Знаменитый императив [не уступай в своем желании][1], озвученный Лаканом на его семинаре по этике, является одной из формул, составивших наиболее скандальную частью его интеллектуального наследия. Тем не менее, что означает эта формула? При поспешном чтении или излишне волюнтаристской интерпретации императив может показаться своего рода призывом удариться в гедонизм или же, при особо вольной трактовке, ассоциируется с тем, что мы встречаем в текстах де Сада[2]. Попробуем разобраться.

Гедонистические трактовки этого императива во многом связываются с тем, какие коннотации носит понятие «желания» в обыденном языке. Осуществление желания интуитивно связывается с удовольствием. Тем не менее, в поиске быстрых удовольствий нет бессознательного желания субъекта. Более того, последнее зачастую не имеет ничего общего с удовольствием и даже в некотором смысле противопоставлено ему. Удовольствие, служба добра[3], комфортная жизнь, наименьшее зло, одобрение Другого и т.д. — многочисленные причины, по которым субъект может предать свое желание забвению. Эти факторы суть то, что заставляет идти компромиссы с самим собой (и неважно будь-то нежелание прощаться с комфортной жизнью или идти наперекор большому Другому). И все перечисленное, как ни странно, необязательно является чем-то зазорным: субъект имеет хорошие, а порой и благие, причины уступить свое желание. Тогда в каком смысле зазорно «уступить в своем желании»? Чтобы отдать в этом отчёт, необходимо обратить внимание на тот контекст, из которого этот императив нередко вырывается[4]. В заключительной части своего семинара Лакан говорит следующее: «Я утверждаю, что единственная вещь, в которой можно быть виновным, по крайней мере в аналитической перспективе, — уступить в своем желании». Таким образом, вопрос ставится в контексте клиники: аналитик не может поддерживать в субъекте предписания патогенной морали (именно поэтому речь идёт о виновности субъекта в "аналитической перспективе). В аналитической перспективе субъект не может быть не виновен, если уступает в своем желании, так как сам прекрасно чувствует, что изменил своему назначению и испытывает за это перед собой вину. Вина — маркер, который символизирует предательство своего желания. Именно поэтому, даже оставаясь на службе добра в попытках угодить Другому, субъект будет испытывать вину. Для продолжения разговора о связи этического принципа, предложенного Лаканом, и гедонизма, можно в очередной раз вернуться к примеру Антигоны, который как нельзя лучше показывает, в каких позициях относительно друг друга находятся желание и удовольствие.

Расхождение желания с удовольствием наблюдается уже в тот момент, когда Антигона пересекает барьер своего, и других[6], личного комфорта, а также законы города, т.е. закон Другого. Её, Антигоны, позиция в применительно к удовольствию помогает нам сориентироваться в отношении того факта, что желание находится по ту сторону принципа удовольствия (мы помним, что одна из «издержек» желания Антигоны есть смерть), где располагается то, что называется наслаждением[7].

Тем не менее, этика психоанализа и не является морализмом. В предыдущих постах (опубликованных тут) было показано, каким образом, этика Канта, а в частности последовательное применение категорического императива может коррелировать как с той линией поведения, которую мы наблюдаем у либертенов, так и с тем, что отчуждает субъекта от своего собственного желания (пример с поляками и Польшей)[8], а также выступает в роли «алиби» субъекта. В контексте чтения Антигоны морализаторская позиция занимается главным антагонистом текста, т.е. Креонтом, который и олицетворяет символический закон. Во вполне кантовской манере он замечает, что он не может оказать одинаковые почести тем, кто сражался за город, и тем, кто шел на него войной. Именно этот символический закон на более простом языке является тем, что мы называем общественной моралью.

В свете выше (а также в сносках ниже) сказанного крайне интересным теоретическим вопросом является, а возможно ли для перверсивного субъекта[9] следовать этому императиву, т.е. «не уступать в своем желании»? Желание невротика всегда тем или иным образом трансгрессивно, поскольку конституируется законом и является его изнанкой. В случае с перверсией Другой, напротив, является чем-то, что постоянно потакает субъекту, а не запрещает, т.е. символический закон аннулируется. В тексте “Kant avec Sade” Лакан делает об этом следующее замечание: «В перверсии субъект заменяет желание на волю к наслаждению». Иными словами, в данном высказывании ставится под вопрос сама возможность такого субъекта желать (естественно, желать в том смысле, в как мы это понимаем в контексте лакановской мысли). Если закон аннулирован, то пространство для трансгрессии исчезает, поскольку такой субъект, так или иначе, уже находится на стороне запретного наслаждения. Эта клиническая структура субъекта делает невозможным героизм желания, что также частично обосновывается тем, что Другой перверта не испытывает нехватки (ведь кастрация отрицается), а мы знаем, что желание субъекта определяется неполнотой Другого (т.е. тем фактом, что желание Матери зависит от желания Другого). Однако интересно, что эта этическая позиция, как и поступок Антигоны, отсылает к смерти. В своем интервью Элизабет Рудинеско делает следующее замечание: «В этом есть что-то смертоносное. Желание наслаждаться всем и сразу является смертью и верным саморазрушением». В отдельном посте было бы интересно проанализировать, что происходит на графе желания в случае перверсии.

