Чтобы понять почему города превратились в избыточные, гротескные, мертвые образования, в которых нет места человеку и его ностальгии по человечности, мы поговорили с Александром Раппапортом, теоретиком архитектуры, в сферу интересов которого входят проблемы взаимоотношения человека и среды, судьба города, дегуманизация городского пространства.

Далее вы можете познакомиться с непереработанной версией интервью, в которой сохранены уникальные мысли в неповторимой речи прекрасного Александра Раппапорта.

Биография

Александр Раппапорт — крупный теоретик архитектуры, архитектурный критик, искусствовед, член Международного комитета архитектурных критиков (International Committee of Architectural critics, CICA). Автор более 200 публикаций по архитектуре, методологии архитектурно-градостроительного и дизайнерского проектирования, теории архитектуры и дизайна, изобразительному искусству, анимации и фотографии в разных странах. Сейчас живет на отдаленном хуторе в Мазирбе (Латвия), при этом активно участвует в архитектурной жизни мирового сообщества.

М.Н. Александр Гербертович, в своих текстах вы указываете на «мертвенность» современной архитектуры. С чем связано распространение этого феномена в больших городах?

А.Р. Я думаю, что это связано с дифференциацией, с разделением труда. Дело в том, что разделение труда оказалось сильнейшим и эффективнейшим средством получения различных количественных результатов и скоростей. Техника пошла по пути специализации и добилась, особенно в XIX веке, гигантских успехов. Но как бывает всегда, всякое успешное применение орудия оставляет в тени, вызываемые его применением, дефекты. Оно всегда что-то создает и что-то разрушает. Разрушительный эффект современной технологии сейчас только начинает в полной мере осознаваться, потому что долгое время он был заслонен своим позитивным, продуктивным эффектом. Мы стали получать большие скорости, большее количество, большее качество всяких предметов, но потеряли при этом человека, общество и формы культуры. Эта потеря — есть утрата «жизненности». Люди теряют полноту своей жизненных функций, жизненных проявлений, превращаются в частичных агентов некоторой машины. Это такая форма отчуждения. Она означает «мертвенность» как отсутствие жизненной полноты. Жизнь сводится к выполнению некоторых жизненных функций, которые специализируются и объединяются. Мы стали получать большие скорости, большее количество, большее качество всяких предметов, но потеряли при этом человека, общество и формы культуры.

М.Н. «Мертвенность» появляется в определенный исторический период, с появлением технологий?

А.Р. Да, с моей точки зрения, разделение труда, специализация, сосредоточение каждого человека на узком спектре функциональной занятости в работе или в мышлении приводит с одной стороны к усилению, с другой к утрате. И люди постоянно эту утрату компенсируют, заслоняют количественными успехами. Количественные же успехи выражаются в нашей современной ситуации в продуктивности, в получении большего количества и скоростей. Продуктивность и скорость — вот что является целевыми, чуть ли не культовыми объектами современной цивилизации. А полнота, целостность, жизнеспособность и осмысленность существования при этом теряется. Попытки ее восстановить косвенным путем — смотрение телевизора, занятия спортом, или скажем алкоголем, все–таки, являются столь же частичными и, в конце концов, столь же разрушительными.

Мы стали получать большие скорости, большее количество, большее качество всяких предметов, но потеряли при этом человека, общество и формы культуры.

М.Н. В таком случае, как вернуть архитектуре жизненность, человечность, осмысленность?

