ка в звериную лотерею.

И он отправился на площадь Антониу Праду, чтобы там поразмыслить о людской несправедливости. Оперся там о платан и стоял себе. А вокруг торговцы и все эти бесконечные машины шумели, бормотали, свистели о людской несправедливости. Макунаима уже думал, не изменить ли свое двустишие, чтобы оно звучало так: “Мало здоровья и много художников — вот бедствия Бразилии”, когда услышал позади себя громкий плач. Обернулся — а там тику-тику и кукушка.

Тику-тику был совсем крохотный, а вот кукушка — здоровенная. Тику-тику ходил взад-вперед, и кукушка, не отставая от него ни на шаг, все просила и просила есть. Макунаиму аж злость взяла. Маленький тику-тику считал, что кукушенция — это его дите, а ведь это было совсем не так. Он улетал, приносил что-нибудь съедобное и вкладывал его в клюв кукушенции. А кукушенция одним махом проглатывала и снова принималась ныть: “А-а-а-а-а, мама, кусать хасю, кусать хасю!” Тику-тику уже еле держался на ногах от голода, а тут еще это постоянное оглушительное чириканье: “Кусать хасю, кусать хасю!”; но ведь любовь родителей долго терпит, и тику-тику из последних сил взлетал, находил какую-нибудь букашку, какой-нибудь очисточек и клал все эти яства в рот кукушенции, которая все глотала, что ей приносили, и требовала добавки. Макунаима размышлял о людской несправедливости, а потому ему горько было смотреть на несправедливость, которую творила кукушенция. Ведь Макунаима знал, что когда-то давно птицы тоже были людьми… Тогда герой взял палку и убил тику-тику.

И ушел с того места. А как прошел полторы лиги, решил хлебнуть кашасы, чтобы освежиться. Он всегда носил с собою в кармане фляжку на цепочке. Отвинтив крышку, он сделал хороший глоток и тут же услышал рядом громкий плач. Обернувшись, он увидел кукушенцию.

— А-а-а-а-а, папа, кусать хасю, кусать хасю! — все продолжала кукушенция свою песню.

Макунаима не мог больше этого терпеть. Он открыл карман, в котором было то, что вывалил опоссум, и сказал кукушенции:

— Ну так жри!

Кукушенция быстро склевала все, что вывалилось из кармана. Потом она стала быстро расти и шириться, пока не стала огромной черной птицей, которая улетела в лес, крича: “Селитесь! Селитесь!”. Это Отец Коровьего Желтушника, которого еще называют Кукушкой-Тунеядкой.

Макунаима отправился дальше в путь. Через полторы лиги он увидел макака, который поедал огромный кокосовый орех. Он клал орех между ног вместе с камнем, с силой сжимал ноги, и — бац! — орех раскалывался. Макунаима подошел ближе, у него уже слюнки текли. Но сперва надо поздороваться:

— Добрый день, дядюшка, как дела?

— Да потихоньку, племянничек.

— Дома все путем?

— Все как надо.

И макак вновь принялся жевать. А Макунаима стоял рядом и смотрел ему в рот. В конце концов макак не выдержал:

— Не смотри на меня так, я не красна девица!

— А что ты такое делаешь, дядюшка?

Макак зажал кусок мякоти ореха в кулак, повертел им перед лицом Макунаимы и ответил:

— Я раскалываю свои тоаликису, а потом ем их.

— Да ну тебя врать!

— Ну, племянничек! Если не веришь мне, то зачем спрашиваешь?

Макунаима готов был поверить во все что угодно:

— А они вкусные?

Обезьян поцокал языком:

— Шик! Вот, попробуй!

Он незаметно расколол еще один кокос, притворившись, что это второе тоаликису, и дал Макунаиме. Макунаиме понравилось.

— Действительно объедение! А еще у тебя есть?

— Уже закончились, но, если мои были вкусные, может, и твои ничего? Попробуй их поешь, друг мой!

Герой испугался:

— А это не больно?

— Да ну, какое там больно, это даже приятно…

Герой схватил кирпич, занес его над собой. Макак, посмеиваясь, спросил его:

— Ты что, и в самом деле не боишься?

— Ни-че-го не боль-но, ку-ри-ца до-воль-на! — воскликнул герой, опуская кирпич — бац! — прямо на тоаликису. Так и упал замертво. А обезьян еще рассмеялся:

— Ну что тут делать! Я разве не говорил тебе, что ты умрешь? Говорил! Не слушаешь ты меня! Вот что случается с теми, кто не слушается! Так что сик транзит!

И он надел свои резиновые перчатки и ушел. Вскоре начался дождь, который не дал мясу героя сгнить. А потом к трупу выстроились целые караваны муравьев. Адвокат Таковский пошел по следу муравьев и вышел на покойника. Он склонился над телом, обыскал его, но в кошельке была только визитная карточка. Делать нечего, решил он отнести труп в пансион. Взвалил его на плечи, но покойник больно много весил, и, чтобы облегчить свою ношу, адвокат хорошенько отметелил труп палкой. Тело стало легким-легким, и адвокат Таковский смог донести его на себе до пансиона.

Маанапе долго рыдал на трупе брата. Но вскоре он обнаружил повреждение. Маанапе был колдун, он попросил у хозяйки два баянских кокоса, привязал их на место раздавленных тоаликису и окурил дымом из трубки тело героя. Макунаима очнулся, а когда стал вставать, ему дали гуараны, и вскоре он уже собственноручно стал убивать на себе муравьев. Он сильно дрожал, потому что промок под дождем. Чтобы согреться, Макунаима допил все, что оставалось во фляжке. А потом попросил у Маанапе сотню и отправился играть в звериную лотерею. Вечером оказалось, что его сотня сыграла. Так они и жили помощью старшего брата. Маанапе был колдун.

Глава 13. Жиге и его вшивая подружка

<…> На следующий день Жиге привел домой женщину, дал ей съесть три свинцовых дробинки, чтоб не зачала, и уложил рядом с собой на мягкий гамак. Обженился наш Жиге. Он храбрый был. Целыми днями только и делал, что тыкал шомполом в двустволку, да заправлялся горючим. А подружка Жиге — звали ее Сузи — каждое утро ходила на рынок купить маниок на всех четверых. А Макунаима, который, не будь дураком, сделался любовником Сузи, каждый день покупал для нее лангуста, клал на самое дно корзины, а на него насыпал маниок, так, чтоб никто не заметил. Сузи была та еще колдунья. Вернувшись домой, она оставляла корзину в прихожей, а сама ложилась спать и смотреть сны. А во сне она говорила Жиге:

— Жиге, друг мой сердешный Жиге, сон мне снится — сон о том, что лангуст под маниоком живет.

Жиге шел посмотреть и действительно находил лангуста. Так повторялось изо дня в день, и у Жиге начал болеть лоб в двух местах, и он что-то заподозрил. Макунаима заметил, что у Жиге начались роговые боли, и решил поколдовать — авось пройдет. Он взял тыкву и положил ее ночью на террасу, приговаривая тихонько:

Вода с небес,
Пади в эту тыкву,
Патикл, приди в эту воду,
Мопосэру, приди в эту воду,
Сивуоимо, приди в эту воду,
Омайспóпо, приди в эту воду,
О Хозяева Воды, умерьте боль роговую!
Араку, Мекумéру, Паи, придите же в эту воду
И умерьте боль роговую, коль больной отведает эту воду,
В которой заговоренны живут Хозяева Воды!

На другой день он дал Жиге пить из этой тыквы, но никакого действия колдовство не возымело, и брат Макунаимы все не находил себе покоя.

Собираясь за покупками, Сузи насвистывала модный фокстрот — это был знак любовнику о том, что пора идти. А любовник-то был Макунаима. Он быстро одевался и выходил из дома вскоре после Сузи. Они забавлялись тут и там, а когда пора было возвращаться, то весь маниок на рынке уже заканчивался, и не было никакого маниока. Но Сузи ведь не лыком шита — она брала корзину, уходила с ней на задний двор, садилась на нее и наполняла ее маниоком не без помощи покровительницы женщин Майсó. Все ели и нахваливали, один Маанапе отплевывался, приговаривая:

— Возьми себе, Боже, что нам негоже — индейца со злой рожей, кобылицу без кожи, бабу, что ссыт лежа!

Маанапе был очень умный колдун. Он и слышать не хотел об том маниоке. Но голод-то не тетка, и пожевать чего-то хочется — вот он и жевал коку, чтобы голод обмануть.

А ночью, когда Жиге плюхался в мягкий гамак к Сузи, чтоб позабавиться, та принималась стонать — мол, переела, — все, чтобы отвязаться от Жиге. А Жиге начал злиться.

На другой день, когда Сузи, по своему обыкновению, отправилась за покупками, насвистывая фокстрот, а за ней как ни в чем не бывало ушел Макунаима, Жиге чуть-чуть подождал, взял огромный дрын и отправился за ними. Почти сразу напал на след и дошел по следу до Светлого Сада — а там голубки уже на лавочке держатся за руки и смеются весело. Ох, как Жиге ухайдокал их там дрыном обоих! А отметелив, забрал подружку с собой, а брата оставил плавать в лебедином озере.

Со следующего дня Жиге уже ходил за покупками один, а подружку свою запирал в комнате на ключ. Несколько дней подружка в одиночестве нарушала правила, которым должна следовать добропорядочная девушка, но в один день к ней залетел бывший тут проездом дух святого иезуита отца Аншьеты и научил ее давить вшей. Сузи красилась в блондинку, стриглась под мальчика, а прическа ее была домом для стольких вшей — не перечесть! С тех пор она ни про лангуста под маниоком вещих снов не видела, ни непотребством не занималась. Зато как только Жиге за дверь — она снимала волосы со своей головы, развешивала их на его дрыне, который он оставлял дома, да принималась давить вшей. И сколько же было у нее этих вшей — истинно говорю, не перечесть!

И все же Сузи боялась, что ее друг сердешный застукает ее за этим занятием, и поэтому сказала ему однажды:

— Жиге, друг мой сердешный Жиге, когда придешь с рынка, стучи, пожалуйста, в дверь, да стучи несколько раз, чтоб я успела обрадоваться и начать готовить маниок.

Жиге согласился и теперь всякий раз, прежде чем открыть дверь, делал так: стучал размеренно в дверь и ждал немножко. А за это время его подружка Сузи успевала вновь надеть волосы на голову и принималась его ожидать.

— Сузи, подруга ты моя сердешная Сузи, я уже постучал в дверь несколько раз, ты обрадовалась?

— Очень! — отвечала Сузи и шла готовить маниок.

Так продолжалось порядочно. А вши у Сузи все не заканчивались — она же считала их по одному, поэтому их только прибывало, ведь нельзя считать вшей, а то они никогда не закончатся. И вот однажды Жиге решил проверить — чем же его благоверная занимается, пока его нет? И решил ее напугать, когда вернется с рынка. Он встал у двери на голову, пятками вверх, и вошел так, на руках, в комнату. Сузи испугалась и завизжала. Она второпях накинула на голову свои волосы, но перепутала, и волосы с макушки оказались на шее, а волосы с шеи легли на макушку. Жиге обозвал Сузи свиньей и колотил, пока не услышал какой-то шум на лестнице — это сосед Шику снизу поднимался. Только тогда “друг сердешный” угомонился и принялся нож точить.

На другой день Макунаима уже соскучился по забавам с подружкой брата. С утра он сообщил братьям, что идет на охоту, но на самом деле пошел в машину-магазин и купил там две бутылки санта-катарининского пальмового ликера, дюжину бутербродов, два пернамбукских ананаса, занес это все в комнату и затаился там. Потом вышел из комнаты и показал Жиге сверток с такими словами:

— Братец Жиге, как пройдешь много-много улиц, — главное не оборачиваться, — в такой-то подворотне увидишь рощу, там столько дичи есть!

