От своего города я требую: асфальта, канализации и горячей воды. Что касается культуры, то культурен я сам.

Карл Краус

7 сентября в псковском клубе ТИР прошла презентация книги «Пост-исторический город П. Анти-путеводитель», имевшая шумный успех. Авторы книги — философ и музыкант Алексей Жихаревич и социолог и фотограф Дмитрий Лебедев — представили публике настоящий художественный проект, объединивший яркие кадры городских ландшафтов и развернутый культурно-исторический комментарий. В книге нет недостатка и в специфическом юморе, на который способен лишь человек, по-доброму относящийся к объекту своего остроумия — за неимением печатного аналога слова, которое было бы здесь более уместным, назовем такое отношение «подтруниванием». Как резюмирует первая страница книги: «Мы, скобари, по-другому не умеем!»

Идея проекта выросла из деятельности одноименной группы в социальной сети Facebook, работающей с весны 2016 года. Однако более важно то, что авторы книжной версии «Пост-исторического города П.» претендуют на открытие нового жанра, который, вслед за В. Шефнером, они обозначают как «смесь бреда и быта». У самого Шефнера, впрочем, было и другое определение для своих текстов, которые он называл «сказками для умных» или «полувероятными историями». Из сюжетов такого рода в значительной степени и состоит «Анти-путеводитель», приоткрывая малоизвестные страницы истории города П., в котором в разное время останавливались Герберт Уэллс и Зигмунд Фрейд, переживали внезапные откровения Кит Ричардс и Максим Горький; студенты Родченко и члены масонских лож проектировали здешнюю жилищную инфраструктуру, а ученые местного университета проводили испытания машины времени и биологического оружия. Одно из этих испытаний завершилось появлением в городе «карликовых шумеров», перенесенных псковскими естествоиспытателями из второго тысячелетия до н.э. прямо в 90-е годы прошлого века. Как рассказывает Анти-путеводитель, уменьшившись в размерах в результате межвременного скачка, шумеры быстро освоились в Пскове и даже облюбовали детский сад «Кораблик» для строительства своих маленьких зиккуратов. (Автор этих строк, посещавший «Кораблик» как раз в то лихое время, до сих пор может припомнить несколько слов из шумерско-аккадского…) Одним словом, «Пост-исторический город П.» дает пищу для размышлений и изысканий далеко не только туристам и краеведам.

Книгу предваряют краткие пояснения, которые, однако, не представляются достаточными, коль скоро дело идет о новом жанре. Демарш «Анти-путеводителя» явно превосходит пределы, допускаемые его скромно-ироничной формой, и постольку нуждается в истолковании, попытка которого и предлагается вниманию читателю в нижеследющих заметках.

I.

Коммунизм действительно перестал быть утопией: осуществилось его земное воплощение. А осуществление означает завершение, которое одновременно открывает возможность повторения.

Борис Гройс

Начнем с начала. Книга открывается преамбулой, в которой символически противопоставлены друг другу Псков древний, старинный, губернский, с «открыточными видами и колокольными звонами», и Псков «серо-бетонных, панельных, многоэтажных, продуваемых всеми ветрами районов-спален», где «живет и работает большая часть горожан», но «ничего не происходит», «нет никаких важных событий, никакой “истории”». В чем исторический смысл этой оппозиции?

Несомненно, «железобетонная посюсторонность», путеводителем по которой является «Пост-исторический город П.» — прямая наследница артефактов позднесоветского жилищного проекта. О том, что господствующая парадигма городского планирования в современной России так и не поменялась с советских времен, сказано и написано много. Так и «Анти-путеводитель» ведет своего читателя по знакомому ландшафту многоквартирных блочных домов, построенных, возможно, уже после распада СССР, но сохраняющих отпечаток предшествующей архитектурной формации. Однако сложная гамма чувств тревоги, одиночества и безнадежности, которые порой внушают спальные районы современных российских городов, парадоксальным образом связана не с провалом, но, напротив — с крупным историческим успехом советского урбанизма в области модернизации городской повседневности. Действительно, сложно поспорить с тем, что массовое строительство жилья и послевоенная волна урбанизации в СССР для своего времени были серьезным историческим прорывом. Как выразился историк Э. Хобсбаум, с 1950-х гг. Средневековье внезапно закончилось для 80% населения земного шара [1], а на территории пост-исторического города П., как и во множестве других подобных городов, это случилось благодаря усилиям советской «диктатуры развития». В течение следующего десятилетия советская Россия стала урбанизированной страной, впервые превысив пороговое значение в 50% населения, живущего в городах (показатель, до которого мир в целом добрался лишь к середине 2000-х) [2]. Таким образом, сам «объект» пост-исторического «Антипутеводителя» унаследован им из недавнего — исторического — прошлого.

