Как Реформация изменила западного человека
Как связана Реформация и западный индивидуализм, а также о том, как
Сергей Кара-Мурза,
Оксана Куропаткина,
Центр изучения кризисного общества
Мы изучаем российское общество, но нам очень важно знать, по какому пути развивалось общество западное, какие принципиальные выборы оно делало на главных перекрестках своей истории. Мы связаны с Западом очень тесно, хотя в ходе развития наших цивилизаций всегда была и тяга друг к другу, и напряженность вплоть до войн. Не раз в программах модернизации в Россию пытались перенести западные ценности и социальные формы, и часто мы несли большой урон из‑за плохого знания истоков фундаментальных идей, положенных в основу жизнеустройства Запада, — очень специфичных и для нашей культуры необычных. В первом выпуске серии диалогов, посвященной влиянию Реформации на становление культуры Запада, мы затронули несколько основных протестантских постулатов и напомнили о том, почему именно они заложили основу капитализма.Теперь поговорим о тех сдвигах в представлении человека о самом себе и своем месте в мире, которые принесла с собой Реформация.
Оксана Куропаткина: Реформация началась как протест не только против злоупотреблений в католической церкви, но и против ее концептуальных основ — принципов отношений человека и Бога.
В католичестве церковь понимается как община, где ее члены связаны друг с другом, как в живом организме. Спасение — во многом коллективный акт, невозможный без таинств Церкви, без ее водительства (только особо посвященные — святые и священнослужители — могут авторитетно толковать Слово Божие) и без ее заступничества: за отдельного человека молится не только церковь земная, но и церковь небесная — святые. С помощью церкви отдельный человек, грешный и несовершенный, мог твердо надеяться на спасение — его от вечной погибели защищала церковь-община. Человек, соблюдающий церковные предписания, на это надеяться мог тем более.
Сергей Кара-Мурза: Устранив веру в коллективное спасение, Реформация запустила долгий процесс разрыва человеческих отношений, основанных на солидарности и связывающих людей в тип общин, организованных на принципе «один за всех и все за одного». Самосознание людей, считавших, что «человек человеку брат», заменилось идеей конкуренции. В конце ХIХ века Фридрих Ницше писал в книге «По ту сторону добра и зла»: «Сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, преодолевание чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация». Ведь это мы и сегодня видим как кредо политики Запада (да и нашей западнической элиты).
Макс Вебер пишет: «Чем больше космос современного капиталистического хозяйства следовал своим имманентным закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась все более невозможной, чем рациональнее и тем самым безличнее становился мир капиталистического хозяйства».
Оксана Куропаткина: Да, индивидуализм — это не природное качество человека и не особенность личного характера. Это — сложный элемент религиозной картины мира, сложившейся в Реформации. Живя в мире, протестант уже носит в себе свой маленький ад — последствие радикального разрыва с Богом. Благодать Божья и личная вера открывают к Нему путь — но, согласно Кальвину и его последователям (а их точка зрения была ведущей в раннем протестантизме), они тоже — дары Бога, Который дает их только тем, кого Он предопределил к спасению. Человек не может быть уверен, что он избран — это выяснится только на небесах. Кроме того, «избранный» остается несовершенным человеком — его постоянно атакуют бесы. Связи между людьми в «общине верных» условны и неустойчивы — они не имеют высокой ценности, поскольку могут не перейти в вечность: человек может оказаться отверженным, и тогда ему никто не поможет; каждый, с кем он соприкасается, тоже может оказаться отверженным и «чадом дьявола», с которым у «спасенного» не может быть ничего общего в загробном мире.
Сергей Кара-Мурза: В этом постулате для нас кроется главный смысл, антропологический принцип, в который, на мой взгляд, никак не может поверить большинство нашего населения. Действительно, трудно поверить. Вебер с большим волнением приводит это фундаментальное утверждение кальвинистов (1609 год): «Хотя и говорят, что Бог послал сына своего для того, чтобы искупить грехи рода человеческого, но не такова была его цель: он хотел спасти от гибели лишь немногих. И я говорю вам, что Бог умер лишь для спасения избранных».
Оксана Куропаткина: Отмечу, что в это трудно было поверить даже самим кальвинистам. Тезис «Христос умер не для всех» и идея предопределения вызывала ожесточенные споры — споры, закончившиеся в начале XVII века разделением на ортодоксальных кальвинистов и арминиан — последователей голландского теолога Якоба Арминия, который отверг учение о предопределении и провозгласил важность человеческой воли в спасении. И все протестантские деноминации, кроме возникших еще в XVI веке лютеран и анабаптистов, в своем богословии делятся на кальвинистов и арминиан. Такое деление может проходить и внутри одной деноминации — например, у баптистов. Арминиан и было, и есть достаточно много. Другое дело, что и на порвавших с кальвинизмом протестантов кальвинистская этика и мироощущение очень сильно влияли, поскольку они довольно быстро перешли из чисто религиозных убеждений в общую культуру.