Брат было недоверчиво посмотрел на него, но Макунаима и бровью не повел, а только продолжал:

— Смотри, там водятся паки, броненосцы, агути… Нет, постой, вру, агути я там не видел. Есть паки, броненосцы, агути нет.

Жиге, как это услыхал, прямо-таки закусил удила, схватил ружье и сказал:

— Ну что ж, пойду туда, — но ты, братец, сначала поклянись мне, что не будешь забавляться с моей благоверной.

Макунаима поклялся памятью матери, что даже смотреть в сторону Сузи не будет. Тогда Жиге закинул ружье за спину, взял свой наточенный нож и отправился на поиски рощи. Только он обогнул дом, как Макунаима помог Сузи развернуть сверток, откуда достал изумительный платок из кружева “Пчелиное гнездо”, которое роковая женщина Жерасина да Понта ду Манге стащила в Мурью, что в Сеара-Мирине. Когда все было вытащено, любовники легли в гамак и позабавились. Вот уже они и смеются весело, а отсмеявшись, Макунаима сказал:

— Открой-ка для нас бутылочку.

Сузи откупорила первую бутылку пальмового ликера, который оказался очень вкусным. Выпили бутылку и снова шумно повалились в гамак, и забавлялись что было сил. Вот они уже смеются весело.

А Жиге прошел полторы лиги, обойдя все улицы и подворотни, пару раз прошелся в поисках рощи. Много времени он так шатался, а нашел ли что? Кайман — и тот не нашел, так куда уж Жиге! Ведь не было никакой рощи. И пришлось Жиге возвращаться несолоно хлебавши восвояси, и все по подворотням да закоулкам — авось что попадется. А когда дошел до пансиона, увидел Макунаиму в объятьях Сузи, они уже смеялись весело в очередной раз. Жиге разозлился и отдубасил подружку — вон, теперь она уже плачет, а не смеется. А потом схватил героя и начал его дубиной своей стоеросовой охаживать — до самого четверга, когда дождик пошел. Герой намучился, устал. А Жиге проголодался так сильно, что одним махом проглотил и бутерброды, и ананасы, да еще и оставшуюся бутылку ликера выдул.

Всю ночь избитые любовники плакали и жаловались друг другу. А на другой день Жиге взял сарабатану и отправился по новой на поиски той самой рощи. Ох и дурачок же был Жиге… Как он ушел, Сузи вытерла слезы, посмотрела на своего дружка и сказала:

— Хватит плакать.

Тогда и Макунаима перестал дуться и ушел поговорить с братом своим Маанапе. А Жиге к тому времени уже вернулся с прогулки и спросил Сузи:

— Где герой ходит?

Но Сузи, которая все еще злилась на него, ничего не ответила, только свистеть начала. Тогда Жиге схватил дубину, подошел к девушке и грустно сказал:

— Иди уже отсюда, проклятие мое!

Тогда она впервые ему улыбнулась. Не считая, она выловила разом всех вшей у себя, взяла весы, на одну чашу весов положила вшей, на другую сама села, вши подпрыгнули, и Сузи взлетела в небо. Теперь она падучая звезда.

А герой, как только завидел вдали Маанапе, принялся стенать и бить себя в грудь. Брат обнял его, успокаивая, и Макунаима сбивчиво рассказал печальную историю, из которой следовало, что у Жиге не было никакой причины его бить так сильно. Маанапе рассердился и пошел поговорить с Жиге. А Жиге и сам шел поговорить с Маанапе. Они встретились в коридоре, Маанапе рассказал все Жиге, а Жиге рассказал все Маанапе. Тут-то и выяснилось, что Макунаима тот еще хитрец, к тому же совершенно бесхарактерный тип. Когда вернулись в комнату Маанапе, герой там заходился слезами. Братья сжалились над ним и посадили его в машину-автомобиль, чтобы покатать и успокоить.

Глава 14. Муйракитан

На следующее утро Макунаима проснулся оттого, что кто-то стучал в окно. Он открыл — и в комнату впорхнула зеленая птичка. И вдруг стало Макунаиме так хорошо, и было ему хорошо до тех пор, пока в комнату не вошел Маанапе и не объявил, что машины-газеты возвещали о скором возвращении Венцеслава Пьетро Пьетры. Услышав эту весть, Макунаима твердо решил более не церемониться с великаном, а убить его. Вот отправился он на Кудыкину гору испытать свою силушку. Шел он полторы лиги и наконец добрался до Кудыкиной горы. А на Кудыкиной горе росла толстенная сапопемба. Герой обхватил ее ствол, поднатужился, да и вырвал ее с корнем, как будто и не было никакого дерева на этом месте. “Вот теперь есть у меня силушка!” — воскликнул герой. Он вновь почувствовал, что стало хорошо-хорошо, и теперь уже спокойно направился в город. Да вот только идти он не мог, потому что весь был в клещах. И поэтому он сказал клещам:

— Ну, клещи, давайте, уходите уже! Я же вам ничего не должен!

И все клещи мигом попадали на землю и разошлись кто куда. Клещ — он все понимает, он ведь тоже когда-то был человеком. Однажды клещ соорудил придорожную лавочку. Да вот только добрый он был человек — продавал в долг. Шло время, а прибыли так и не было, одни убытки, — все из–за того, что клещ в долг продавал всем, кто хотел. Вот и разорился. А как разорился — выгнали его из лавочки на улицу. Теперь клещи стремятся должок получить с человека, потому и цепляются.

Когда Макунаима вернулся, был уже поздний вечер, поэтому он немедля направился к дому великана. Судя по темноте, еще никто не пришел. А темнота была хоть глаз коли, к тому же вечерний туман еще не сошел. Герой захотел найти какую-нибудь служаночку позабавиться и скоротать время ожидания, но неподалеку была стоянка такси, и все женщины уже забавлялись там. Тогда Макунаима захотел было поставить ловушку на вьюрка-курио, но вспомнил, что негде взять наживку. Делать было совершенно нечего, <…> и Макунаима уже приготовился расстроиться, как вдруг услышал какой-то шум за кустами. А это на той стороне ручья таксист вышел из машины автомобиля и махал руками, как будто к себе манил. Герой испугался и закричал:

— Гражданин хороший, это не ко мне! Я вам не мамзель какая-нибудь!

— Чур меня! — отвечал таксист.

И тут Макунаима наконец увидел служаночку, которая шла к шоферу на свидание и переходила ручей по бревну. Она была одета в платье, раскрашенное желтой краской из сока огненной пальмы. Когда она перешла по мостику, герой спросил его:

— Ну, колись, бревно, видело что?

— Видело то, что у девчонки под юбчонкой!

— Ох-хо-хо-хо! Ох-хо-хо-хо-хо! — расхохотался Макунаима.

И теперь он последовал к тому месту, где общалась эта парочка. Они уже позабавились разок и теперь отдыхали на берегу пруда. Девушка, еще не одевшись после купания, сидела на борту стоявшей на мели лодки и поедала живых слепых рыбок, задорно смеясь в лицо парню. А тот, плавая на животе у нее под ногами, ловил ртом рыб покрупнее и давал ей. Мелкие волны накатывали ему на спину, чтобы тут же упасть с плеч, рассыпавшись тысячей веселых брызг. А девушка колотила ногами по воде, устраивая лунный фонтан, чтобы ослепить парня и распугать рыбу. Тогда он погружал в воду всю голову, набирал полный рот воды и с надутыми щеками выпрыгивал, а девушка обхватывала его пятками за щеки, легонько нажимала, и струя воды лилась ей на живот. Ветерок развевал ее волосы, разбрасывая их по лицу. Положив голову ей на колено, он приподнялся из воды, вытянул руку и стал поправлять рукой ее прическу, чтобы волосы ей не мешали есть рыбу. В знак благодарности девушка дала ему три рыбины, рассмеялась и рывком убрала ногу. Неожиданно потеряв опору, парень ушел под воду с головой, а девушка еще подталкивала его ногами. Но и она, сама того не замечая, сползала за борт, а наконец нырнув, перевернула за собой и лодку. Ну и пусть себе перевернутая стоит! Девушка неуклюже прижалась к парню, а он обвил ее своим руками, как ветви дерева апуи обвивают воздух, и они вновь позабавились, окончательно распугав всех рыб.

Тут подоспел Макунаима и, сидя на дне перевернутой лодки, стал ждать. А когда увидел, что парочка прекратила забавы, сказал:

— Три дня как во рту ни росинки,
брожу я босой и раздетый.
Мы оба Адамовы внуки -
браток, угости сигаретой.
— Прости! Угостить сигаретой
тебя не смогу я никак,
промокли штаны и рубаха,
и спички мои, и табак.

— Ну и ничего, у меня свои есть, я угощаю, — ответил на это Макунаима.

Герой вынул из кармана черепаховый портсигар работы мастера из штата Пара Антониу ду Розариу, дал по папиросе из пальмовой бумаги парню и девушке, дал им прикурить от одной спички и сам прикурил от другой. После этого он отогнал москитов и стал рассказывать историю, чтобы скоротать время и чтобы не считать каждый час кромешной темноты по крику птицы сурурины. И вот какую историю рассказал Макунаима.

В стародавние времена, ребята, автомобиль не был машиной, как теперь, совсем наоборот, он был пумой по имени Палауá, она жила в великом Тридевятом лесу. И вот Палауа говорит своим глазам:

— Идите на морской берег, глаза мои зеленые, бегите-бегите-бегите!

Глаза отправились на морской берег, и пума ослепла. Но у нее был отменный нюх, и, когда она подняла нос и почуяла, что в пучине морской плавает Аймалá-Пóдоле — Отец Траиры, — она закричала:

— Возвращайтесь с морского берега, глаза мои зеленые, бегите-бегите-бегите!

Глаза вернулись, и Палауа снова стала видеть. А мимо как раз проходила черная тигрица, которая славилась своей свирепостью. Она сказала Палауа:

— Это что такое ты здесь делаешь, кумушка?

— Я отправляю свои глаза на море посмотреть.

— И хорошо там, на море?

— Отменно!

— Тогда и мои глаза отправь посмотреть на него, кумушка!

— Не могу, ведь там Аймала-Подоле ходит уже по самой кромке берега морского.

— Отправь! А если не отправишь, кумушка, то я тебя съем!

Делать нечего, и Палауа произнесла:

— Идите на берег морской, глаза желтые моей кумушки тигрицы, бегите-бегите-бегите!

Глаза отправились на море, и тигрица ослепла. А Аймала-Подоле как раз поджидал их на берегу, — ам! — и съел их. Палауа сразу поняла, что случилось, потому что из пасти Отца Траиры невыносимо несло рыбой. Она попыталась бочком-бочком скрыться, но свирепая тигрица услыхала шорох от ее шагов и сказала:

— Погоди-ка, кумушка!

— Некогда мне: нужно детей покормить, кумушка, так что до скорого.

— Сперва верни мне мои глаза, а то надоело уже в темноте сидеть.

Палауа тогда воскликнула:

— Возвращайтесь с морского берега, глаза желтые моей кумушки тигрицы, бегите-бегите-бегите!

Но глаза все не возвращались, и тигрица пришла в ярость.

— Ну вот теперь-то я тебя точно съем, кумушка! — вскричала она.

И тигрица погналась за пумой. С такой безумной скоростью они мчались, что все лесные птицы стали крошечными от страха, а ночь и вовсе схватил паралич. Оттого-то в Девственном Лесу даже днем темно: бедняжка-ночь не может больше ни ходить, ни подвинуться, чтобы уступить место дню.