Вполне возможно, что именно через отношение перверсивного субъекта с кастрацией мы можем разобраться в парадоксе, связанным с тем, что желание, с одной стороны, определяется как барьер для наслаждения, а с другой — тем, к чему субъект в своем желании стремится. Сгущающийся поиск удовольствий, который не ограничен никаким символическим законом действительно не только не связан с какой-либо субъектностью, если мы говорим о ней в лакановском смысле, но и есть тот режим существования, в котором индивид ведёт себя напрямую к смерти. Трансгрессия невротика отличается от перверсии в том смысле, что даже выходя за рамки символического закона, невротик, но по-прежнему признает закон, а желание, так или иначе, смещается (ведь оно всегда является желанием чего-то другого). Это смещение означает для субъекта создание нового пространства для трансгрессии (в то время как в перверсии такого пространства нет и быть не может).

[1] Возможны различные варианты варианты перевода, поэтому имеет смысл привести французский вариант этого императива: “Ne pas céder sur son désir”.

[2] Стоит отметить, что поведение либертенов не совсем связано с банальным гедонизмом. По крайней мере, мотивация таких персонажей как Сен-Фон из «Жульетты» выходит далеко за пределы простого поиска удовольствий.

[3] Этим словосочетанием Лакан обозначает различные благие цели, во имя которых субъект может поступиться своим желанием. К примеру, внушить себе, что светлое коммунистическое будущее важнее, чем его, жалкого пролетария, судьба. В целом «Службой добра» можно назвать целый ряд надуманных причин, способствующих тому, что наша решимость осуществить свое желание блекнет перед благом других людей, под давлением жалости и страха.

[4] Более того, цитата Лакана определенным образом модифицируется, поскольку Лакан не произносит этот императив прямым текстом. Он лишь говорит, что вещь, в который мы можем быть виновными, — уступить в своем желании (céder sur son désir).

[5) Интересно, что в действительности они разведены по разным регистрам. Удовольствие — явление, которое сопутствует скорее регистру Воображаемого, т.е. тому регистру, где находится инстанция Я. Желание же субъекта не имеет ничего общего с упомянутым регистром.

[6] Сестра Антигоны, Исмена, является прототипом субъекта, который поступается своим желанием ради личного комфорта. в то время как Эдип — тем, кто, под давлением инстанции Другого ударяется в то, что Лакан назвал «службой добра». Исмена интересна в первую очередь тем, что демонстрирует, каким образом удовольствие может выступить в качестве ограничителя наслаждения (субъект может не поступиться своим удовольствием ради осуществления желания).

[7] В контексте этого семинара крайне сложно говорить о наслаждении. С одной стороны речь идёт о том, что Миллер, пытаясь выделить различные парадигмы наслаждения у Лакана, называет «невозможным наслаждением» (Jouissance imposible). Наслаждение здесь является чем-то, что недоступно в силу самой своей структуры. Устройство этой структуры связано с объектом желания матери, который и связывается субъектом с наслаждением. Объект этот, однако, никогда не является чем-то, что субъект может каким-то образом достичь, поскольку то самое непрезентируемое s1, что скрывается за означающем нехватки или фаллосом (S1), является лишь плодом воображения субъекта. И поэтому нет ничего удивительного в том, что наслаждение выступает здесь недостижимой инстанцией. Впоследствии субъект обречен бесконечно говорить о своем желании, но так никогда его и не артикулировать (метонимия желания).

С другой стороны, с наслаждением связывается то положение дел, что достигается субъектом, который преодолел барьер символического (т.е. желание удариться в службу добра и т.п.) и воображаемого (прекрасное), чтобы продвинуться к зоне того ужаса, где и прячется наслаждение. Т.е. героическая трансгрессия, посредством которой субъект переступает через символический закон.

[8] Речь идёт о следующих постах: (раз); (два)

[9] Перверсия — клиническая структура субъекта, которая определяется тем, что кастрация матери (т.е. неполнота Другого) отрицается.

(Текст написан для группы Sade’s Studies)