Характерно поэтому, что в преамбуле авторы книги противопоставляют спальным районам именно городскую старину, а «славное прошлое» средневековой вечевой республики — панельной изнанке советского проекта городской модернизации, первоначальный (пускай и сугубо «количественный») успех которого обернулся разочарованием и безнадежностью на его излете. На теоретическом уровне сходное чувство разочарованности проступает в работах российских исследователей, писавших о советских и пост-советских городах как «бургах без буржуа» (А. Вишневский) или «слободах» (В. Глазычев). Такие поселения вроде бы обладают всеми благами материальной инфраструктуры, но все–таки им чего-то недостает, чтобы называться городами в полном смысле слова [3]. Часто эта нехватка мыслится в терминах особой городской культуры, построенной на анонимном общении и слабых социальных связях, без которой город, даже оснащенный всеми необходимыми архитектурно-строительными атрибутами, не может стать самим собой. Такой способ мышления восходит к долгой традиции новоевропейской социальной мысли, а более точно — к социальной теории рубежа XIX-го и XX-го веков, и опирается на опыт городского развития Западной Европы. В рамках данной традиции город выступает как квинтэссенция современного образа жизни, своего рода арена, сцена или фон для долговременных исторических процессов, определивших специфику современности — будет ли это индустриальная революция (Манчестер), революция политическая (Париж) или тотальное городское планирование высокого модернизма (Бразилиа). Если в раннее Новое время город сыграл роль своего рода «социального тренажера», на котором отрабатывались практики буржуазной экономики и права, политических и гражданских свобод, то на более позднем этапе городское пространство превратилось в зримое воплощение символов «буржуазной цивилизации». Тот же Хобсбаум, юность которого прошла в Вене и Берлине межвоенного периода, и заставший архитектурное наследие belle epoque, описывает их так: «биржа, университет, Бургтеатр, монументальная ратуша, парламент в духе классицизма, колоссальные музеи истории искусств и естественной истории, стоящие друг напротив друга, и, конечно же, сердце каждого уважающего себя буржуазного города XIX века — Гранд-опера» [4].

Для классиков социальной теории город был «синекдохой современности» [5], но и сегодня, воображая себе город мечты, мы невольно требуем от него быть более современным, чем сама современность. Мишель Фуко описал этот эффект как «утопическое удвоение», исследуя генезис института тюрьмы [6], однако его можно распространить на способ функционирования всех модернистских утопий, в том числе градостроительных — хотя бы в том смысле, что действительные результаты социальных реформ никогда не достигают блеска своей идеальной версии. И хотя сегодня идеалом для пост-советского горожанина, скорее всего, будет не имперская Вена, а тихие улицы Хельсинки, зеленые парки Лондона или велодорожки Амстердама, не нужно вдаваться в детальные сравнения, чтобы ощутить мучительное несоответствие города, как он есть, и того, каким он мог бы быть. Ближайший к нам исторический аналог этого ощущения опять-таки обнаруживается в последние десятилетия существования Советского Союза, а именно — в визуальной эстетике кинематографа времен «застоя», главным внешним признаком которого является неповторимая «аура обветшания», «характерная цветовая гамма с преобладанием грязновато-зеленоватых тонов», в которой даже только что сданные брежневские новостройки выглядят «так, как будто они уже пережили десятилетия постсоветского инфраструктурного недофинансирования» [7]. Средневековье закончилось и наступила современность, но слишком поздно, так что для нее самой уже не осталось сил. Застойное кино транслирует тот тип «социального самочувствия», отголоски которого звучат и в «Пост-историческом городе П.» Его генеалогию детально реконструировал антрополог А. Юрчак в своей книге о «последнем советском поколении», пронзительно озаглавленной «Это было навсегда, пока не кончилось».

Согласно Юрчаку, «поздний социализм» запустил парадоксальную динамику, которая сделала возможным и его распад, и неожиданность этого распада. Советские идеологические ритуалы, насаждая, казалось бы, незыблемую норму во всех сферах социальной жизни, от стандартной «дубовой» речи официоза до стандартной планировки многоквартирных домов, одновременно создавали «иные пространства», параллельные этой норме, выходящие к ее пределам и эти пределы пересекающие. По мере стабилизации формы идеологических высказываний их буквальный смысл сдвигался и размывался, а сами они наполнялись новыми содержаниями, не предусмотренными идеологией, но и не обязательно ей противоречащими. Сложившаяся в результате ситуация «перформативного сдвига» сделала социальные эффекты высказываний важнее констатируемого ими смысла, и «последнее советское поколение» получило возможность постоянного несовпадения с самим собой [8]. Так возникли лишь на первый взгляд противоречивые сочетания искренней убежденности в моральном превосходстве социализма и (столь же искренней) иронией в его адрес, добровольное участие в формальных партийно-комсомольских ритуалах и отвержение пустого формализма ради «работы со смыслом», занятие неквалифицированным трудом в котельной ради свободного времени, посвящаемого, среди прочего, написанию диссертаций или художественным экспериментам. Короче говоря, советское государство эпохи «застоя» невольно создало условия для развития особых форм культуры — от археологических кружков и поэзии Пригова до арт-групп вроде Митьков или некрореалистов — не укладывающихся в бинарные оппозиции контроля и сопротивления, идеологического вымысла и противоречащей ему реальности.

Для описания этих форм существования Юрчак использует бахтинский термин «вненаходимость», и именно к ним ведет прерывистая линия генеалогии пост-исторического города П. В художественном произведении в отношении «вненаходимости» находятся голос автора и голос героя, не будучи ни тождественными, ни независимыми друг от друга. С антропологической точки зрения, сходным образом выглядит положение субъекта в рамках системы отношений власти: субъект одновременно находится и внутри, и вне ее. По отношению к позднему социализму позиция вненаходимости представляла собой «третий путь», не сводящийся ни к безоговорочной поддержке (искренней или циничной) государственной политики, ни к ее бескомпромиссному отрицанию, предоставляя субъекту возможность особого рода политики, где участие в воспроизводстве формы идеологических ритуалов государства непреднамеренно смещало и трансформировало смысл этих ритуалов, так что, когда перестройка сфокусировала на этих смысловых смещенияъ публичное внимание, распад символического порядка государства не заставил себя долго ждать и ни для кого не стал неожиданностью.