Пробежали они так полторы лиги, и уставшая Палауа обернулась. Тигрица не отставала и вот-вот готова была настигнуть ее. Что ж — Палауа взобралась на гору Ибирасойяба, на вершине которой стояла громадная наковальня, которой пользовались еще Афонсу Сардинья и его окружение на заре бразильской жизни. Рядом с наковальней кто-то оставил четыре колеса. Палауа — не будь дурой — прикрепила колеса к лапам, чтобы легче было передвигаться — и, как говорится, дала стрекача! В миг она преодолела еще полторы лиги, но и тигрица все не отставала. Такой грохот стоял от погони, что птицы стали еще меньше, а ночь только отяжелела, потому что ходить она и так уже не могла. Во всем этом шуме едва слышались стоны доброночника, которого один европейский старец назвал козодоем. Козодой — это Отец Ночи, он оплакивал горе своей дочери…

Через какое-то время Палауа проголодалась. Хоть тигрица была у нее почти на хвосте, Палауа больше не могла бежать — живот у нее прилип к позвоночнику. Пройдя немножко еще, на острове Плоской Змеи, где жил нечистый, она увидела двигатель и проглотила его. Как только двигатель упал в ее живот, она почувствовала новую силу и принялась бежать еще быстрее. Через полторы лиги она опять обернулась — а черная тигрица опять ее догоняет. А тьма была хоть глаз коли — и пума с такой силой врезалась в крутой склон холма, что еле жива осталась! Тогда она подцепила зубами двух светлячков и продолжила путь вместе с ними, чтобы они освещали ей дорогу. Через полторы лиги она вновь обернулась — а тигрица опять ее догоняет. Это потому, что у тигрицы очень сильный нюх, а запах пумы ни с чем не спутаешь. Палауа выпила бутыль машинного масла, опустошила банку с жидкостью, которую называют бензином, поднажала и — ррм-трраам — затарахтела по дороге похлеще осла-пердуна. Так громко тарахтела, что даже звуков бьющихся тарелок с Заколдованного холма не было слышно. Черная тигрица уже не знала, куда бежать дальше: мало того что она давно ослепла, она уже не чуяла сильного запаха пумы. А Палауа тем временем бежала дальше и, пробежав еще полторы лиги, решила обернуться и посмотреть, не догоняет ли ее тигрица. Тигрицы не было. Сама пума не могла больше бежать, у нее уже пар шел из ушей от перегретого двигателя. А там рядом была большая банановая роща с большим краном — Палауа ведь уже находилась в порту Сантоса. Она обдала себя мертвой водой и охладилась. Потом отрезала громадный лист банана и спряталась, укрыв себя им, как капотом, и так и уснула. Когда мимо прошла свирепая черная тигрица, пума не издала ни звука. И тигрица так и не заметила своей кумушки. С тех пор пума боится расставаться со всеми этими вещами, которые помогли ей бежать. Она никогда не отвязывает от лап колеса, не торопится избавляться от двигателя в животе, машинного масла в глотке, бензина в копчике, никогда не выплевывает воду, которую набирает за щеки, двух светлячков на зубах — и никогда не снимает капот из бананового листа. И в каждую минуту она в полной готовности немедленно стартовать. Особенно если перед собой она видит дорожку муравьев-такси, и один из них ее кусанет — ох, тогда она как понесется! А чтобы тигрица ее точно не узнала, Палауа сменила имя. Теперь ее зовут машина-автомобиль.

Но из–за того, что пума выпила много мертвой воды, у нее был ступор. Иметь собственный автомобиль — к ступору в доме, друзья мои.

Говорят еще, что у пумы Палауа была куча детей. Были дети обоего пола — и мальчики, и девочки. Поэтому мы говорим: “проехал ‘форд’”, но “проехала ‘шевроле’”.

Вот и вся история.

Макунаима прервал рассказ. Парень с девушкой рты раскрыли от изумления и обливались слезами умиления. На глади пруда вечерняя свежесть валялась пузом вверх. Парень окунулся с головой, чтобы скрыть слезу, а вынырнул с бешено бьющейся рыбой в зубах. Пока он делился едой с девушкой, к воротам дома подъехала пума-“фиат”, огласив окрестности криком: “Бауа! Бауа!”.

Послышался дикий шум, и повеяло невыносимым запахом. Это из машины выходил Венцеслав Пьетро Пьетра. Шофер с девушкой вскочили и протянули Макунаиме руки:

— Синьор великан уже вернулся, давай посмотрим, как он там?

Герой согласился. Они подошли к Венцеславу Пьетро Пьетре, который стоял у парадного подъезда и давал интервью репортеру. Увидев троицу, великан улыбнулся им и предложил шоферу:

— Хочешь в дом?

— Спрашиваете!

Великан когда-то носил серьги, поэтому в ушах у него были дырки. Он вдел ноги шофера в эти дырки — одну в ту, что в правом ухе, другую в ту, что в левом — а самого парня закинул за спину. Так они прошли через сад и вошли в дом. И оказались в холле, отделанном деревом акапу и обставленном диванами из лианы титика, сплетенными одним немецким евреем из Манауса. Посередине холла зияла огромная яма, над которой висели качели из жапеканги. Пьяйман посадил шофера на качели и спросил, не хочет ли он немного покачаться. Шофер кивнул. Пьяйман принялся его качать, качал-качал, а потом как качнет! А ведь жапеканга вся в шипах… Они впились в кожу шофера, и в яму полилась кровь.

— Ну все, хватит, мне довольно! — закричал шофер.

— Качайся, я сказал! — отвечал Пьяйман.

И кровь все лилась. А под ямой каапора — подруга великана — готовила для своего дружка макароны, и кровь капала как раз в ее стряпню. Парень на качелях стонал:

— Ах, папочка и мамочка, на кого ж вы меня оставили, будь вы рядом со мною, не попал бы я в беду!

Наконец Пьяйман качнул особенно сильно, и парень упал в кипящее макаронное месиво.

Тогда Венцеслав Пьетро Пьетра отправился за Макунаимой. А они уже вместе с подружкой шофера смеялись весело. Великан сказал:

— Хочешь в дом?

— Ай, как же лень! Идти куда-то…

— Ну давай, ты же хочешь! Ведь хочешь же?

— Ну давай…

И Пьяйман понес его так же, как нес шофера, — вдев ноги героя в дырки в своих ушах. Макунаима вытащил свою сарабатану и принялся стрелять, что твой цирковой артист, вися вверх тормашками. Великану стало жутко неудобно, он обернулся посмотреть.

— Не делай так больше, земляк!

Он взял у героя сарабатану и бросил ее куда подальше. Они продолжили путь, а Макунаима срывал и подбирал каждый прутик, до которого мог дотянуться.

— Да что ты делаешь! — спросил великан.

— Ветки за лицо задевают, пока мы идем!

Пьяйман перевернул героя. Тогда Макунаима стал прутиками щекотать у великана за ушами. Пьяйман раскатисто хохотал и подпрыгивал от восторга.

— Ну все, прекрати, земляк! — сказал он.

Они уже входили в холл. Под лестницей там была золотая клетка с певчими птицами. А певчие птицы великана — это змеи и всякие гады. Макунаима прыг в клетку и принялся поедать змей, так, чтобы великан не увидел. Пьяйман звал его на качели, но Макунаима не унимался, приговаривая: “Еще пять осталось”.

Наконец, змей больше не осталось, а герой, весь в ярости, вышел из клетки, посмотрел на похитителя муйракитана и прошипел:

— Хммм… лень-то как!

Но Пьяйман не унимался и настаивал, чтобы герой покачался на качелях…

— Я ж совсем не умею качаться. Лучше ты первый мне покажи, — прошипел Макунаима.

— Я-то, герой? Да это просто, как стакан воды выпить! Давай, залезай, я уж тебя покачаю!

— Хорошо, но сначала залезай ты сам, великан.

Пьяйман продолжил настаивать, но герой всякий раз в ответ предлагал великану показать пример. Тогда Венцеслав Пьетро Пьетра взобрался на лиану, и Макунаима принялся его раскачивать, да с каждым разом все сильнее и сильнее. И при этом напевал: “Ба-ла-лан, идет старый капитан, саблю держит на ремне и вертит седло в руке”.

Тут он как дернет качели! Шипы жапеканги вонзились в великанье мясо, кровь брызнула вниз. А внизу каапора — она ведь не знала, что это ее великана кровь — знай себе помешивала. И похлебка становилась все наваристей.

— Хватит! Хватит! — кричал великан.

— Качайся, я сказал! — отвечал Макунаима.

И он продолжал раскачивать качели, пока у великана не зарябило в глазах, — и тогда качнул особенно сильно. Ведь он съел столько змей — как ему не разозлиться? И Венцеслав Пьетро Пьетра упал в дыру в собственном полу, крича: “Лем-лем-лем! Только б выбраться отсюда — в жизни больше никого не съем!”.

А увидев перед собой кипящие макароны — он падал вниз головой — крикнул им: “Расступись, а то проглочу!”.

А что толку? Великан свалился в кипящие макароны, и из похлебки так дохнуло паленым, что все тику-тику в городе упали замертво, а у героя глаза пеленой заволокло. Пьяйман пытался вылезти, но все тщетно. С гигантским усилием он встал на ноги, убрал макароны с лица, запрокинул голову, облизнулся, сказал: СЫРУ ДОБАВИТЬ НАДО БЫЛО! — и помер.

Так закончил свои дни Венцеслав Пьетро Пьетра, который на самом деле был великан-людоед Пьяйман.

Очухавшись, Макунаима забрал муйракитан, сел на машину-трамвай и направился в пансион. В пути он непрестанно причитал:

— Муйракитан любимой, дай ответ: со мной ты наконец, зачем ее со мною нет?

Глава 15. Стряпня Оибэ

И вот три брата пустились в обратный путь.

Все были наконец довольны, но герой был еще довольнее, чем оба его брата, потому что испытывал такое чувство, какое может испытывать только герой: огромное удовлетворение. А когда прошли пик Жарагуа, Макунаима обернулся, долго смотрел на большой город Сан-Паулу, а потом покачал головой и сказал:

— Здоровья мало, много муравьев — се суть Бразилии беды.

Затем герой вытер слезы, поправил лицо, взмахнул руками, поколдовал и превратил громадную деревню в огромного каменного ленивца. И братья продолжили путь.

Прежде чем покинуть Сан-Паулу, Макунаима потратил оставшиеся деньги на вещи, которые сильнее всего его тронули в паулистанской цивилизации. Так что он взял револьвер “смит-и-вессон”, часы “Патек” и петуха с курицей породы леггорн. Из револьвера и часов он сделал себе серьги для ушей, а клетку с леггорнами носил в руке на цепочке. И денег, выигранных в звериное лото, у него не оставалось ни сентаво — зато из продырявленной нижней губы гордо торчал муйракитан.

И благодаря ему все шло легко и непринужденно. Когда братья сплавлялись по реке Арагвайе, Жиге греб, а Маанапе управлял рулем. И все чувствовали, что удача на их стороне. Ну, а сам Макунаима сидел на носу лодки и записывал количество мостов, которые нужно построить или починить для вящего удобства жителей штата Гойяс. А когда наступала ночь, Макунаима подолгу смотрел на пляшущие огоньками на поверхности воды души утопленников и спокойно засыпал. Проснувшись поутру, он вставал на нос лодки, вдев руку в кольцо клетки с леггорнами, и бряцал на гитарке, напевая мотивы родного дома.

Чайка знает, где летает,
Пирá-уаауаý.
Якамáра кашу варит,
Пирá-уаауаý.
Ласточка, уже на расстоянье руки
Дом на берегу полноводной реки?
Пирá-уаауаý.

Пока он пел, глаза его ощупывали мягкую кожу реки в поисках дома детства. Каждая волна рыбного запаха, каждый куст крагуаты, каждое вообще все возбуждало в нем нетерпение, и герой шире и шире раскрывал рот, складывая слова в бессмысленные скороговорки:

Ласточка вперед летит,
Каборэ,
Арапасý пасоку печет,
Каборэ,
Братья, уже на расстоянье руки
Дом на берегу полноводной реки!
Каборэ!

Воды Арагвайи призывно стонали, водя по себе каноэ, и уже прилипчивая песня русалок-уиар слышалась в их бормотанье. Сверху же каноэ сопровождала Вей, Солнце, поливая всех троих своим жаром — и гребца Жиге, и рулевого Маанапе, и волосатого мыслителя Макунаиму. Жарища была такая, что пот лил в семь ручьев, и от запаха и духоты можно было свихнуться. Тут Макунаима вспомнил, что он ведь не кто-нибудь, а Император Девственного Леса. Он показал Солнцу кое-что и крикнул:

— Эропита бойаморéбо!