А.Р. Как вернуть? Это та проблема, которая сейчас стоит перед человечеством. Тут могут быть самые разные соображения. Вот скажем, методология предполагала с помощью организационных структур, организационного мышления достичь этого. Я пытаюсь нащупать путь через возрождение культовых практик. Но на сегодняшний день, я не знаю такой доктрины, идеологии, которая бы позволяла эту полноту обеспечить. В свое время марксизм исходил из того, что с исчезновением частной собственности, она сама восстановится, исчезнет отчуждение человека, каким-то райским, мифологическим образом все превратится в новую целостность. Но этого не произошло, разделение труда ускорилось, механизация жизни еще усилилась. Потом выступили на сцену экзистенциализм и феноменология, которые отказались от понятийно-аналитического мышления, от платонизма. Они уже видели корень зла в платонизме и в математике. Они стали обращаться к экзистенциальным формам самосознания. Что-то им удалось сделать и показать какие-то образцы жизненной полноты. Но все равно, можно сказать, что экзистенциализм и феноменология сильными орудиями цивилизационного процесса до сих пор не сделались. Это все–таки элитарные способы компенсации. Поэтому вопрос остается открытым. Религия постоянно выступает в качестве такого начала, в частности сейчас в России, православие. Но православие вырождается в ритуальную практику, обрядовый анахронизм, который конечно позволяет, человеку сводить концы с концами и замыкать какой-то круг своей судьбы. Но тоже что-то не заметно никаких сильных движений. Люди продолжают ходить на работу, ездить в туристические поездки, плюс к тому они еще заходят в храм.

Я думаю, в третьем тысячелетии эта проблема начнет вызывать к себе гораздо больший интерес. Мы находимся сейчас в начальном периоде возрождения жизни. В философии жизни такое было. И Ницше, и Бергсон, и Шпенглер как-то метафорически пытались изобразить с помощью биологических метафор полноту жизни в противопоставление технической метафорике, работе машины, то есть декартовской математизированной философии существования…

Мы находимся сейчас в начальном периоде возрождения жизни.

М.Н. У экзистенциализма и феноменологии не было серьезного инструментария работы с миром по сравнению со структурализмом, например.

А.Р. Вы знаете, структурализм тоже был построен на вербализации, на анализе языка. Языковые практики — это платонизм, и поэтому получилось так, что структурализм оказался позднейшей версией платонизма. Он строился на семантике и грамматике. Но структурализм очень быстро превратился в критический структурализм — постструктурализм, который был направлен против самого структурализма и пытался указать на то целое, которое структурализм пытался выявить в структуре и функции, а не в вещи. Он и вел к функционализации и аналитике. А синтетическая природа и речи, и языка все равно оставалась в структурализме внешней, она технически не была реализована. Реализовалось лишь конструктивное представление о языке: грамматическое, семантическое. Поэтому фиксировались различия, а не сходства. И эта логика условных кодов, построенных на различиях, давала все–таки сильные технические результаты. В этом смысле структурализм — есть прямое продолжение технизации и специализации. Различия — это та же специализация. Структурализм, акцентируя понятие знака, как технического приема обозначения вещей через различия знаковых структур, усиливал эту инструментальность, специализирующую форму познавательной деятельности. Безусловно, у него были заслуги, обойти их стороной мы сейчас не можем. Но постструктурализм выявил в нем большие лакуны, что сводит человека к человеку лингвистическому, знаковому. Знаковость сама по себе обладает такой корпускулярно-математической разрывностью, которая лишает человека возможности ощутить синтетическую целость бытия. Поэтому надо еще разобраться в том, где, в каких своих частях структурализм приблизился к пониманию синтеза и целостности. Почему модель языка оказалась продуктивной, а что в ней оказалось недостаточным. Почему она стала, уже в самом языкознании, математизацией языкознания, были ведь и маталингвистика и структурная лингвистика, а математический подход, раздроблялся и вводил во все условные аксиоматические методы, которые в жизни сами по себе в гуманитарную парадигму не входят.

М.Н. Вы противопоставляете дизайн архитектуре. Дизайн клонирует, повторяет, производит одно и то же, архитектура же стремится к уникальности, которая является скорее инструментом различия, нежели единства.

А.Р. Я подчеркиваю, что дизайн абсолютизировал как раз специализацию. Дизайн, поскольку полагался на машинное производство деталей, достигал совершенства через сужение. Машина идеально производит плоскость или вытачивает круг. Дизайн построен на такой иделизации форм и геометрической схематизации жеста, которая получена машинным путем. А синтаксис этих форм как раз был структуралистски функционален, поэтому дизайн воплощает в себе эту специализацию достижения высокого качества через сужение характеристик самой вещи. Качество, в этом случае, — идеализация точности, ровности, гладкости, соответствия, эквивалентности, попадания, фитнеса. Дизайн, выражает такую специфическую, промышленную, техническую математизацию и расчленение целостных процессов на фрагменты, на их усиление для достижения тех или иных результатов. Зато он полностью утрачивает судьбу вещи, ее историю, ее существование в памяти — массу каких-то интимных контактов — ее образность. В данном случае понятие сингулярности не ключевое, сингулярность обсуждать надо особо, в этом сужении, аналитике, парциализации функции и достижения в этих частях максимальных качественных успехов.