Для нас интересны, однако, не прямые политические последствия вненаходимости, но она сама как способ «позиционирования» субъекта по отношению к различным видам «авторитетного дискурса» [9] , сохраняющий свою значимость и в пост-советский период [10]. Наиболее значимым образом наследство вненаходимости проявляется в том, что касается публичной стороны «Анти-путеводителя» и позиции его авторов. Во-первых, это их сознательный отказ мыслить бинарно, в терминах политически окрашенных оппозиций. Описание группы «Пост-исторический город П.» в Facebook, ставшей прообразом «Анти-путеводителя», поясняет, что изначально она называлась «Реальный Псков»,

как бы противопоставляя окружающую нас «реальность» окраин глянцевой «открыточной» картинке центральной части города. Но в процессе разговора выяснилось, что не все так просто.

Следующий за этим замечанием комментарий артикулирует позицию, которую предпочитают авторы «Анти-путеводителя», дистанцируясь одновременно и от циничного «троллинга», и от прекраснодушного морализаторства:

Думается, что главное в нашей ситуации — не создать очередную жалобную книгу или «убитые дороги» (тем более, что все мы видели, чем кончаются подобные проекты), не потроллить власть или «вызвать общественный резонанс» (хотя и это важно, и в этом есть определенный смысл).

Главное — это понять, как мы можем говорить об окружающей нас панельной повседневности, не теряя собственного достоинства, найти такой способ высказывания и описания нашего жизненного мира, который мог бы ответить на бодрые чиновные реляции, не впадая в истерику, не унижаясь до жалоб.

Этот способ высказывания был найден, и в нем узнаются отдельные черты описанной Юрчаком «иронии вненаходимости», немало примеров которой можно встретить на страницах «Анти-путеводитель». Взять хотя бы Ганзёныша:

На примере Ганзёныша нетрудно видеть, как в описании этого экспоната «пост-исторического музея» совершается двухтактное ироническое движение: сверхиндентификация с авторитетным языком и его деконтекстуализация [11]. Ясно, что здесь высмеивается образ города П., конструируемый его администрацией, — образ средневекового центра вечевой демократии и ганзейской торговли, в котором и сегодня живут «стойкие духом» люди, гордо хранящие древние традиции и охраняющие нерушимые границы российского государства, независимо от его политической формы, правящего режима или идеологии. Комментарий «Анти-путеводителя» воспроизводит эти штампы авторитетного языка, которые можно встретить как в предвыборных лозунгах, так и в туристическом буклете, или в «идейно-художественном обосновании», непременно сопутствующем конструкции новых достопримечательностей по случаю празднования Ганзейских дней две тысячи какого-то года. Внимательный читатель заметит в приведенном отрывке и другой «объект насмешки» — технократическую аргументацию в пользу эффективности, долговечности, эргономичности и т.д. выдвинутого на конкурс проекта, неизменно сопутствующую всевозможным инициативом по «реновации» и «благоустройству» пост-советской России. Использование такого рода языка для описания чуждого ему объекта — неряшливого, хотя и выразительного изображения на бетонном заборе — создает иронический эффект, а авторы тем самым занимают «вненаходимую» позицию по отношению к языку «идейно-художественных описаний», технических стандартов и Ганзейских дней.

«Вненаходимость», однако, это не просто ироническая дистанция, но и способ сборки определенного рода социальности, который Юрчак обозначает как «публику своих», то есть группу людей, связанную не столько общим положением в социальной структуре, сколько разделяемым ее членами отношением к «авторитетному дискурсу», языку официальных высказываний власти. «Пост-исторический город П.» обращается именно к такого рода публике, ведь первоочередной задачей авторы книги видят в поиске такого способа высказывания, который мог бы «ответить на бодрые чиновные реляции». Действительно, и без пояснений ясно, что «Анти-путеводитель» адресован не представителям городской власти, которых необходимо познакомить с брутальными реалиями жилищно-коммунальной жизни. С другой стороны, сообщество потенциальных читателей книги не ограничивается и непосредственными обитателями города П., с этими реалиями вполне знакомыми. Скорее, выражаясь бюрократически, адресатом книги является «неограниченный круг лиц», живущих, как пишут авторы книги, в «любом другом российском городе» (к этой необычной формулировке мы еще вернемся), которых объединяет определенное отношение к окружающей среде, где сосуществуют «панельный бардка» и «бодрые рапорты чиновников». В этом смысле у «Анти-путеводителя» есть своего рода «мобилизционная», или, скажем мягче, «педагогическая» задача — в той мере, в какой он не столько обращается к уже готовой «публике своих», сколько создает, собирает ее самим актом высказывания.