Тогда небо внезапно стало черным-черно, и из–под горизонта появилась ослепительная туча, оттеняя дневное блаженство. Туча стремительно приближалась, и вскоре стало ясно, что это стая красных ара, жандай, всех этих говорящих попугаев. В стае были и попугай-трубач, и попугай-коровник, и маленький попугай, и шаран, и красногрудый, ажуру-кутау, ажуру-курика, арари, арарика, арараи, арагваи, ара-тауа, маракана, майтака, ара-пиранга, каторра, териба, камиранга, анака, анапура, а еще множество канинде, туинов и прочих попугаев — вся наипестрейшая свита Императора Макунаимы. И все эти говоруны сделали из своих крыльев и разговоров навес, защищая героя от мстительных лучей Солнца. Такой стоял гам от воды, богов и птиц, что ничего не было слышно, и даже река отказывалась вести по себе каноэ. Но время от времени Макунаима, пугая леггорнов, размахивал руками и кричал:

— Желтая корова лепешки печет. Кто первый рот раскроет, тому лепешку в рот!

Тогда все замолкали и некоторое время держали рот на замке. И мирная тишина воцарялась в укрытом тенью каноэ. А вдали все явственней и отчетливей слышалось бормотание Урарикоэры, и воодушевленный герой снова принимался бренчать на гитарке. Он дурачился, плевался в воду, а когда плевки всплывали, превратившись в уродливых черепах матамата, Макунаима снова принимался отчаянно горланить, сам не разбирая слов своей песни:

Панапанá, па-панапанá,
Панапанá, па-панапанéма,
Болтун болтунью уболтает,
А ну-ка!
На берегу полноводной реки!

И вот, наконец, ночь открыла свою пасть и поглотила дневную шумную суету. Осталась одна только Капей — Луна, растолстевшая по самое не могу, пощекастей самой жирной полячки в самом захудалом паулистанском притоне, — ах, проклятье! как там было весело, сколько было красивых женщин и пальмовой настойки! И Макунаима уже заскучал по этой большой деревне. Он вспомнил всех белокожих женщин, с которыми играл в мужа и жену, как было хорошо тогда! “Мани, Мани, Маниокины дочки!” — причмокивал он. Он зевнул так тяжко, что муйракитан чуть не выпал у него из губы. Герой поймал его и вставил обратно. И тогда призадумался по-настоящему о хозяйке муйракитана, своенравной, обольстительной плутовке, которой столько раз бывал он бит, о Си. Ах, Си, Мать Лесов, треклятая, которую он теперь забыть не мог, потому что она однажды положила его в гамак, сплетенный из ее собственных волос! “Вдали от любимого человека год за три проживаешь”, — вспомнил Макунаима. А она-то там, на небе, блестит, вся такая нарядная, и ходит да забавляется пойди разведай с кем… И герой взревновал. Он поднял руки к небу, вновь напугав куриц, и так говорил Отцу Любви:

Рудá! Рудá!
Ты живешь на небе
И шлешь на землю дождь.
Рудá! Сделай так, чтобы моя любимая,
Сколько бы дружков себе ни нашла,
Всех бы находила никудышными!
Навей на мою треклятую
Тоску по ее треклятому!
Сделай так, чтобы она вспомнила завтра обо мне,
Когда Солнце уйдет за закат!…

И тогда герой посмотрел на небо. Там не было никакой Си, а была только толстенькая Капей. Герой растянулся навзничь на дне каноэ, поставил клетку с леггорнами за головой и уснул, окруженный мошкарой и москитами.

Уже светало, когда Макунаима проснулся от криков мазамы в бамбуковой роще на берегу. Он огляделся и спрыгнул на песок, крикнув Жиге:

— Погоди меня здесь минутку!

А сам отправился в лес. Полторы лиги в лесу прошел и нашел красавицу Ирики, свою подружку, которая когда-то уже была подружкой Жиге, а теперь дожидалась его, сидя на корне самаумы, наводя красоту и выискивая у себя клещей. Увидев друг друга, они очень обрадовались, вдоволь позабавились и вернулись в каноэ.

В полдень свита из попугаев вновь закрыла небо, охраняя Макунаиму. И так продолжалось много дней. Однажды вечером героя укачало, и он задумал поспать на твердой земле. Только он ступил на берег, как перед ним появилось чудище. Это был зверь Пондэ — филин с реки Солимоинс, который по ночам принимал человеческое обличье и закусывал путниками. Но у Макунаимы под рукой была стрела, на наконечник которой была насажена голова священного муравья курупэ, так что ему даже целиться не пришлось — сразу куда надо попал. Зверь Пондэ хлопнулся оземь, превратился обратно в филина и улетел. А Макунаима пошел дальше, прошел через поляну, а за поляной решил подняться на вершину горы, поросшую шафраном. И тут столкнулся с Мапингуари — громадным обезьяноподобным мужланом, который ходит по лесу и портит девушек. Но герой не будь дураком, показал Мапингуари свои кокосы:

— Ты, кажись, перепутал, дружище!

Чудовище рассмеялось и Макунаиму отпустило. Герой еще полторы лиги проходил в поисках ночлега, где бы не было муравьев. Он поднялся на сорокаметровое дерево кумари, стал вглядываться вдаль и наконец увидел вдалеке мерцающий огонек. Спустившись с дерева, он пошел в ту сторону и набрел на хутор. А хутор-то был владениями Оибэ! Макунаима постучал в дверь, и изнутри тоненький голосок ответил:

— Кто там?

— С миром я пришел!

Тогда дверь открылась, и на пороге выросло огромадное чудище, от вида которого герой аж подскочил. То был сам змей-исполин Оибэ. Герой чуть не онемел от страха, но он вспомнил, что у него есть “смит-и-вессон”, осмелел и попросился на ночлег.

— Входи, мой дом — твой дом.

Макунаима вошел, сел на стоявшую у входа корзину и так сидел некоторое время. А потом предложил:

— Поговорим?

— Давай.

— О чем говорить будем?

Оибэ почесал подбородок, подумал и вдруг говорит:

— Давай обо всяких непотребствах говорить?

— Ух ты! Вот это я понимаю! — воскликнул герой.

И они целый час говорили о всяких непотребствах.

Оибэ готовил себе еду. Макунаима не был голоден, но, тем не менее, он поставил клетку на пол, притворно погладил себя по животу и — рраз! — икнул. Оибэ обернулся:

— Это что такое?

— Поесть бы, поесть бы!

Оибэ взял плошку, положил туда кореньев кара с бобами, насыпал полное блюдце мелкой маниоковой муки и дал герою. Но ни кусочка не дал от пакуэры из требухи, которую жарил на решетке из коричного дерева, а уж она-то источала настоящий аромат. Макунаима проглотил все, что ему дали, не пережевывая, и, хотя он и не был вовсе голоден, у него слюнки потекли от жарящейся пакуэры. Он притворно погладил себя по животу и — рраз! — икнул. Оибэ обернулся:

— Это что такое?

— Попить бы, попить бы!

Оибэ взял ведро и пошел к колодцу за водой. А пока он ходил, Макунаима вытащил решетку из корицы, разом проглотил всю требуху и принялся спокойно ждать. Когда змей принес ведро с водой, Макунаима выпил полведра, шмякнул его оземь и — рраз! — зевнул.

Чудище подскочило:

— Да что с тобой такое?

— Поспать бы, поспать бы!

Тогда Оибэ отвел героя в комнату для гостей, пожелал спокойной ночи и закрыл дверь снаружи. Он надеялся спокойно поужинать. Макунаима поставил клетку в углу комнаты, накрыв кур тканью. Он попытался оглядеться в темноте. Повсюду в комнате был какой-то бесконечный шорох. Макунаима щелкнул кремнем об огниво и увидел, что здесь полно тараканов. Но делать нечего — пришлось ему лезть в гамак, посмотрев сначала, всего ли довольно леггорнам. А им-то что — знай себе тараканов клюют. Макунаима посмеялся про себя, рыгнул и уснул. Скоро тараканы его покрыли сплошь.

А тем временем Оибэ обнаружил, что Макунаима съел весь его ужин, и сильно разозлился. Он схватил колокольчик, накинул на себя белую простыню и решил поиграть с гостем в привидение. Но только поиграть. Он постучал в дверь и зазвонил в колокольчик — дилинь!

— Кто там?

— Ищу свою требуху-буху-буху-буху-ху, дилинь!

И дверь открылась. Когда герой увидел привидение, он так испугался, что не мог пошевелиться, — он ведь не знал, что это никакое не привидение, а Оибэ. Привидение наступало:

— Ищу свою требуху-буху-буху-буху-ху, дилинь!

Тогда Макунаима понял, что это никакое не привидение, а ужасное чудовище, змей-исполин Оибэ. Осмелев, он схватился за серьгу в своем левом ухе — которая была машина-револьвер — и выстрелил в приближавшееся привидение. Но Оибэ и ухом не повел. Герою снова стало страшно. Он сиганул обратно в гамак, забрал клетку с леггорнами и вылетел через окно на улицу, раскидывая по дороге тараканов. Оибэ за ним. Но при всем том он только понарошку хотел съесть героя. Макунаима несся что было сил, но змей не отставал. Тогда герой положил два пальца себе в рот, пощекотал там и выплюнул съеденную муку. Мука превратилась в песчаную пустыню, и, пока чудище пробиралось через пески, Макунаима успел убежать. Он свернул направо, спустился с Громового холма, который гремит один раз в семь лет, пробежался через несколько рощ, обошел шумный водопад, пересек весь Сержипе и, наконец, остановился отдышаться на каменистом берегу. Перед ним был выдолбленный в скале грот, а в гроте — алтарь. И монах стоял у входа в грот. Макунаима спросил его:

— Как звать тебя?

Монах уставил на Макунаиму холодные глаза и с расстановкой произнес:

— Я — художник, зовусь Мендонса Мар. Века три назад ушел я от несправедливости людской в сертан. Я нашел этот грот, собственными своими руками воздвиг этот алтарь во имя Иисуса в Пещере и теперь, приняв имя Франциска Отшельника, живу здесь и прощаю людей.

— Хорошо, — ответил Макунаима и снова побежал.

Но пещер в этом месте было много, и уже в следующей сидел еще один незнакомец, вытворявший настолько нелепые вещи, что Макунаима в изумлении остановился. Это был Эркюль Флоранс. Он ставил стеклянную пластинку в пасть маленького грота, а потом накрывал на время листом тайобы и вновь открывал. Макунаима спросил:

— Ну-ну-ну! Господин хороший, вы же расскажете мне, что тут делается?

Незнакомец повернулся к нему и со светящимися от восторга глазами сказал:

— Gardez cette date: 1927! Je viens d’inventer la photographie! [4]

Макунаима в ответ расхохотался:

— Ну и ну! Да это уже много лет назад как изобрели, господин хороший!

Тогда Эркюль Флоранс в ступоре рухнул на лист тайобы и принялся записывать нотами научное воспоминание о пении птиц. Свихнулся старичок. Макунаима снова бросился бежать.

Через полторы лиги бега он обернулся назад и увидел, что Оибэ уже у него на хвосте. Снова два пальца в рот — и вот съеденные коренья кара обернулись ползающими черепахами. Оибэ пришлось помучаться, прежде чем он смог пробраться через это черепашье логово, и Макунаиме вновь удалось убежать. Но когда герой через полторы лиги обернулся, чудище снова шло за ним по пятам. Тогда Макунаима снова два пальца в рот — и вот уже бобы с мелкой маниоковой мукой превратились в кишащее жабами болото на пути Оибэ. Пока змей медленно шел через трясину, герой набрал червяков для своих кур и что было силы побежал. Он выиграл много времени и решил сесть отдохнуть. Но, оглянувшись, он пришел в изумление: несмотря на то что столько пробежал, герой снова оказался у ворот хутора Оибэ. Тогда он решил спрятаться в саду. Там росла карамбола, и Макунаима принялся обрывать ее ветви, чтобы спрятаться под ними. Из сломанных ветвей потекли слезы, и послышалась песнь дерева:

О садовник, за что сломал
Мне ветви — волосы мои?
Меня отец здесь закопал
За фигу, что птичка съела,
Когда я недоглядела.
Кыш, птички, кыш!