М.Н. В современном городе, который стремится к разделению, аналитике, новизне, технике, скорости, все спешат, архитектуре там нет места. Спешащий не созерцает архитектуру, он может только потреблять дизайн. Как может присутствовать созерцательное отношение к миру в современном городе?

А.Р. На этот счет у меня есть две идеи. Первая связана с утопизмом. Утопии до сих пор были качественной формой идеализации. Но утопии, что к сожалению не было достаточно замечено, обладают двумя дефектами. Во-первых, в утопии нет истории: утопиям больше некуда развиваться, они обычно являют собой достижение предельного совершенства, предельно мыслимого. Во-вторых, в утопии нет снов, жители утопии не видят сны, потому что сны, как правило, реагируют на дефекты жизни и на имагинативные способы их преодоления. Это полностью стерилизованное общество. В стерилизованном и техническом обществе архитектура, как таковая, разумеется, не нужна. В конце концов, знак полностью вытесняет собой вещь…

М.Н. То есть в большой город — это реализованная утопия и созерцать в нем уже нечего?

А.Р. Ну кроме созерцания ада. Для созерцания ада город очень подходит…

Для созерцания ада город очень подходит

М.Н. А что происходит с памятью и Большим временем в городе?

А.Р. Город охотно разрушает свои конструкции, заменяет их новыми. С этим сейчас борется такая романтическая группа как Архнадзор. Но в целом современная архитектура символически выражена в проекте Корбюзье — парижского плана Вуазена, где 95 процентов зданий просто уничтожено, за исключением, почему-то некоторых, которые, даже неизвестно для чего, Корбюзье оставил. Собор парижской Богоматери он почему-то сохранил. Городская цивилизация стала машиной забвения уничтожая память, во всех возможных ландшафтных культах. Функционализируется, все, что раньше было культовым, например, источники, сама вода. Все функционирует, и в этом есть какой-то гротескный идиотизм, и нужен новый Рабле, чтобы описать эту действительность — smart city или smart house. Интересный в этом смысле пример дом Филиппа Джонсона, этот знаменитый стеклянный кубик, стоящий в парке. Дом сам исчезает, функция стен остаётся чисто теплопроводной, окно почему то вырастает на всю величину… В общем, вещь исчезает, … происходит какое-то извращение вещи, функциональное извращение. Очень интересно, что в основе функционализма лежит философия Эрнста Кассирера, которая была современницей символизма. В функционализме и символизме есть общее, а есть прямо противоположное. Символ с одной стороны указывает на функцию и отношения вещей, а с другой стороны лишает их своей субстанциальности и заменяет их отношением. Отношение не является субстанцией и поэтому приводит к дезантропоморфизации самого человека и жизни. Мы превращаемся в функциональные единицы: потребитель, производитель, пассажир, получатель, отправитель и тп.

М.Н. У Вас есть концепция о планетарной клаустрофобии, которая определятся как смысловой дефицит символических структур. Является ли эта идея идеей оживления архитектуры?

А.Р. Я то думаю у архитектуры много шансов на оживление, потому что архитектура способна как мне кажется быть не только вне специализации по своей природе, но и вне своих ценностных ориентиров, вне идеологии. Архитектура может стать почвой, если не примирения, то взаимопонимания, для людей, принадлежащих к самым разным идеологиям. Специфика архитектуры в этом отношении еще не понята, потому что до сих пор архитектура рассматривалась как украшение вещей, имеющих функционально определенный смысл — храма, завода, жилого дома. А вот собственные функции архитектуры как синтетического начала внутри жизни, еще никем не осмысленны и не оценены, поэтому профессия архитектора и деградировала. Он, как специалист по целостности, совершенно выпал из этой парцеллированной, специализированной системы.

М.Н. Что вы подразумеваете под синтетической функцией архитектуры?