Конечно, отличия пост-советской (пост-исторической) социальной жизни от периода позднего социализма, для анализа которого был разработан применяемый нами концептуальный аппарат, очевидны, и самым главным, пожалуй, является сегодняшняя подвешенность, негарантированность статуса «авторитетного дискурса» в качестве безальтернативного. В определенном смысле позиция «вненаходимости», которую, как, надеемся, нам удалось показать, пытаются занять авторы «Анти-путеводителя», стала более рискованной и менее понятной и узнаваемой даже для «своих». Тем не менее, сам способ «говорить об окружающей нас панельной повседневности, не теряя собственного достоинства», как кажется, все–таки унаследован из эпохи, описанной Юрчаком. Поздний социализм — это своего рода «исчезающий посредник» [12] между городом П. и «Анти-путеводителем» по нему, время, когда, так сказать, история закончилась в прошлый раз, и именно этому времени принадлежат и предмет, и способ его описания — с одной стороны, «бодрые реляции чиновников» и панельные многоэтажки, с другой — их «вненаходимые» обитатели.

II.

[Философия]… любой ценой стремится не быть современной, не зависеть от временного, а стремится выделить из современности то, что Ницше обозначал как безвременное, которое принадлежит современности, но которое повернуто и против нее — «ради того времени, которое, Я надеюсь, грядет». Оно живет не в глухих лесах и на непроходимых лесных тропах, которые философия тщательно исследует, а, скорее, в городах и на улицах, даже в том, что носит там наиболее искусственный характер (factice).

Жиль Делёз

Несмотря на то, что генеалогия «Пост-исторического города П.» отсылает к периоду позднего социализма, ни сам город, ни «Анти-путеводитель» по нему этой генеалогией далеко не исчерпываются — напротив, важные отличия обнаруживаются даже там, где культурные параллели, казалось бы, совершенно очевидны. Действительно, на первый взгляд, концепция книги, демонстрирующая читателю галерею исторических событий и персонажей, связанных с городом П., напоминает замечательный фильм Карена Шахназарова «Город Зеро». Лента 1988-го года повествует о злоключениях инженера средней руки Варакина (Леонид Филатов), по служебной надобности вынужденного посетить некий провинциальный город, в перипетиях жизни которого он безнадежно увязает в результате серии загадочных совпадений. Совершая безуспешные попытки вернуться домой, Варакин (а вместе с ним и зритель) становится невольным свидетелем и участником фантасмагорической картины, где судьбы городских аборигенов странным образом вплетаются в ткань мировой истории, а сам город оказывается ее подлинным средоточием. Так, например, в краеведческом музее инженеру с гордостью поясняют, что в здешних местах «отметились» все сколько-нибудь значимые исторические деятели, от троянцев, римлян и гуннов до членов Политбюро ЦК КПСС. Постепенно становится ясно, что жители Города Зеро — не просто случайные люди, носители идиосинкразических характеров и личных драм, а воплощения постоянных социальных типов, и постольку они обречены бесконечно воспроизводить одну и ту же историю, вновь и вновь подтверждая подмеченную Марксом правоту «старика Гегеля»: сначала как трагедию, затем как фарс. Предприняв несколько безрезультатных попыток бегства и отчаявшись найти рациональный смысл происходящего, инженер Варакин принимает трагикомическую реальность Города Зеро, однако в последний момент побег ему все же удается — на лодке, уплывающей сквозь туман в неизвестном направлении.

«Город Зеро» кажется городом-побратимом пост-исторического П.: здесь есть место и мрачной отчужденности спальных районов, и чиновному скудоумию, и своеобразному юмору, разряжающему общую атмосферу абсурда и упадка. Однако не будем торопиться. Название книги не случайно содержит загадочную цифру 42 — прямую отсылку к знаменитому роману Дугласа Адамса «Автостопом по Галактике». Как говорит «Анти-путеводитель»:

Единица, пожалуй, слишком обязывает, слишком явно призывает к осознанию собственной важности и/или новизны. Число «сорок два», напротив, противится всякому пафосу.

Собственно, 42 — это число, сгенерированное компьютером, которому в романе Адамса был задан Главный Вопрос Жизни, Вселенной и Всего Остального. Не нужно быть философом, чтобы понять: ответом на этот вопрос будет не что иное, как Абсолютное знание, достижение которого, согласно Гегелю, является завершением исторического процесса — а ведь именно Гегелю, как известно, и принадлежит идея конца истории, по крайней мере, в ее секулярной формулировке. Отсюда ясно, что, строго говоря, если пост-исторический анти-путеводитель и должен иметь номер, 42 является единственно возможным вариантом.

Продолжая этот нумерологический аргумент, можно яснее увидеть отличие пост-исторического П. от шахназаровского Зеро. Так же как изобретение нуля потребовало длительного развития математической мысли, Город Зеро — это продукт долгой истории, ее завершение и ее вершина, с которой можно обозревать прошлое в целом, как нагромождение музейных экспонатов. Конечно, здесь есть насмешка над советской концепцией истории СССР, которая начинается, если верить заголовкам учебников, «с древнейших времен». Важнее то, что Город Зеро — это город-архив, который «умножает свое состояние, умножая себя на ноль» (Б. Усов). Его экономика — методичное и тщательное накопление исторических сокровищ, событий, поступков и артефактов, без возможности их, наконец, растратить; его психика — невроз навязчивости. Город Зеро живет в соответствии с концепцией истории, подчиняющей локальное — глобальному, а частное — общему. Так же как его жители суть не люди, а типы, так и сам этот город существует лишь как точка, через которую пролегал маршрут мировой истории. В свое время Сартр ровно за это критиковал догматический марксизм французской компартии: объектом его атаки было стремление французских коммунистов «пристроить» (placer) наперед заданные фетишизированные сущности, вроде финансовой буржуазии или крестьянства, почерпнутые из работ Маркса, но утратившие связь с актуальным историческим процессом, в рамки универсальной исторической схемы [13]. Так и Город Зеро есть лишь постольку, поскольку он «пристроен», то есть размещен в некотором масштабном повествовании — не столь важно, рассказывает ли оно о падении Римской Империи, классовой борьбе или достижениях народного хозяйства за такой-то год.