И все птички окрест прослезились от этого стона, а герой замер от страха. Он снял с шеи ожерелье из листьев травы и поколдовал. Карамболовое дерево обернулось роскошной принцессой. Герою до смерти захотелось позабавиться с принцессой, но вот-вот Оибэ уже придет. И в самом деле, невдалеке уже раздался его клич:

— Ищу свою требуху-буху-буху-буху-ху, дилинь!

Макунаима схватил принцессу за руку, и они рванули бегом. Перед ними оказалось фиговое дерево с огромным корнем. Оибэ на пятки им наступал, и Макунаима ничего не успевал сделать. Тогда он вместе с принцессой залез под корень. Чудище просунуло лапу и схватило Макунаиму за ногу, но тот только рассмеялся:

— Ты думаешь, что меня за ляжку схватил, а вот и не схватил! Это же просто корень, дурень!

Тогда змей отпустил ногу героя, а тот в ответ:

— Ну так знай, что это нога и была на самом деле, кожаный мешок!

Оибэ снова сунул лапу, но герой с принцессой уже ножки поджали, и змей ничего, кроме корней, не нащупал. Рядом стояла цапля. Оибэ ей и говорит:

— Кумушка цапля, последи-ка за героем, чтоб он не сбежал. А я тем временем за лопатой схожу.

Цапля стала следить. Когда Оибэ пропал из виду, Макунаима сказал ей:

— Ну и что ты как дура стоишь тут? Разве так за героем следят? Подойди-ка поближе, чтобы глаза прямо под корень заглядывали!

Цапля так и сделала. А Макунаима швырнул ей в глаза пригоршню огненных муравьев, и, пока ослепшая цапля кричала от боли, они с принцессой вышли из ямы и снова пустились бежать. Неподалеку от Санту-Антониу в Мату-Гроссу они увидели банановую рощу и поняли, что умирают с голоду. Макунаима говорит принцессе:

— Полезай наверх, бери и ешь зеленые плоды — они вкуснее, а желтые мне кидай.

Она так и сделала. Герой наелся вдоволь, пока принцесса плясала, корчась от колик. Вскоре Макунаима услышал приближающегося Оибэ, и они снова взяли ноги в руки.

Через полторы лиги добежали они до реки Арагвайи. Но каноэ-то было ниже по течению и на другом берегу, а все друзья героя — Маанапе, Жиге и красавица Ирики — сладко спали. Макунаима обернулся — Оибэ уже тут как тут, вот-вот схватит. Тогда он положил два пальца в рот в последний раз, пощекотал и изверг из себя прямиком в воду требуху. Требуха тут же превратилась в плавучий остров из мягких трав. Макунаима забросил на остров сначала клетку, потом принцессу, а затем и сам шагнул на него одной ногой, другой отталкиваясь от берега. И плавучий остров понесло течением. Оибэ уже пришел на берег реки, но беглецов уже было не догнать. Тогда змей, который был тот еще оборотень, мелко-мелко задрожал и, поскуливая, стал уменьшаться в размерах, отрастил хвост и наконец превратился в кустарниковую собаку. От шеи до пупа тело собаки разошлось, и из ее живота вылетела бабочка. Это была душа человека, которую в тело волка заключил страшный Каррапатý, чье логово находится в гроте на реке Ипорáнге.

А Макунаима с принцессой, пока сплавлялись, не прекращали забав. И смеются уже весело.

Когда они проплывали мимо каноэ, то Макунаима разбудил братьев криками, и они причалили к берегу. Ирики стала ревновать, ведь герой и знать ее больше не хотел, а с забавами лез только к принцессе. В надежде вновь завоевать героя она подняла большой плач. Жиге пожалел ее и сказал Макунаиме пойти позабавиться с нею хоть чуть-чуть. Жиге был дурак. Но герой, которого Ирики уже начала доставать, ответил ему так:

— Какая там Ирики, у нее смотреть не на что, а вот принцесса другое дело! Не верь ты этой Ирики! Ну вы посмотрите, женский плач что крокодильи слезы и зимнее солнце — нельзя им верить!

И с такими речами он отправился забавляться с принцессой. Ирики сильно опечалилась, позвала себе шесть ара и каниндэ и полетела с ними на небо, разливая слезы ручьями-лучами. Она и желтенькие каниндэ стали звездами — их называют теперь Семизвездьем.

Глава 16. Урарикоэра

Наутро Макунаима проснулся от собственного кашля, его бил озноб. Маанапе заподозрил неладное и принялся варить бульон из авокадо, потому как думал, что герой заболел чахоткой. Но то была малярия, а кашель был следствием ларингита, которым страдают все до одного жители Сан-Паулу. Теперь Макунаима часами смотрел перед собой, лежа на носу каноэ, и никогда теперь ему не поправиться. А принцесса уже не могла терпеть и начинала к нему приставать. Дошло до того, что герой ответил ей так:

— Не сейчас… как же лень…

На другой день они достигли верховья одной реки и услышали вблизи шум Урарикоэры. Значит, они уже рядом. На верхушке орехового дерева, стоявшего рядом на берегу, сидела голосистая птичка, которая крикнула, увидев, что они плывут:

— О хозяйка порта, открой врата, дай мне пройти!

Макунаима радостно поблагодарил птичку. Он встал и стоя разглядывал пейзаж, проплывавший мимо. Вот приближался форт Святого Иоакима, выстроенный братом великого маркиза. Макунаима помахал рукой командиру и солдатам, у которых только и было, что ободранные штаны и фуражка, и которые только и делали, что сторожили муравьев, поселившихся на пушках. Но вот они наконец оказались в знакомых местах. Братья и принцесса увидели холм, который когда-то был матерью, в месте, называемом Муравьиное Логово, болото, покрытое листьями виктории регии, под которыми прячутся электрические угри и щитоногие черепахи, а еще дальше, за водопоем, где Макунаима поймал тапира, виднелось старое маниоковое поле, с которого давно никто не собирал урожай, и старая заброшенная хижина. Макунаима заплакал.

Каноэ пристало к берегу, и братья направились к заброшенной хижине. Наступала ночь. Маанапе и Жиге отправились с факелами ловить рыбу, а принцесса стала искать в окрестностях плоды, которые можно было бы употребить в пищу. Герой тем временем решил отдохнуть. Так он и лежал, пока ему на плечо не легла тяжелая рука. Он обернулся — рядом с ним стоял бородатый старик. Старик сказал:

— Кто ты, благородный странник?

— Я тебе не странный никакой, приятель. Я Макунаима, герой, и я вернулся в родные пенаты. А ты кто будешь?

Старик печально отогнал москитов и ответил:

— Я Жуан Рамалью.

И тогда Жуан Рамалью сунул два пальца в рот и свистнул. Из леса вышли его жена и шеренга из пятнадцати семей с детьми, в зачатии которых он поучаствовал. И все они отправились странствовать дальше в поисках незанятого жилища.

На другой день рано поутру все принялись за работу. Принцесса ушла в поле, Маанапе ушел в лес, а Жиге ушел на реку. Макунаима сказал, что начнет работать попозже, а сам прогулялся на лодке до устья Черной реки, чтобы забрать оттуда, с острова Марапата, свою совесть. Но ведь даже кайман не нашел — а герой уж подавно! Тогда герой взял совесть одного испаноамериканца и надел себе на голову. Тоже ведь совесть.

В реке Макунаима углядел косяк жараки, принялся рыбачить, отвлекся и уже с полной лодкой рыбы оглянулся и увидел, что приплыл в Обидус. Тут-то и пришлось ему всю рыбу выбросить обратно в реку, потому что в Обидусе говорят: “Кто ест жараки, отсюда не унесет ноги”. А герою нужно было вернуться на Урарикоэру. Когда он вернулся, было еще светло, поэтому он лег в тени дерева ингá, поискал клещей и уснул. К вечеру все, кроме Макунаимы, собрались в хижине. Увидев, что героя нет, братья с принцессой вышли его встречать. Жиге встал на корточки и прислонил ухо к земле, чтобы послушать, нет ли где шагов героя. Маанапе забрался на верхушку высокого дерева инажа, но и оттуда не увидел отблесков света от серег героя. Тогда они принялись искать героя в лесу, крича:

— Макунаима, брат наш!

Никакого ответа. Тут Жиге набрел на дерево ингá:

— Брат наш!

— Что такое?!

— Ах ты какой! Спорим, ты спал?!

— Какое спал! Я тут за громадным тинаму следил, между прочим! Ты поднял шум, тинаму и убежал!

И они вернулись домой. Так повторялось каждый день. Братья стали косо смотреть на Макунаиму. Макунаима заметил это и решил обхитрить их:

— Я хожу на охоту, но ничего не нахожу. Жиге не охотится и не рыбачит, а день-деньской спит.

Жиге сильно разозлился, потому что рыбы становилось все меньше, а дичи — и того меньше. Он отправился на реку посмотреть, можно ли чего поймать, и увидел одноногого колдуна Тзалó. У колдуна была волшебная корзина, сделанная из половины тыквы. Он забросил корзину в реку, наполнил ее водой до половины и вытащил на берег. На песке оказалось множество рыбы. Жиге внимательно следил за тем, что делает колдун. Тзало положил корзину за спину и принялся убивать рыбу острой палкой. Тогда Жиге украл корзину одноногого колдуна Тзало.

В другом месте реки он сделал так, как делал колдун, и в корзине оказалось много рыбы: пирандира, паку, каскудо, сом, жундиа, тукунарэ — все эти рыбы оказались в его корзине, и Жиге вернулся домой со всей этой рыбой. Корзину он спрятал у корня одной лианы, которая там росла. Все изумились, сколько рыбы он поймал, и ели в тот вечер хорошо и насытились. А Макунаима понял, что неспроста получился такой ужин.

На другой день он проснулся вместе с Жиге, но не подал виду, а наблюдал за тем, что Жиге делает. Так он все и увидел. Когда брат ушел, Макунаима снял с руки клетку с леггорнами, схватил спрятанную корзину и сделал так же, как делал брат. И снова в корзину пришло множество рыбы: акара, пираканжуба, авиу, гуарижуба, пирамутаба, манди, сурубин — вот сколько рыбы пришло в корзину. Спеша убить всю рыбу, Макунаима отшвырнул корзину куда подальше. Корзина упала в прибрежный грот и — буль-буль! — утонула. Мимо проплывала пирандира, которая звалась Падза. Она проглотила корзину, приняв ее за тыкву, и корзина стала пузырем Падзы. Тогда Макунаима снова взял клетку с леггорнами, отправился в хижину и там рассказал, что с ним случилось. Жиге разозлился.

— Кумушка принцесса, я вот рыбачу, а твой дружок спит день-деньской под ингой, да еще и другим мешает!

— Врешь!

— Тогда что ты сегодня делал?

— Я оленя поймал!

— Ну и где же твой олень?

— Да съел я его! Я шел-шел по дороге, глядь — вижу след степного… нет, лесного оленя. Пригнулся и пошел по следу. Смотрю, смотрю и тут, знаете ли, головой с размаху во что-то мягкое ка-ак влеплюсь. Ну-ка, угадаете, что это было? Угадали? Ну это же задница оленя была! (Тут Макунаима расхохотался). Олень спрашивает меня: приятель, дескать, что ты тут забыл? — а я, говорю, на тебя охочусь! Ну и убил я этого степного оленя, и съел его там со всеми потрохами. Вам тоже кусочек нес, но споткнулся о корень, упал, кусочек покатился в муравейник, и там его муравьи облепили.

