По мнению Хайдеггера, столкновение с ничто происходит посредством переживания экзистенциального страха, абсолютно отличного от обыкновенной боязни (философ подчёркивает разницу между die Angst и die Furcht). Именно экзистенциальный страх обнажает перед нами ничто, вызывая гнетущее неописуемое чувство. С ускользания сущего начинается открытие не-сущего, «того, чего нет», чистой стихии ничто, о котором мы не вправе даже спрашивать. Наука, предметом изучения которой всегда являлось сущее, овеществляет, опредмечивает задаваемый ею вопрос, тем самым оказываясь в подчинении у сущего. В поле научной деятельности не входит ничто, наука его просто не знает и не хочет знать. Предельно ясно, что, пытаясь дать определение ничто, мы начинаем считать его «чем-то», подгоняя под категорию сущего, коим ничто, безусловно, являться не может. Хайдеггер заключает, что «как вопрос, так и ответ о ничто равно нелепы».

О ничто нельзя даже мыслить — на том простом основании, что мыслить можно только о «чём-то». Размышляя о ничто, мы занимаемся его овеществлением, однако ничто не уподобляемо вещи, ибо ничто не есть сущее. Переживая экзистенциальный страх, мы лишаемся слов, мы погружаемся в безмолвие, в неуничтожимость парализующей нас тишины. Исчезает также любое «я», любое «ты», нет места признанию «мне страшно» — нет самого «меня», но есть «кто-то», избегающий идентификаций.

Ergo: «В этой неопределённости и смятении остаётся одно только чистое здесь-бытие, которому более не на что опереться» (Хайдеггер). Присутствие ничто утверждает отсутствие сущего. Лишившись слов, мы можем апеллировать лишь к жесту и крику, как это делал Антонен Арто.

Чтобы кричать, мне необходимо падать.

Это оглушительный крик воина, который, вторгаясь в неистовый звон зеркал, разрушает их хрупкие стены.

Я падаю.

Я падаю, но не испытываю страха.

Я исторгаю свой страх в шуме ярости, в торжествующем реве.

Но для этого оглушительного крика, мне необходимо падать.

Я низвергаюсь в ад и не могу из него выбраться, я никогда не смогу выбраться.

И здесь — обвал.

Крик, который я только что исторгнул, есть сон.

Но сон, поглощающий сон.

В «Новых проявлениях бытия» Арто писал о своём отказе броситься в ничто, в пустоту. Он знал не только что этого мира не существует, Арто обладал куда более опасным знанием: «Я знаю, как именно он не существует». Его борьба с формами (с физическим миром) приобрела угрожающий характер именно под воздействием этого знания. Разрушительный огонь, что превращал любую вещь в не-вещь, сопровождал каждый экзистенциальный ритуал Арто. Всякое уничтожение, изъятие вещи с проявленного плана, было жертвоприношением ничто, выбрасываем «чего-то» в пустоту. Арто был околдован не-сущим. «Нужно как можно глубже рассмотреть инициируемое экзистенциальным страхом преображение человека в его здесь-бытие (Dasein) и попытаться уловить открывающееся в этом состоянии ничто», — писал Хайдеггер. Этим Арто занимался сначала на сцене «театра жестокости», а затем и в своей жизни. Он искал способ мыслить и творить за пределами человеческого. Что это значит?

Можем ли мы поставить вопрос о том, как мыслят [именно за пределами человеческого] даймоны, боги, титаны, Ангелы, Музы, фавны, химеры, Эвмениды, души, избавленные от плоти? Как мыслит нечто непредставимое нами, непознанное, и потому внушающее ужас?