Напротив, пост-исторический город П. живет по модели потлача, непроизводительной траты, производства не ради отложенного потребления, но производства самого потребления. Этой модели следуют, например, городские чиновники, потратившие 300 тысяч рублей на покупку флагов для празднования Дня города. В соответствии с ней построен и «Анти-путеводитель». Действительно, полувероятные истории, которые рассказывает книга, не имеют ничего общего ни с поверхностными упражнениями в эрудиции, ни со скопидомной мудростью краеведа, оберегающего крупицы прошлого в стенах музея. «Пост-исторический город П.» — нечто противоположное любой разновидности интеллектуальной и художественной скупости; напротив, это своего рода демонстрация силы, понимаемой в ницшеанском смысле слова — как избыток творческой энергии. Да и специфическое остроумие книги не стоит смешивать с распространенной сегодня злой политической сатирой: политика втягивается в воронку скобарского задора не потому, что является исключительно подходящим для него объектом; скорее, мишенью она становится, просто попавшись под руку (в объектив камеры) авторам книги, которые как бы говорят читателю: «А я еще и вот так могу!»

В отличие от Города Зеро, география которого лишь «дает материю переменных местностей для истории как формы» [14], пост-исторический город П. открывает взгляду своего наблюдателя ландшафт, который может быть осмыслен вне и помимо отсылок к той или иной исторической траектории. Если в городе Зеро нет ничего кроме истории, в пост-историческом П. есть все, кроме этой последней. Это обстоятельство позволяет «Анти-путеводителю» выскользнуть из тисков оппозиции локального и глобального, всемирно-исторического и местного, сообщая описываемым реалиям универсальное измерение. Так, например, строительный забор, стоявший на одной из улиц города П. с незапамятных времен, становится сквозным параметром человеческого существования как такового:

Будь Хайдеггер скобарем, среди анализируемых им экзистенциалов наравне с бытием-в-мире, бытием-с-другими и пр., несомненно, появилось бы бытие-вдоль-забора. А что, вполне себе фундаментальный модус человеческого существования. В самом деле, двадцать лет стоит на остановке «улица Печорская» этот забор. Уже выросло поколение, которое не представляет себе жизнь без этого забора. Уже дикая природа образовалась внутри ограждаемого этим забором пространства. Уже в Чернобыль возят экскурсии, а забор этот все стоит. Так, глядишь, он и нынешнюю власть перестоит.

Сходным образом коммунальная дилемма «асфальт или брусчатка?» превращается в разновидность проблемы первоначала, а безадресное требование-пожелание «Добра!», написанное на стене ларька, приобретает смысл этической максимы — ведь его адресатом может быть каждый (недаром «Анти-путеводитель» сопровождает это изображение комментарием из «Никомаховой этики»). Такого рода сюжеты придают пост-историческому «Анти-путеводителю» позитивное содержание, не сводящееся к иронической критике несменяемой власти и жилищно-коммунальной разрухи. Это содержание не заявляется напрямую на уровне концепции, но именно оно позволяет увидеть в «Анти-путеводителе» нечто большее, чем банальную интеллигентскую фронду:

Поскольку описываемый ландшафт лишен истории, постольку он лишен и индивидуальности — в сущности, это мог бы быть и любой другой российский город: везде одинаковый панельный бардак, разломанные скамейки, загаженные песочницы, уродливые люки, забитая ливневая канализация, лужи, мусор и безысходность.

Не исключено, что отсутствие истории означает не просто утрату индивидуальности, но освобождает место для мысли, способной оторваться от идиосинкразии собственных предпосылок — может статься, что в качестве путеводителя «по любому другому городу», «Анти-путеводитель» располагает пост-исторический город П. в одном ряду с другими «географиями ума»: лесными тропами Швабии или средиземноморским побережьем Эллады.

III.

Мне сверху видно все, ты так и знай…

Guf

Внешнее, общая рамка, это не то, что господствует надо мной; она — то, над чем господствую я своим взглядом. Но того, над чем я господствую, я не вижу, пока не перестану смотреть наружу, вовне, ведь иначе я сразу же буду ограничен моей собственной точкой зрения. Поэтому никогда нет большого смысла различать индивида и контекст, ограниченную точку зрения и неограниченную панораму, перспективу и то, что рассматривается как не имеющее перспективы. Лучше различать тех, кто смотрит из окна и ничего не видит, не имеет представления о том, кто они такие и что им следует делать, и тех, кто, находясь в непрерывном потоке следов, подбирает изображение, которое расскажет им, в частности, и о том, кто они такие, и об общей рамке, в которой они должны найти свое место. Либо я действительно вижу и не вижу ничего, я сам ничто; либо я ничего не вижу напрямую, я смотрю на след и начинаю действительно видеть, постепенно становлюсь кем-то.