Такому красочному рассказу Маанапе не поверил. Маанапе был колдун. Он подошел к брату вплотную и спросил:

— Так ты охотился?

— Ну, то есть… да.

— И кого же ты поймал?

— Оленя.

— Да ну!

Маанапе резко взмахнул руками. Герой моргнул от страха и признался, что все выдумал.

На другой день Жиге отправился искать корзину. Искал, ходил вдоль реки — и вдруг увидел гигантского броненосца-колдуна Кайкая, который жил, собственной матери не зная. Кайкай сидел у своей норы и играл на скрипочке, сделанной из второй половины волшебной тыквы, и напевал вот так:

Сюда, сюда, коанду!
Сюда, сюда, коати!
Сюда, сюда, кваква!
Сюда, сюда, пакари!
Сюда, сюда, ягуар!
Эх!

И так далее. Жиге смотрел, как перед норой собрались все эти звери. Тогда Кайкай отбросил свою скрипочку, взял палку и стал убивать всех этих зверей, которые стояли перед ним как зачарованные. Жиге украл волшебную скрипочку колдуна Кайкая, который жил, собственной матери не зная.

Он отправился домой, а по дороге решил сам попробовать воспользоваться волшебной скрипочкой. Он заиграл на ней, как играл Кайкай, и спел песенку, которую тот пел. Перед ним появилась толпа зверей. И Жиге пришел в хижину с полными руками, спрятав скрипочку у корня другого дерева. Все снова изумились и хорошо в тот день ели. А Макунаима снова понял, что неспроста такой ужин получился.

На другой день герой тоже проснулся вместе с братом и незаметно пошел вслед за ним. И все увидел, что делал Жиге. Когда брат вернулся в хижину, Макунаима схватил скрипочку и сделал все, как делал Жиге. И тогда пришла целая толпа зверей: олени, агути, муравьеды, капибары, броненосцы, черепахи, паки, пекари, тапиры, островолосые тапиры, лесные кошки, полосатый ягуар, оленеед, ягуар, оцелот, пума — вот сколько дичи! Герой испугался всего этого зверья и припустил со всех ног, далеко-далеко отбросив скрипочку. Привязанная к руке героя клетка билась обо все деревья, а петух с курицей внутри клетки истошно кудахтали. Герою казалось, что это зверье кричит, и он принимался бежать еще быстрее.

Скрипочка попала на зубок одному пекари, у которого пуп был на спине, и разбилась на десять раз по десять кусочков, животные их съели, думая, что это тыква. И все эти кусочки волшебной скрипочки стали мочевыми пузырями животных.

Герой со всех ног ворвался в хижину, пуская пену изо рта. Задыхаясь, он поведал, что с ним приключилось. Жиге разозлился и сказал:

— Все, теперь я ни охотиться, ни рыбачить не буду!

И отправился спать. И тем вечером все страдали от голода. Сколько они ни просили, ни уговаривали, Жиге в ответ только ложился в гамак и закрывал глаза. Герой решил отомстить. Он сделал рыболовный крючок из зуба змеи сукури и заговорил его так:

— Поддельный крючок, если братец Жиге решит испытать тебя, войди в его ладонь.

Жиге всю ночь не мог уснуть от голода. Увидав крючок, он спросил:

— Братец, хорош этот крючок?

— Отменный! — ответил Макунаима, вычищая свой переносной курятник.

Жиге собрался на рыбалку, потому что не хотел больше голодать, а потому спросил:

— Дай проверю, так ли хорош твой крючок.

Он схватил заколдованный крючок и проверил его на ладони. Змеиный зуб впился в кожу ладони и выпустил туда весь свой яд. Жиге побежал в лес и там жевал, жевал корень маниока, но это ему не помогло. Тогда он поймал птицу аньюму, оторвал ей голову и приставил к укусу. Но и это не помогло. Яд превратился в очаг проказы, которая стала пожирать Жиге. Сначала съела одну руку, потом полтела, потом ноги, потом вторую половину тела, потом вторую руку, потом — шею и голову. Только тень Жиге осталась.

Принцесса разозлилась. Она ведь недавно начала гулять с Жиге. Макунаима это подметил, но решил так: “Посадил маниок, а вырос батат, если в доме вор, то я не виноват, так что спокойствие!” Только плечами пожал. Принцесса сказала тени:

— Когда герой пойдет развеяться от голода, ты обернись деревом кешью, банановым стеблем и жарким из оленя.

Тень была отравлена проказой, и этим ядом принцесса хотела убить Макунаиму.

Наутро героя так мучил голод, что он решил пройтись, чтобы забыть о нем. По пути ему встретилось дерево кешью, с которого свисали сочные плоды. Он было полез их рвать, но вовремя увидел, что это была прокаженная тень, и пошел дальше. Через полторы лиги увидел он дымящееся жаркое из оленя. И хотя у него уже живот пух от голода, он заметил, что жаркое — на самом деле не жаркое, а прокаженная тень, и пошел дальше. Еще через полторы лиги он увидел банановый стебель, ломящийся от плодов. Но к этому времени он совсем окосел от голода, а потому ему показалось, что прокаженная тень стоит с одной стороны, а банановый куст — с другой.

— Ох, наконец-то я поем! — воскликнул он.

И все плоды до одного съел. А плоды были не что иное, как прокаженная тень брата Жиге. Теперь Макунаима должен был умереть. Тогда он решил передать болезнь другим, чтобы не скучно было одному помирать. Он схватил муравья сауву и хорошенько потер его об рану на носу. Муравей ведь тоже когда-то был человеком, вот он и стал тоже прокаженным. Тогда герой взял муравья жагуатиси и поступил с ним точно так же. Теперь и жагуатиси был прокаженным. Тогда настал черед муравья акекé, который питается семенами, и муравья гикéм, муравья тракуá и черного муравья мумбýка. Все они заболели проказой. Больше муравьев вокруг сидящего героя не было. Ему было лень протянуть руку, потому что у него уже началась агония. Ко всем умирающим перед смертью приходит здоровье — попрощаться; во время этого прощания герой протянул руку и схватил москита биригуи, который как раз кусал его за ногу. И болезнь перешла на москита биригуи. Поэтому, когда москит биригуи кусает людей, то болезнь входит в кожу, проходит насквозь через все тело и выходит с другой стороны, а место укуса становится ужасным нарывом, который называют нарывом Бауру.

Макунаима передал свою проказу семерым другим людям, а потом тут же выздоровел и отправился обратно в хижину. Тень Жиге увидела, что брат очень умен, и печально побрела домой. Уже наступила ночь, и тень то и дело путала себя с темнотой, не находя дороги. Тогда она села на камень и закричала:

— Кумушка принцесса, дай огоньку!

Принцесса, хромая из–за болезни, которой она заразилась во время эпидемии 1780 года, вышла с факелом встречать тень. Тень съела и огонь, и кумушку. И снова закричала:

— Братец Маанапе, дай огоньку!

Маанапе вышел c новым факелом. Ему изрядно попили кровушки блохи, и поэтому его теперь била желтая лихорадка. Тень съела и огонь, и брата Маанапе. И закричала:

— Братец Макунаима, дай огоньку!

Она хотела съесть героя, но Макунаима видел, что произошло с его братом и подружкой, а потому запер дверь на засов и затаился в хижине. Тень просила огоньку и жаловалась всю ночь, но никто ей не отвечал. А потом появилась Капей, осветив всю землю, и прокаженная смогла вернуться в хижину. Она села в дверном проеме и принялась дожидаться дня, чтобы отомстить брату.

Когда настало утро, тень все еще сидела на корточках. Макунаима проснулся и прислушался. Ничего не услыхав, он заключил:

— Ну, ушла, значит!

И пошел гулять. Когда он проходил через дверь, на его плечо села тень. Герой ничего не заметил. Он был очень голоден, но тень не давала ему есть. Все, что Макунаима собирал, съедала она: тамориты, манго, ямс, бирибу, кешью, гуаимбэ, гуака, ущи, ингу, бакури, пупунью, тапереба, гравиолу, грумичаму — все эти лесные плоды и коренья. Тогда Макунаима решил порыбачить, ведь теперь некому было за него рыбачить. Но как только он снимал пойманную рыбу с крючка и бросал в корзину, тень спрыгивала с плеча, проглатывала рыбу и возвращалась обратно на свой насест. Герой подумал: “Ну погоди, я уж разберусь!” Когда еще одна рыба клюнула, он сделал героическое усилие и потянул так сильно удочку, что рыба улетела аж в Гвиану. Тень помчалась вслед за рыбой. Тогда Макунаима помчался в противоположную сторону. Когда тень вернулась и не нашла брата на том месте, где его оставила, то побежала по его следу. Герой бежал без оглядки, пробежал землю индейцев — белых броненосцев и так напугался, что, не спросив разрешения, пробежал между тенью Старого Жоржи и тенью царя Зумби, которые спорили между собой. Только потом герой обернулся и увидел, что тень брата была уже близко. Он находился в Параибе и настолько не хотел бежать дальше, что встал как вкопанный. Все из–за лихорадки. Рядом рабочие разрушали муравейники, чтобы строить плотину. Макунаима попросил у них воды. Воды у них не было ни капли, но зато они дали ему корень умбу. Герой напоил своих леггорнов, поблагодарил рабочих и прибавил:

— Черт бы побрал таких работников!

Рабочие всех собак спустили на героя. А Макунаима этого и хотел: он испугался и рванул как ужаленный. Впереди была дорога, по которой шло стадо быков. Макунаима мчался прямиком туда, удирая от тени. Он несся прямо на быка по имени Эспасий, который был родом из Пиауи. Герой с разбега и врезался прямо в него. Тогда напуганный бык сорвался с места и помчался, не разбирая дороги, а Макунаима спрятался под деревом мукумуко. Тень услышала мычанье бегущего быка и подумала, что вот он, Макунаима, и побежала за ним. Догнав его, тень оседлала его, чтобы бык не лягнул ее ногой, и довольно запела:

Бычок мой красивый,
Веселый бычок,
С семьей попрощайся
Да подставляй бочок!
Ох, эх, бумба!
Радуйся, бычок!
Ох, эх, бумба!
Радуйся, бычок!

И теперь уже бычок не мог пастись — ведь тень съедала прежде него все, до чего могла дотянуться. Так что бык худел, худел, пока не стал совсем чахлым и захудалым. Когда он шел мимо местечка под названием Пресноводье, что неподалеку от Гуарарапес, он удивленно оглянулся и увидел чудесный вид посреди песчаной пустыни: цветущие апельсины, дарящие прохладную тень, повсюду снующие куры. Не иначе как смерть пришла, такие видения. А тень пела теперь так:

Бычок мой красивый,
Коварный бычок,
На год со всеми прощайся
Да подставляй бочок!
Ох, эх, бумба!
Радуйся, бычок!
Ох, эх, бумба!
Радуйся, бычок!

На следующий день бык помер. И труп его гнил и зеленел. Скорбящая тень склонилась над ним и пела теперь так:

Бычок мой помер,
Что делать мне с ним?
Пойдем за другим,
А ну-ка,
В город Бом-Жардим.

Бом-Жардим — так назывался один хутор в Риу-Гранди-ду-Сул. Тогда пришла одна великанша, которая любила забавляться с быком. Она увидела, что ее любимый бык умер, заплакала и хотела унести его тело. Тень разозлилась и спела так:

Убирайся, великанша,
Подобру-поздорову!
Я тебе подарок сделала,
Что забрала эту корову!

Великанша поблагодарила тень за подарок и приплясывая ушла восвояси. Вскоре мимо проходил человек по имени Мануэл да Лапа, весь обвешанный листьями кешью и ветками хлопка. Тень поприветствовала его:

Дон Мануэл идет из Асу,
Дон Мануэл идет из Асу,
Дон Мануэл весь обвешан листьями кешью!
Дон Мануэл идет из сертана,
Дон Мануэл идет из сертана,
Дон Мануэл весь укрыт хлопковыми ветвями!