Синтетическая функция — это антиреудкционизм, целое не равно сумме своих частей и даже не равно их структуре. Целое существует в бесконечном количестве непознанных способов своего существования. Если познанные способы существования идут к функционализации, то остающиеся за бортом непознанные частично и часто очень вяло сохраняют былую целостность или совсем ее теряют. Процедура аналитической и специализированной работы ее теряет. Сейчас мы приходим к осознанию того, что прогресс означает одновременно и регресс. Мы еще недавно совершенно не видели, что достижения и успехи специализации производят больше разрушения в органике целого. Я думаю, что архитектура может быть не только, особой профессией, но и идеологией целостности, которая сильнее чем искусство, наука и даже философия. То есть архитектура принципиально холистична.

М.Н. Двадцать лет назад создавалось множество проектов «города будущего». Каким образом можно мыслить будущее теперь?

А.Р. Когда говорят о будущем архитектуры воображении широкой публики встают какие-то сказочные, утопические монстры, которые возникнут вместо обычных домов, какие-то грибы. Я же говорил, что для меня будущее архитектуры, не эти фантазии, а мышление и образ архитектора который будет строить это будущее. Кто такой архитектор. Первым шагом к восстановлению архитектурной профессии, была бы интеллигентность архитектора, которая утрачена. Сейчас архитекторы, уже как правило не интеллигентные люди, то есть люди, которые не могут отвечать за что-либо выходящее за сферу их узкой компетенции. Они не чувствуют смысла философии, хотя порой частично разбираются в экономике, в технологии, в истории. Необходимо восстановить интеллектуальную ответственность архитектуры и архитекторов. Во-вторых, они должны обсуждать и вырабатывать новые способы человеческого понимания среды, жизни и природы. Одним из направлений в такой перспективе мне кажется культ земной планетарной жизни. И тут многое зависит именно от архитекторов, даже не от экологов, потому что даже экологи функционализируют, строят свое целое из идеалов воспроизведения ценозов, то есть из функциональной биологической парадигмы. А архитекторы включают в это целое человека не только как живое существо, но как существо чувствующее, мыслящее, духовное, смертное…

М.Н. В своем блоге Вы недавно писали про кризис больших городов. Деурбанизация, изменение инфраструктуры, коммуникации и много других пунктов разрушения больших мегаполисов. Есть ли возможность для, не то чтобы создания какой-то иной структуры расселения, но для иного типа жизни?

А.Р. Ну вот я себя привожу в качестве такого примера. С одной стороны, я живу как бы в мегаполисе, то есть я каждый день пишу по статье, эти статьи публикую в интернете, и их читают люди в 20-30 странах мира. Это самая что ни на есть современная урбанизированная коммуникативная форма или образ жизни. С другой стороны, я живу на хуторе, как и мои соседи — хуторяне, слежу за наводнениями, состоянием зземли и леса, подрезаю кустарник, выращиваю цветы. То есть я живу в каком-то ритме локального природного окружения. И у меня эти две стороны не вызывают никаких внутренних конфликтов, наоборот они мне позволяют жить и дышать. С одной стороны я — космополит, человек мира, и в общем участвую даже с амбициозными планами в интеллектуальной жизни, с другой стороны я рублю дрова, собираю ягоды. Вот что-то такое делаю. И нахожу в этом способ существования, настолько понятный, что его не надо долго объяснять, он является для многих людей уже сейчас своего рода идеалом, потому что, и близость к земле и участие в планетарной жизни тоже очень важно. Сейчас благодаря интернету это стало реальным. Мы вот с вами беседуем, раньше нам надо было бы встречаться в центре больших городов. Сейчас мы можем все это неторопливо обсуждать по скайпу. Я не хочу сказать, что все должны превратиться в отшельников, это ведь связано с возрастом, мне 73 года, и меня деревенская эта жизнь более или менее устраивает. Большой город изменяет свою привлекательность. Но что происходит с мегаполисами трудно описать в двух словах, это тема для поэтов масштаба Данте и Рабле.

М.Р. Сейчас появляются тенденции замедления. Группы людей стремятся создать какие-то поселения внутри самих городов, особые места, где они могут отдохнуть от суеты. Возможна ли медленная жизнь в большом городе?