Бруно Латур

Рассмотрение пост-исторического «Анти-путеводителя» с позиций его генеалогии или философских посылов, однако, еще ничего не говорит о нем как, собственно, о путеводителе. Здесь имеет смысл еще раз обратиться к концепции книги как «путеводителя по любому другому городу». Эта концепция имеет парадоксальный характер, подменяя конкретное место, на котором сконцентрирован путеводитель в традиционном понимании, неограниченным множеством территорий. Такого рода жест снова отсылает к роману Дугласа Адамса, который в оригинале тоже называется путеводителем — по Галактике, протяженность которой, возможно, и ограничена, но явно превышает амбиции этого жанра. По этому поводу в «Пост-историческом городе П.» содержится следующее рассуждение:

Если классический путеводитель ведет вас по маршрутам, составленным экспертами, чтобы вы могли наилучшим образом обозреть достопримечательности, то здесь нет ни маршрута, ни экспертов, и ничего примечательного вы не встретите. Эта книжка нужна не для того, чтобы выделить важное — напротив, она старается показать неважное, ненужное, то, на что привычно не обращают внимания, битые пиксели нашей реальности.

Иначе говоря, жанр путеводителя построен на репрезентации, подкрепляемой экспертным суждением, которое обосновывает отбор значимых мест, объектов и маршрутов. Конечно, можно сказать, что «Анти-путеводитель» представляет собой пример своего рода контр-экспертизы, когда городские обитатели противопоставляют свое повседневное знание умозрительным построениям чиновников и градостроителей, не способных увидеть сложность реальной жизни из окон высоких кабинетов. Однако представляется, что дело обстоит сложнее, ведь «Пост-исторический город П.» не претендует на корректное описание реальности, ускользающей из «бодрых рапортов чиновников». В противном случае вполне обоснованными были бы обвинения в «очернении» Пскова, которые адресовали авторам анонимные комментаторы в интернете и на презентации книги, а равным образом и противоположные им фаталистические констатации, возводящие пост-историческую разруху в имманентное свойство то ли города П., то ли страны, на просторах которой он расположен. Другими словами, речь не идет о том, чтобы противопоставить одну репрезентацию другой или столкнуть лбами официальных и повседневных «экспертов», критиков и охранителей. Сама композиция книги наводит на иной ход рассуждений.

Добротный путеводитель пытается соответствовать своему объекту, и, как в любой хорошей копии, в нем «всегда присутствует продуктивная операция и соответствующее ей если не знание, то хотя бы правильное мнение» [15]: отбор, оценка, экспертное суждение, причем не столь важно, наделен ли эксперт официальными полномочиями судить, апеллирует ли он к авторитету абстрактного знания или практического опыта. Напротив, пост-исторический «Анти-путеводитель» лишен какой-либо иерархии: в книге нет сквозного сюжета, нет центра, нет маршрута; так же, как и прогулку по городу П., ее чтение можно начать с любого места.

Вместо иерархии стоящих на своих местах достопримечательностей, читатель сталкивается с циркуляцией объектов, пространств и персонажей — это и воображаемые ландшафты из художественной литературы (Милн, Буссенар, Уэллс, Джойс, Ремарк, Грэм…); места обитания экзотических существ (Теплотрасс, Труболаз Стенной…), испытательные полигоны для тестирования новых технологий (Андроид модели «Скобарик», Роботы-кассиры…), территории локальных сообществ (Парафизики, Неопифагорейцы, Взрослые Цветов…), линии городской обороны (Бетонно-позитронная пушка…), и так далее. Эти потоки не подчинены единой логике, а существуют параллельно, выборочно соединяя друг с другом одни элементы и территории, и отсекая другие — так, например, понятно, что местный филиал СИ РАН подключен к Говнопроводу, Гипер-орган связан с Флейтой Водосточных Труб, а Портал Роулинг и Вход в Аид объединяет то, что оба они ведут вовне, за пределы пост-исторического города П. — в те места, откуда приходят пауки-плиткожоры и варвары Палкинского района. Однако ни одна связь не господствует над остальными, ни один способ отбора не занимает доминирующего положения. Поэтому, пожалуй, лучшей иллюстрацией принципа, по которому построен «Анти-путеводитель», является упоминаемая на его страницах Отраженная роща, расположенная на ул. Инженерной:

Этот принцип можно назвать принципом со-возможности: пост-исторический город П. всегда больше самого себя, и в то же время ниоткуда не виден целиком. Так же, как березовая рощица доступна взгляду наблюдателя лишь в качестве отражения в стеклах «уродливого балкона первого этажа», доступ к пост-историческим ландшафтам всегда опосредован: увидеть пост-исторический город П. целиком можно, пожалуй, лишь с высоты последнего полета Аладдина, который, впрочем, уже состоялся и, по-видимому, не слишком удачно завершился. Вернемся к концепции книги:

Зачем это нужно? Затем, что для описания этой — всю жизнь окружающей нас с вами — железобетонной посюсторонности нет даже нормального языка (если не считать таковым бодрые рапорты чиновников). Затем, что для того, чтобы выжить в этом пост-историческом жизненном мире, надо научиться видеть его, останавливать на нем взгляд, делать предметом размышления. В этом смысле наша идея состоит в том, чтобы, во-первых, феноменологически зафиксировать эту ускользающую от взгляда повседневность, и во-вторых, художественно осмыслить ее, придав таким образом новое — мифологическое — измерение этой невнятной обыденности, обратив на нее внимание, выведя ее на свет, сделав доступной для личного отношения.