Мануэл да Лапа весь зарделся, услышав такое приветствие, и в благодарность станцевал чечетку, укрыв труп листьями кешью и хлопковыми ветвями.

Старик индеец уже вынимал ночь из своей ямы, и тень опять перестала видеть быка под листвой. Она принялась плясать в его поисках. Один светлячок увидел ее танец и восхищенно запел:

— Красотка пастушка,
Что гуляешь одна?
И тень ответила:
— Бычка потеряла,
Сестрица,
Искать буду дотемна.

Тогда светлячок показал тени ее быка. Он слетел с дерева на его зеленый живот и там заплакал.

Наутро труп быка совсем сгнил. Тогда на то место слетелось множество грифов: гриф камиранга, гриф парагва, гриф жерегва, урубупеба, гриф-министр, белый гриф, которого еще зовут черным ястребом, — все эти лысые птицы слетелись и начали свой радостный предобеденный танец. Самый большой гриф был заводилой и запевалой. Он пел:

Гриф танцует страшно-страшно-страшно!
Гриф танцует чисто-чисто-чисто!

Вместе со стаей танцевал урубу-рушама, королевский гриф, — Отец Грифов. Он послал маленького грифенка внутрь быка посмотреть, достаточно ли труп уже прогнил. Грифенок полез внутрь. Он вошел в одну дверь, вышел в другую и объявил, что труп готов. Тогда все принялись пировать, плясать и петь:

Мой бычок красивый,
Забодай-бычок,
Воронье летает -
Помер мой бычок!
Ох, эх, бумба!
Радуйся, бычок!
Ох, эх, бумба!
Радуйся, бычок!

И вот так был придуман развеселый праздник бычок-бумба, который еще называют праздником воскресшего быка.

Тень рассердилась на то, что грифы поедали ее быка, и вскочила на плечо урубу-рушамы. Отцу Грифов это понравилось, и он воскликнул:

— Друзья, я нашел компанию для своей головы!

И с этими словами он взмыл ввысь на радостях. С того дня у урубу-рушама — Отца Грифов — две головы. Прокаженная тень — левая голова. А до этого у королевского грифа была только одна голова.

Глава 17. Большая Медведица

И тогда Макунаима побрел к обезлюдевшей разваливающейся хижине. Он все не мог взять в толк, отчего вдруг стало так тихо. Царила мертвая тишина, ни звука не доносилось. Братья ушли, превратившись в левую голову королевского грифа, и женщин тоже больше не попадалось. На берегу великой реки Урарикоэры дремала тишина. Какая скука! А главное — какая лень!

Макунаима не мог более находиться в хижине, ведь в ней оставалась только одна прохудившаяся стена, и та вот-вот упадет. А из–за малярийной лихорадки герой боялся приступить к постройке даже маленького шалаша. Он взял гамак, отнес его на островок, где был камень, под которым закопаны деньги, привязал гамак к двум деревьям кешью и много дней пролежал в гамаке, страдая от скуки и поедая кешью. Он остался совсем один. Даже пестрая свита попугаев бросила его. Как-то мимо гордо пролетал белый ажуру. Попугаи спросили у него, куда он, дескать, путь держит:

— Во владеньях агличан маис поспел, туда я и лечу!

Тогда все попугаи отправились есть маис в английские владенья. Но сперва все обернулись маленькими волнистыми попугайчиками — так они могли есть и сваливать всю вину на волнистых попугайчиков. С героем остался только один изрядно разговорчивый синелобый ара — аруаи. Макунаима и тем утешался, думая про себя: “Спокойно, что черт принес, он и унесет”. День-деньской он умирал от скуки и развлекался тем, что заставлял попугая рассказывать себе на языке племени случаи из жизни героя, начиная с самого детства. Ауаах! Макунаима зевал, пережевывая кешью, развалившись в гамаке, сложив руки за головой, ноги его служили насестом для леггорнов, а попугай расположился на животе. С наступлением ночи аромат кешью усыплял героя, и он сладко засыпал. А на заре попугай высовывал голову из–под крыла и завтракал пауками, которые за ночь успевали с деревьев набросить свои сети на героя. А потом попугай звал:

— Макунаима!

А герой-соня и ухом не ведет.

— Макунаима! Эй, Макунаима!

— Попугай, дай поспать!

— Просыпайся, герой! День давно наступил!

— Ай, как же лень!

— Мало здоровья и много муравьев -

Вот Бразилии беды!

Макунаима весело смеялся и чесал голову, волосы на которой кишели куриными паразитами. Тогда попугай повторял случай, рассказанный накануне, и Макунаима с гордостью вспоминал о былой славе. Он воодушевлялся и принимался рассказывать другие случаи. И так каждый день.

Когда выходила Папасейя — вечерняя звездочка и отправляла всех на свете спать, попугай раздражался оттого, что история порой прерывалась на самом интересном месте. Однажды он даже обругал ее. Но Макунаима возразил:

— Не ругай ее, аруаи! Таина-Кан хороший. Таина-Кан — а он ведь и есть звезда Папасейя — любит Землю, а потому присылает сюда Эморон-Подоле, который дает отдохновенный сон, чтобы все эти предметы и существа могли отдохнуть; они же не могут думать, как мы. А Таина-Кан тоже человек… Он блистал на бескрайнем небесном поле, и незамужняя старшая дочь воина-морубишабы племени каража Зозойясы, по имени Имаэро, сказала:

— Отец, Таина-Кан так красиво блестит, что я хочу стать его женой.

Зозойяса рассмеялся — ведь как он мог привести Таина-Кана к дочери? Никак! Но слушай дальше: ночью серебряная пирога спустилась по течению, гребец из нее вышел, постучался в стену хижины и сказал, обращаясь к Имаэро:

— Я Таина-Кан. Я услышал твой зов и приплыл сюда на серебряной пироге. Пожалуйста, выходи за меня замуж!

— Конечно! — радостно воскликнула девушка.

Она уступила жениху гамак, а сама отправилась спать к младшей сестре, которую звали Денакэ.

Наутро, когда Таина-Кан встал, все изумились. Это был морщинистый и сморщенный старик, дрожащий, прямо как свет звезды Папасейи. Ну, Имаэро и говорит:

— Иди прочь, сморчок! Еще чего — замуж мне идти за старика! Мне-то нужен молодой, храбрый и сильный парень из рода каража!

Таина-Кан опечалился и стал думать о человеческой несправедливости. Но младшая дочь морубишабы Зозойясы сжалилась над старичком и сказала:

— Я пойду за тебя замуж.

Таина-Кан просиял от счастья. Вот они все и порешили. Денакэ, готовя свой праздничный наряд, напевала непрестанно:

— Завтра буду кувыркаться, форром-фом-фом…

И Зозойяса подхватывал:

— Как, было, я с твоей мамашей, форром-фом-фом…

А потом, когда прошло дней столько, сколько пальцев на руках, попугай, — ведь столько ждут жениха, — сыграли-станцевали в сплетенном Денакэ гамаке танец любви, форром-фом-фом.

И только начало светать, как Таина-Кан встал из ложа и сказал подруге:

— Я пойду корчевать лес, чтобы освободить землю для посадок. А ты жди в деревне и не думай ходить за мной.

— Хорошо, — ответила подруга.

И она осталась в гамаке, мечтая об этом странном сморщенном старичке, который только что подарил ей самую лучшую ночь любви, о какой только можно мечтать.

Таина-Кан вырубил лес, поджег все муравьиные логова и подготовил землю к посадкам. В те времена народ каража еще не умел выращивать полезные растения. Каража ели только рыбу и мясо животных.

На другое утро Таина-Кан сказал Денакэ, что лес уже выкорчевал и что теперь он идет собирать семена, чтобы их посеять, — и снова запретил подруге идти за ним. Денакэ еще немного полежала в гамаке, вспоминая сладкие ночи любви, которые дарил ей могучий старичок.

Таина-Кан слетал на небо, дошел до ручья Беро, там помолился и, поставив ноги на разные берега ручья, стал внимательно смотреть на воду. Вскоре по поверхности воды поплыли семена белого маиса, табака, маниока — все эти полезные растения. Таина-Кан собрал все, что проплывало, спустился на землю и принялся сеять. Когда он так вместе с Солнцем работал, появилась Денакэ. Она уже соскучилась по своему дружку, который такое удовольствие доставлял ей в любовных ночах. Денакэ вскрикнула от радости. Таина-Кан оказался вовсе не стариком! Таина-Кан был молодой, храбрый и сильный парень из рода каража. Они засеяли грядку табака и маниока, а потом позабавились прямо при Солнце.

Когда они вернулись домой, весело смеясь и улыбаясь, Имаэро аж затряслась. Она крикнула:

— Таина-Кан — мой! Он за мной пришел с неба!

— Пошла вон! — сказал Таина-Кан. Когда я хотел, ты не захотела, так что теперь иди гуляй!

И он понес Денакэ на ложе. Тогда несчастная Имаэро вздохнула:

— Ну погоди, кайман, вот высохнет скоро твое озеро…

И она убежала с криком. Теперь она стала птицей арапонгой, которая, желтая от злости, кричит от зависти в темноте дневного леса.

И с тех-то пор, благодаря милости Таина-Кана, каража едят маниок и маис и имеют табак, чтобы ободрять себя его дымом.

И все, в чем бы каража ни нуждались, Таина-Кан приносил с неба. Но было еще кое-что: ведь Денакэ, девушка бодрая, перевстречалась со всеми звездочками в небе! Да-да, и Таина-Кан, то есть Папасейя, все это видел. Он разрыдался, узнав об этом, а потом собрал свои пожитки и отправился на бескрайнее небесное поле. Там он и остался — и больше ничего не приносил. Если бы Папасейя продолжала снабжать нас с той стороны, мы бы сейчас жили на небе, небо было бы все наше! А теперь мы только мечтать о нем можем.

Ну вот и все.

А попугай уже спал.

Однажды в январе Макунаиму в разгар дня разбудил тревожный крик тинкуана, предсказывающего смерть. А ведь давно было светло, и ночная темень спряталась в свою нору… Герой задрожал и пощупал талисман, который носил на шее — косточку ребенка, умершего некрещеным. Аруаи след простыл. Только петух с курицей дрались за последнего паука. В воздухе застыла такая плотная жара, что было слышно, как звенят стеклянные колокольчики сверчков. Вей, Солнце, гладила тело Макунаимы, щекоча его, словно женская рука. Она так мстила за то, что герой не женился на одной из ее светлых дочерей. Женская рука так мягко, так нежно щекотала его… Ах, какое желание впервые за долгое время просыпалось, так что покалывало мышцы! Макунаима вспомнил, что давным-давно уже не забавлялся. Говорят, что холодная вода снимает желание… Герой вскочил из гамака, снял с себя кружева паутины, которая покрывала его целиком, и пошел к Долине Слез, чтобы там искупаться в лагуне, которую сезон дождей превратил в огромное озеро.

Макунаима осторожно поставил леггорнов на песок, а сам приблизился к воде. Лагуна откинула свои золоченые и серебряные тонкие покрывала, обнажая лицо и позволяя увидеть, что у нее на дне. Макунаима увидел на дне прекрасную беленькую девушку, и страсть в нем взыграла еще сильнее. А прекрасной девушкой была сама Уиара.

Она танцевала на дне, вызывающе подмигивала герою, для вида отворачивалась, как будто не хотела поближе с ним познакомиться; казалось, она говорила: “Отвали, молокосос зеленый!” — и танцевала, словно отталкивая его, как будто не хотела с ним общаться. Такое сильное желание овладело героем, что тело его вытянулось, а изо рта слюни потекли:

— Маниокина дочка!…

Макунаима хотел сойтись с этой дамой. Он опустил палец ноги в воду, и в тот же миг золотые и серебряные покрывала скрыли лицо лагуны. Макунаима почувствовал, до чего вода холодная, и отдернул ногу.