А.Р. Да одно другому не мешает. Но встает вопрос: к чему приведет эта инкапсуляция города каким-то руральными и природными анклавами. Есть много технических, проектных идей, которые сейчас не развиваются просто потому что балом правит автомобиль, дорожное строительство и спекуляция жилищем. Эти три силы настолько мощны, ну не говоря о денежных потоках, которые сейчас почему то все текут в города, хотя это уже совсем непонятно почему, они могли бы течь куда угодно. Так что понять причины болезненного, количественного роста городов сложно…

Создается впечатление, что урбанистика только пересказывает одно и то же в разных предметных языках.

Нынешняя урбанистка запуталась в закольцованности собственных методов, она не смотрит на это дело со стороны…Создается впечатление, что урбанистика только пересказывает одно и то же в разных предметных языках.

М.Н. Как Вы думаете, почему люди стремятся выключиться из города, как-то отдалиться от него, стать исключением из города?

А.Р. Меня недавно моя соседка по хутору спросила: почему вы не любите большие города, вы, что людей не любите? Я говорю: нет, я людей люблю, я толп не люблю. Я не люблю быть в толпе, меня толпа совершенно не привлекает. Есть, вероятно, возрасты, когда толпа тянет к себе, когда человеку приятно быть в толпе. Но на меня толпа в лучшем случае не производит никакого впечатления. Когда я как кусочек, не знаю чего, ползу по эскалатору в час пик на Белорусской. Потом попадаю в какой-то поезд. Вокруг меня вот эта толпа. Я даже в ней не вижу уже людей, какие-то маски, тени людей — пассажиры. . Это очень непохоже ни на средневековый город, ни на ренессансный. Такой толпы еще нигде не было. Сейчас толпы людей с одной стороны, с другой стороны толпы машин, которые несутся как безумные звери по магистралям. . Почему люди все так это терпят? Почему никто с этим не борется. Даже наоборот, почему все больше и больше людей хотят жить в городах? Сейчас вроде бы только элиты уезжают из города. И то непонятно, почему-то политическая элита угнездилась в центрах городов. Ведь политической элите это не важно и не выгодно. Правительству, президентской команде зачем жить и работать в центре Москвы?

М.Н. Что отчуждает людей? Это скорость, время, масштаб города, какой-то количественный переизбыток?

А.Г. Вы посмотрите, как складывается жизнь человека, она превращается в ряд бессмысленных функциональных действий. Я вот часто хожу по Москве, вижу, как какая-нибудь хорошенькая девочка работает в кафе на улице Горького. Потом я начинаю представлять, что живет она конечно не в этом доме, а где-нибудь в Зюзино. Полтора часа она едет утром на метро в давке в это кафе. Потом она сидит в этом кафе, и при этом самого города она тоже не видит. Она обслуживает посетителей, которые к ней заходят. Потом она снова едет в Зюзино, где она спит. Так проходит ее жизнь. Раз в году она себе покупает тур поездку и посещает Индию или Египет, но что это за жизнь такая вообще. Это странное, гротескное и бессмысленное существование.

Это странное, гротескное и бессмысленное существование.

М.Н. По всей видимости что-то притягивает их?

А.Р. Притягивает, конечно. Возможно, она приехала, допустим, из провинции, сейчас она видит много людей, она получает приличные деньги, она пьет вкусный кофе с шоколадными конфетами. Но в результате она стирается в этой жизни, превращается в городскую пыль. Как может семья ее существовать в этой ситуации. Ну в общем, это не тема для короткого интервью, по моему все так наглядно, с одной стороны, а с другой стороны ни социологически, ни феноменологически, ни антропологически не обсуждено, не выяснено, потому что прежде всего для серьезного обсуждения этих вопросов отсутствует целый ряд понятий. Понятие судьбы исчезло из дискурса, понятие культа исчезло из дискурса, понятие надежд исчезло, понятие возраста исчезло. Вот возьмите возраст — исчезли старики. Куда они исчезли, что с ними случилось, они совершенно потеряли свое достойное место в жизни. Не исключено, что исчезают дети, какие-то возрасты выходят на поверхность, какие-то прячутся в щелях. Это все очень интересно, но это требовало бы очень серьезного, не только критического, но и конструктивного подхода…