«Анти-путеводитель» действительно показывает ускользающую от взгляда повседневность, но вряд ли ее можно хоть как-то «зафиксировать»: получить доступ к повседневности удается только опосредованно, увидев не ее саму — смутную, бессодержательную, недифференцированную — но отдельные ее фрагменты, остановленные в объективе фотокамеры. Так повседневность предстает совокупностью следов, двигаясь по которым, постепенно понимаешь, кто ты такой, и находишь собственное место. Иначе говоря, «Анти-путеводитель» — это не «окно» в «железобетонную посюсторонность», открывающее панорамный взгляд. Скорее, он относится к другому типу визуальности, противоположному панораме — олигоптикуму (oligopticon). Этот термин использовали в своем анти-путеводителе по Парижу Б. Латуром и Э. Эрман, в котором прослеживается работа многочисленных устройств и инфраструктур (метрополитен, электросети, уличные знаки и т.д.), собирающих город воедино и позволяющих управлять им с длинной дистанции, подобно тому, как университетский администратор управляет преподавателями и студентами, не выходя из своего кабинета, путем манипуляции с расписаниями и списками [16]. Как пишет Латур, «Олигоптикумы… делают прямо противоположное тому, что делают паноптикумы: они видят слишком мало для того, чтобы удовлетворить мегаломанию инспектора или паранойю поднадзорных, но то, что они видят, они видят хорошо. Отсюда и использование этого греческого слова для обозначения компонента, который одновременно и необходим, и действует в малых количествах (как «олигоэлементы» вашей аптечки). Олигоптикумы дают возможность четко, но в крайне узких пределах видеть (соединенное) целое до тех пор, пока поддерживаются связи» [17].

Вполне резонно предположить, что, в отличие от традиционного путеводителя, в пределе стремящегося к паноптизму, «Анти-путеводитель» стремится к олигоптике — рассечь муть повседневности, зафиксировать связи между фрагментами (как мы помним, филиал СИ РАН отсылает к Говнопроводу, и т.д.), и хорошенько их рассмотреть. Очевидно, что именно к этому располагает пост-историческая ситуация: если конец истории оставляет возможность оглянуться назад и обозреть пройденный путь (Город Зеро), после ее конца наблюдать становится нечего. В «Анти-путеводителе» никакой наблюдатель не привилегирован, а сам процесс выстраивания связей между фрагментами никогда не заканчивается — группа в Facebook продолжает функционировать в формате «пост-исторического онлайн-музея», в экспозиции которого постоянно появляются новые экспонаты. Вместо панорамного взгляда на объекты, отобранные авторитетными экспертами, в которой видно все и не видно ничего, «Анти-путеводитель» предлагает случайный набор фрагментов, которые, однако, четко различимы — и постольку доступны для личного отношения, которое и стремятся сделать возможным авторы книги.

***

Итак, «Анти-путеводитель» наследует свой способ высказывания из позднего социализма, но делает его объектом пост-историческую реальность, демонстрируя читателю олигоптическую рассечку повседневной мути и одновременно сообщая ей универсальное измерение, где город П. больше не привязан к конктерным координатам времени и места. В качестве эпиграфа этой книге, как кажется, подошел бы один из афоризмов Карла Крауса; пусть он послужит эпиграфом хотя бы к этой рецензии и не покажется читателю неуместным — хотя бы потому, что само изобилие упоминаемых в книге персонажей и эпох в известном смысле развязывает руки комментатору. Впрочем, фраза австрийского публициста уместна и по другим причинам.

От своего города я требую: асфальта, канализации и горячей воды. Что касается культуры, то культурен я сам [18].

На первый взгляд словах Крауса можно увидеть усложненный вариант известной поговорки о том, что не место красит человека. Перевод, впрочем, не вполне точен, поскольку в оригинале Краус использует прилагательное gemütlich, которое в современном немецком означает, во-первых, «уютный», а, во-вторых, «приветливый, непринужденный, обходительный», словом, все те качества, которые требуются от человека светского и культурного. С другой стороны, фраза Крауса явно подчеркивает значение индивидуальной автономии — мне самому с собой уютно, где бы я не находился — и в этом смысле не предполагает ориентации на другого, приветливость и обходительность. Теперь в этой формулировке слышны отзвуки специфически немецкого понимания культуры как аутентичной духовной деятельности, противопоставленное французской цивилизации как чему-то поверхностному, сводимому к пресловутой канализации и уличному освещению [19]. Но не будем отказывать себе в удовольствии этимологической спекуляции. Cлово gemütlich, которое использует Краус, недвусмысленно отсылает к однокоренному существительному Gemüt (обычно переводимому на русский как «душа»), которое в кантовской теории познания обозначает общие функции познания, или сознание вообще, вне какого-либо эмпирически-психологического контекста; Gemüt — это то, что подвергается воздействию предмета, благодаря которому становится возможным созерцание и познание [20]. Так что же означает пресловутое gemütlich в пост-историческом городе П.? В ситуации коммунальной разрухи и «панельного бардака» быть «культурным», по-видимому, сложнее, чем в краусовской Вене, где хорошо работает канализация и уличное освещение. Но, с другой стороны, что еще может значить эта «культурность», как не независимость от наличных обстоятельств? Например, в том смысле, что можно быть gemütlich и в отсутствие подобающей инфраструктурной цивилизованности, но также и в том смысле, что не следует искать какую-то другую «культуру» — вот она, здесь, бытийствует-вдоль-забора. И если для того, чтобы, оторвавшись от материальных обстоятельств, сделать себя восприимчивым (gemütlich) к этой культуре, стать ее частью, необходим «олигоэлемент», определенная доза бреда — что с того? Ведь если извлечь ее из «смеси бреда и быта», останется… только быт.