Американский мыслитель Юджин Такер в первом томе своего труда “В пыли этой планеты” пытается выявить ту точку, где философия обнаруживает свой предел, свой горизонт, и вынуждена искать новый не-философский язык для того, чтобы выразить “мысль о немыслимом”. Так Юрий Витальевич Мамлеев искал язык метафизической парадоксии для изложения своей Последней Доктрины, в центре которой стоит неожиданная и опасная мысль о возможности выхода за пределы Абсолюта. По мнению Такера, “мысль о немыслимом” может быть выражена на языке сверхъестественного ужаса. Вопрос, который он ставит, способен дать импульс к внутреннему перевороту в мироощущении читателей определенного типа, и этот вопрос звучит так: “Всегда ли мышление ограничено рамками человеческой точки зрения? Какие еще альтернативы открыты для нас?” Он предлагает сместить свое внимание с мифологического, теологического и экзистенциалистского взгляда на взгляд космологический, или планетарный. Такер выделяет три мира: мир-для-нас (Мир), мир-в-себе (Земля), мир-без-нас (Планета); последний — как промежуточкая зона, ужасающая, непостижимая, темная, интеллигибельная бездна — является результатом “вычитания человека из мира”. Заметим, не преодоления человеческого, а его вычитания, изъятия.

Такер, который с поразительной смелостью заявляет, что “мышление не есть нечто человеческое”, тем не менее, ограничен своим планетарным видением, что приводит к чрезмерному вниманию к явлениям хоть и подлинно не-человеческим, но все–таки не над-человеческим. Центром его исследования становится вопрос о том, как можно помыслить мир-без-нас (Планета), ибо для него именно это есть “мысль о немыслимом”. Предпринимая попытки по преодолению антропологического мышления и обретая опору в т.н. космическом пессимизме, он двигается навстречу не-человеческому не как даймоническому, божественному, титаническому etc, а как геологическому, климатологическому и эпидемиологическому. Его космическая бездна не Хасма/Хаос Гесиода, испускающая потоки первопотенций, а неплодоносящее холодное ничто. Его сокрытый мир (находящийся между миром-для-нас и миром-в-себе) не есть mundus imaginalis, посредующий между материальным миром и миром метафизических принципов, — он есть «мгла» и «жижа», признаки которых Такер ищет как в «литературе беспокойного присутствия», так и в продуктах массовой культуры.

Что было бы, попади в руки Такера две книги: “Световой человек в иранском суфизме” Анри Корбена и “Судьба бытия. За пределами индуизма и буддизма” Юрия Мамлеева? Разве не сместился бы вектор его восприятия с космологического на тео-космогонический? Вопросы, которые Такер поставил в своей книге, занимают и меня. Какие еще альтернативы [помимо человеческой] для нас открыты? В эпоху Премодерна такой альтернативой был ритуал посвящения. Мышление Посвященного в корне отличалось от мышления обычного человека, поскольку первый постигал опыт смерти (“Умри до того, как ты умрешь”) и переходил на другой онтологический уровень; пропасть между ними могла быть столь же необозримой, как та, что отделяет человека от Сфинкса или кентавра.

Как человеку — после конца эпохи мистерий, после «смерти Бога», после «расколдовывания мира» и сокрытия сакрального — выйти за границы человеческого, чтобы соприкоснуться с не именуемой тревожной Misterium tremendum (лат. «Тайна Ужасающая»)?

Однажды мне задали вопрос о моем отношении к эзотерическим практикам. Отвечая на него, я прежде всего подчеркнула отличие «эзотерического» как духовного внутреннего измерения того или иного религиозного, религиозно-философского или мистического учения (восточной или западной Традиции) от постмодернистского оккультизма. Первое — то единственное, что интересует меня в религиях вообще, второе же воспринимается мною как опровержение герметического принципа: «Чтобы делать золото, нужно иметь золото». Постмодернистский оккультизм есть бесплодная попытка сделать золото, его не имея. По-настоящему меня интересуют теургические практики поздней Античности, практика Ars Memoria (магического “искусства памяти”) и практики в рамках герметико-алхимической традиции. Но самой главной для меня является инициатическая практика regressus ad uterum, возвращение к Истоку, возведение к Началу, к предбытию, к состоянию, предшествовавшему сотворению мира. Иначе говоря, меня интересует реактуализация “абсолютного начала” и непосредственное “вхождение” в тео-космогонический процесс. Возможно ли это сегодня, и если возможно, то как, — это темы, которые я надеялась найти в книге Такера, но, разумеется, не нашла. На поставленные им вопросы я могла бы дать совершенно другие ответы и, безусловно, дам их в своей книге, не претендуя ни на что, кроме изложения своей точки зрения.