Так повторилось несколько раз. День был почти в разгаре, и Вей все больше и больше сердилась. Она только и ждала, чтобы Макунаима упал в коварные объятия девушки из лагуны, а герой, видите ли, холода боялся. Вей ведь знала, что девушка была никакая не девушка, что она была сама Уиара. И вот Уиара снова принялась танцевать. Какая красота!… У нее было смуглое тело и здоровый румянец, словно она сам день; и как день живет в обрамлении ночи, ее лицо обрамляли короткие темные волосы, черные, словно крылья черного трупиала. На гладком личике ее находился такой маленький носик, что герой диву давался, как она дышит. Но она-то показывала герою только лицо и не повертывалась к нему так, чтобы он мог увидеть отверстие на затылке, через которое она, коварная, дышала. Макунаима так и стоял, ни на что не решаясь. Вей-Солнце окончательно вышла из себя. Она схватила плетку жары и хорошенько огрела героя по спине. А внизу, в глубине, девушка раскинула руки, обнажив свои прелести и игриво зажмурившись. Пылкий Макунаима выпрямился, прицелился и — хоп! — прыгнул прямо на нее! Вей до слез смеялась от радости долгожданной победы. Золотые слезы закапали в лагуну мелким дождиком. Был самый разгар дня.

Когда Макунаима наконец вылез на берег, по нему было видно, что он долго дрался там, на дне. Он долго лежал лицом вниз, изможденно дыша, цепляясь за жизнь. По всему телу его — тому, что от него осталось, — были рассыпаны следы от укусов; он остался без правой ноги, без пальцев, без кокосовых орешков, без ушей, без носа, без всех своих сокровищ. Наконец он сделал усилие и поднялся. Обнаружив пропажу, он возненавидел Вей. Тут курица закудахтала на песке, снеся яйцо. Макунаима схватил яйцо и швырнул его в довольное лицо Солнца. Яйцо разбилось и разлилось по ее щекам, сделав их навсегда желтыми. День клонился к концу.

Макунаима погрузился в пещеру, которая была когда-то огромной черепахой, и стал считать канувшие в воду сокровища. Их было множество: нога, пальцы, кокосовые орешки, уши, серьги, сделанные из машины-патек и машины-“смит-и-вессон”, нос и все прочее, все эти сокровища герой пересчитал… И тогда он подпрыгнул, издав отчаянный крик, от которого день стал короче. Ведь пираньи съели его губу, а вместе с ним и муйракитан! Это было настоящее горе.

Герой нарвал целый ворох тимбо, асаку, тинги, кунамби и все эти ядовитые растения бросил в лагуну, навсегда ее отравив. Вся рыба в ней перемерла, и трупы рыб всплыли брюхом кверху: голубое брюхо, желтое брюхо, розовое брюхо — и все эти разноцветные брюхи запестрели на поверхности лагуны. Приближался вечер.

Тогда Макунаима разделал туши всех этих рыб, разодрал внутренности всех пираний, всех дельфинов, чтобы в куче их кишок найти муйракитан. Пурпурная кровь лилась рекой, заливая лицо лагуны. Наступала ночь.

Макунаима продолжал поиски. Он нашел обе серьги, все пальцы, оба уха, оба кокосища, нос, и все эти сокровища он прикрепил на свои места с помощью лиан и рыбьей слизи. А вот ноги и муйракитана нигде не было. Их сожрал Урурау — чудо-юдо, которому ни яд, ни оружие не сделают худо. А тем временем черная кровь, наполнившая лагуну, покрыла песок. Так и наступила ночь.

Макунаима не бросал своих поисков. От его отчаянных криков лесные звери съежились в страхе. Но все тщетно. Герой прыгал на единственной оставшейся ноге и причитал:

— Талисман моей треклятой! Нет ответа. Тебя не вижу, нет любимой и нет света!

И так он все прыгал на одной ноге. Из его голубых детских глаз катились слезы, орошая белые полевые цветочки. Цветочки голубели, превращаясь в незабудки. И вот герой устал и остановился. Он скрестил руки на груди в таком героическом отчаянии, что все на свете вдохнуло что было сил и раздулось, иначе никак не вынести этой безмолвной скорби. Только какой-то мелкий комарик назойливо пищал: “Иду из Минас, из Минас, из Минас”, разжигая еще пуще героическую печаль.

И тогда Макунаима полностью потерял весь интерес к этой земле. На небесном бриллиантовом своде переливалась светом толстая молодая Капей. Макунаима посмотрел на нее, поразмыслил еще чуток, куда ему больше хотелось, на небо или на остров Маражо. Он было собрался уже в Каменный город, чтобы жить там с энергичным Делмиру Гоувейей, но решиться на это ему духу уже не хватило. Жить там так, как он жил до сих пор, было бы невозможно. Ведь отчасти именно поэтому он потерял интерес к земле сей… Все то, из чего состояло его существование: все эти встречи, забавы, очарования, страдания, весь этот героизм — ведь это, в конце концов, была совершенно привольная, ничем не ограниченная жизнь; а осесть в городе Делмиру или на острове Маражо не имело никакого смысла. К тому же герой был совершенно не склонен к самоорганизации. Так он и решил:

— Ну что ж поделаешь!… В силке тому грифу привольней, который запутался повыше — он гадит на того, кто бьется ниже; нет больше счастья в мире, и я ухожу на небо!

Он собирался на небо, чтобы жить там со своей треклятой. Он станет красивым огоньком, бесполезным, но являющимся частью нового созвездия. Ничего такого нет в том, чтобы стать бесполезным огоньком, — по крайней мере, вся родня, все родители всех живущих на его земле, матери, отцы, братья, женщины, девушки, девчушки — все эти знакомцы его стали такими огоньками, жизнь которых теперь — один бесполезный свет звезд.

Он посадил в землю семя лианы матамата, сына Луны, а пока лиана росла ввысь, взял острый булыжник и написал на стене пещеры, которая когда-то давным-давно была огромной черепахой, такие слова:

Я В МИР ПРИШЕЛ НЕ КАМНЕМ БЫТЬ.

Вот лиана уже выросла и зацепилась одним усиком за Капей. Хромой герой подхватил клетку с леггорнами и стал подниматься к небу, напевая:

Попрощаемся с тобою
Навсегда,
Словно птичка улетает
Из гнезда,
Крылом взмахнула — уже нету
И следа,
Лишь гнездо ветер качает
Иногда.

Поднявшись, он постучал в хижину Капей. Луна открыла дверь и спросила:

— Чего тебе, хромоножка?

— Здравствуй, матушка! Ты приюти-ка меня да дай перекусить!

Тогда Капей поняла, что перед ней стоит никакой не хромой бродяга, а герой Макунаима. Но в ночлеге она ему отказала, потому что вспомнила, как однажды воняло от героя. Макунаима разозлился и отметелил голову змея — поэтому теперь на ней такие темные пятна. Это синяки от побоев Макунаимы.

Тогда Макунаима пошел просить ночлега у Кайюаногуэ, утренней звезды. Кайюаногуэ выглянула в окно посмотреть, кто идет, и из–за ночной темноты и хромоты героя приняла его за одноногого проказника:

— Чего тебе, саси?[5]

Тут она присмотрелась и увидела, что это был герой Макунаима, так что даже ответа не стала дожидаться, вспомнив, как от него тогда несло.

— Пойди помойся! — пробурчала звезда, закрывая окно. Макунаима тогда крикнул в сердцах:

— Давай выходи, тунеядка!

Кайуаногуэ не на шутку испугалась, задрожала и спряталась за дверью, подсматривая в замочную скважину. Вот почему звезда-красавица такая маленькая и так сильно дрожит.

Тогда Макунаима постучал в хижину Пауи-Подоле, Отца Мутуна. Пауи-Подоле очень любил героя, потому что Макунаима в тот раз защитил его от мулатистого мулата во время празднества в честь Южного Креста. Но сказал так:

— Ах, герой, поздно ты пришел! Мне было бы большою честью принять в своем дому потомка Черепахи, первого из всех племен… Вначале ведь была на свете одна только Большая Черепаха… И она-то в тиши ночной выкинула из своего живота человека и его жену. То были первые живые существа и первые из людей вашего племени… Другие пришли позже. Ты поздно пришел, герой! Нас здесь уже двенадцать, а с тобой стало бы тринадцать апостолов за столом, а это плохая примета. Очень сожалею, но плакать не могу!

— Ну что ж поделать, снимать штаны и бегать! — воскликнул герой.

Тогда Пауи-Подоле сжалился над Макунаимой. Он принялся колдовать. Взял три веточки, подбросил их в воздух, перекрестился и превратил Макунаиму со всем его хозяйством — с петухом, с курицей, с клеткой, с револьвером, с часами — в новое созвездие. Оно теперь зовется Большой Медведицей.

Говорят, был в наших краях один профессор — конечно, немец, — который говорил, что Большая Медведица — это саси, потому что у нее только одна нога… А вот и нет! Саси все еще гуляет по этому свету, разбрасывая костры и связывая узлы в гриве жеребцов… А Большая Медведица — это Макунаима. Это тот самый оставшийся без ноги герой, который после стольких бедствий на земле, где нет здоровья, но есть полчища муравьев, разочаровался во всем, ушел прочь и теперь гуляет в одиночестве по бескрайнему полю небесному.

Эпилог

Так закончилась история, а потом забылась.

В лесу больше не оставалось ни души. Беда постигла племя тапаньюмас, и его сыны умирали один за одним. Больше не было никого. Те места: поля, овраги, луга, опушки, пороги, леса, таинственные чащи — все совершенно вымерло и опустело. На берегу Урарикоэры спала беспробудная тишина.

Ни одного человека не осталось на земле, который знал бы язык племени, а тем паче мог бы пересказать его необычайные сказания. Кому же было узнать о герое? Братья, превратившиеся в прокаженную тень, теперь были второй головой Отца Урубу, а Макунаима — созвездием Большой Медведицы. Некому больше было рассказывать красивые истории на умершем языке. На берегу Урарикоэры спала беспробудная тишина.

Как-то раз оказался в тех краях один человек. Было предрассветное время, и Вей отправила своих дочерей посмотреть на звезды. От бескрайней страшной пустоты мерли рыбы и птицы, да и сама природа упала в обморок. Царила такая плотная тишина, что ветки уменьшились в размерах. И тут в грудь человеку ударил голос откуда-то с листвы:

— Куррр-пак, папак! Куррр-пак, папак!

Человек от страха вмиг съежился, как младенец, и похолодел. А тут невесть откуда прилетела еще колибри, ударившись ему о лицо:

— Било, било, било, ла — тетейя!

И взлетела стремительно ввысь. Следя за ее полетом, человек посмотрел на небо.

— Попробуй, догони меня, старый бык! — крикнула она, прежде чем умчаться.

Тогда человек обнаружил на одной из веток смотрящего на него зеленого попугая с позолоченным клювом. И сказал:

— Лети сюда, попугай.

Попугай тогда слетел человеку на голову, и они пошли вместе. По дороге попугай стал говорить на непонятном, мягком языке, и язык этот был как песня и как пальмовое пиво с медом лесных пчел и ароматом неизвестных доселе лесных плодов.

Вымерло племя, от семьи осталась лишь тень, подточенная муравьями хижина рассыпалась в прах, а Макунаима поднялся в небо, но остался на земле аруаи из свиты попугаев с тех времен, когда герой был Императором Макунаимой. И только попугай в тишине Урарикоэры хранил от забвения сказания и исчезнувший язык. Только попугай хранил в тишине слова и деяния героя.

Он рассказал все это человеку, а затем упорхнул в сторону Лиссабона. Человек тот — я, друзья мои, и я должен передать вам то, что услышал. Для этого я и пришел сюда. Я сел на листья, поискал у себя клещей, побренчал на гитарке и впустил в этот мир через свой рот рваным ритмом на нечистом языке песню, слова и деяния Макунаимы, героя нашего народа.

Вот и все.