______________________________________

[1] Хобсбаум Э. Разломанное время. Культура и общество в XX веке. — М., 2017. С. 9.

[2] См.: https://data.worldbank.org/indicator/SP.URB.TOTL.IN.ZS?contextual=aggregate&locations=RU

[3] Так, В. Глазычев в свое время охарактеризовал российскую ситуацию как «нон-урбанизм», имея в виду Россию отнюдь не только современную (пост-советскую), которому посвятил следующие строки: «Города в европейском смысле худо укоренялись на российской территории в любой период ее никогда не завершаемого освоения, потому и с городской формой культуры у нас постоянные трудности, и само её наличие было и остается под вопросом. Под городской культурой Европой уже лет пятьсот понимается (с обязательными реверансами в адрес экзотических регионов) культура вообще — особая среда порождения, распространения и обмена ценностей между относительно свободными гражданами, каковых греки именовали «политеи» или причастные к политике». См.: Глазычев В. Слободизация страны Гардарики. Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. — М., 1996. Т.1.; А.Г. Вишневский использует термин «запаздывающая урбанизация». См. демографические данные в его работе: Вишневский А. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР. — М., 1998.

[4] Хобсбаум Э. Разломанное время. Культура и общество в XX веке. — М., 2017. С. 11.

[5] Как пишет Е. Трубина, «В ходе фиксации европейской философией и социологией масштабных социальных трансформаций модерности город “синекдохически» выступает как самая «представительная” часть общества, олицетворяя и проявляя взаимосвязь индуст- риализации и урбанизации, отчуждения и нормализации». (с. 13). Так, для Смита город — это центр индустриализации, для Вебера — бюрократии, для Броделя — капиталистического накопления.

[6] Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. — М.,1999. С. 397.

[7] Щербенок А. Цивилизационный кризис: в кино позднего застоя // Новое литературное обозрение. — 2013. — №123(5). С. 64-70.

[8] «Сводить смысл символов, высказываний и практик лишь к буквальному смыслу ошибочно в принципе. А что касается позднего социализма в частности, то в этот период буквальный смысл политических ритуалов, актов и высказываний был далеко не самым важным смыслом, который в них вкладывался. Эти ритуалы и высказывания просто нельзя интерпретировать буквально, напрямую. Для того чтобы разобраться, в чем же заключался их смысл, необходимо рассматривать эти ритуалы и высказывания не только изолированно и даже не только в контексте политического ритуала (или политического текста), частью которого они являлись, но и в гораздо более широком и динамичном контексте социальных отношений, которые выходили далеко за пределы этого ритуала». Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. — М., 2014. С. 57-58

[9] «Авторитетный дискурс» — это речь, организованная вокруг не подвергаемого сомнению догматического утверждения, речь, к которой аппелируют все остальные типы высказываний и которая предстает как безальтернативная, независимо от того, спорят с ней или соглашаются. «В позднем социализме “идеологический дискурс перестал функционировать как идеология, по крайней мере в наиболее распространенном понимании этого понятия — как некоего описания реальности, которое можно оценить как верное или неверное. Вместо этого идеологический дискурс превратился в то, что Михаил Бахтин называл «авторитетным словом” […] Такой дискурс организован вокруг некой внешней, не поддающееся сомнению идеи-абсолюта или догмы (религиозной, политической, научной) и поэтому обладает особыми свойствами. […] Все другие виды дискурса являются вторичными по отношению к нему — они могут существовать только при условии, что имеется этот авторитетный дискурс. Они должны постоянно ссылаться на него, цитировать его, использовать его и так далее, но при этом не могут критиковать его, вмешиваться в него или ставить его под сомнение. Независимо от того, насколько убедительным авторитетный дискурс кажется его аудитории, он воспринимается этой аудиторией как неизменный и не поддающийся оспариванию». Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. — М., 2014. С. 53-54.

[10] О чем пишет и сам Юрчак, см.: Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. — М., 2014. С. 25-26.

[11] Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. — М., 2014. С. 471.

[12] См.: Jameson F. The Vanishing Mediator: Narrative Structure in Max Weber // New German Critique — (1)1973. — P. 52–89.

[13] Сартр Ж.П. Проблемы метода. Статьи. — М., 2008. С. 30.

[14] Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? — М., 2009. С 110.

[15] Делёз Ж. Логика смысла. — М., Екб.,1998. С. 336.

[16] http://www.bruno-latour.fr/virtual/EN/index.html

[17] Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию. — М., 2014. С. 254.

[18] Ich verlange von einer Stadt, in der ich leben soll: Asphalt, Straßenspülung, Haustorschlüssel, Luftheizung, Warmwasserleitung. Gemütlich bin ich selbst.

[19] См.: Элиас Н. О процессе цивилизации. Т.1. — М., 2001.

[20] Как указывают кантоведы, см.: Ratke H. Systematisches Handlexikon zu Kants Kritik der reinen Vernunft. Hamburg, 1991. S. 89.