Сергей Кара-Мурза: Вебер так пишет о духовных причинах сдвига Запада к индивидуализму: «Верой, во имя которой в XVI и XVII вв. в наиболее развитых капиталистических странах — в Нидерландах, Англии, Франции — велась ожесточенная политическая и идеологическая борьба и которой мы именно поэтому в первую очередь уделяем наше внимание, был кальвинизм. Наиболее важным для этого учения догматом считалось обычно (и считается, в общем, по сей день) учение об избранности к спасению. … Это учение в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида. В решающей для человека эпохи Реформации жизненной проблеме — вечном блаженстве — он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе».
Можно сказать, что эта «патетическая бесчеловечность» сейчас слегка смягчилась, но при любом кризисе капитализма мы видим ее оскал.
Оксана Куропаткина: Можно разделить два важнейших антропологических последствия, проистекающих из доктрин Реформации: один касается места человека в мире, другой — его отношений с самим собой.
И Лютер, и Кальвин постоянно подчеркивали экзистенциальный, трагический разрыв между Богом и человеком. Человек обладал образом Божьим до грехопадения — но после него его природа настолько помрачилась, что стала дьявольской — или близкой к ней. . Как отмечают «Каноны Дортского Синода», «мы по природе — чада гнева». Соответственно, человек бесконечно далек от своего Творца и гораздо ближе к сатане.
Сергей Кара-Мурза: Вебер приводит выдержки из канонических текстов кальвинистов. Бейли (1724) советует каждое утро, выходя из дому, представлять себе, что тебя ждет дикая чаща, полная опасностей. Шпангенберг настойчиво напоминает о словах пророка Иеремии (17, 5): «Проклят человек, который надеется на человека» (1779). Вебер пишет: «Для того чтобы полностью понять всю своеобразность человеконенавистничества этого мировоззрения, следует обратиться к толкованию Хорнбека о завете любви к врагам: «Мы тем сильнее отомстим, если, не свершив отмщения, предадим ближнего в руки мстителя-Бога… Чем сильнее будет месть обиженного, тем слабее будет месть Божья» (1666)».
Нам непросто будет разобраться, как при таком представлении о человеке на Западе сумели консолидировать жесткое и дисциплинированное «холодное» общество. Людей в нем соединяет не любовь и сострадание, а страх, ненависть и стыд. Неужели они могут скреплять отношения людей? Вебер поясняет, что дарованная избранным милость требовала от них «не снисходительности к грешнику и готовности помочь ближнему…, а ненависти и презрения к нему как к врагу Господню».
Об этом надо будет говорить особо — в России «сборка» общества происходила совсем по-иному. Россия все еще относится к категории, которая называется «теплое общество лицом к лицу».
Оксана Куропаткина: Да, распад общины и религиозного братства поставили перед человеком и церковью совершенно новые проблемы. Ведь теперь не только нельзя опереться на плечо товарищу по вере, но и святые — «старшие братья» живых христиан — ничем не могут помочь христианину, поэтому к ним запрещено обращаться. Таким образом, человек ни в чем до конца не уверен, находится в постоянном страхе, что его принадлежность к Богу — иллюзия, и он остается бесконечно одиноким в мире людей. Вера в единственного посредника между Богом и человеком, Богочеловека Христа, несколько смягчает этот экзистенциальный страх, но не устраняет его.
Лучше всего этот страх выразил немецкий поэт XVII века Иоганн Гюнтер:
Будь проклят этот мир! Будь проклят свет дневной!
Будь трижды проклято мое долготерпенье!
Оставь меня, но вновь не тешься надо мной,
Не умножай мой страх! Даруй мне утешенье!
Христос, спаситель мой! Я вновь тебе молюсь.
В бессилии в твои объятия валюсь:
Моя земная жизнь страшней любого ада.
Я чую ад внутри, я чую ад вовне.
Так что ж способно дать успокоенье мне?
Лишь только смерть моя или твоя пощада!
Сергей Кара-Мурза:
Да, «страх Запада» стал предпосылкой Реформации. Разрыв «протестантов» с Римской католической церковью («вавилонской блудницей») многим обязан тому, что Лютер был гениальным выразителем массовых страхов своего времени.
У него страх перед дьяволом доходил до шокового состояния, порождал видения и вел к прозрениям. Но Лютер «сублимировал» свои страхи в такое эмоциональное и творческое усилие, что результатом его стали гениальные трактаты и обращения.
Он повел за собой столь большую часть верующих потому, что указал путь для преодоления метафизического, религиозного страха. Во-первых, он «узаконил» страх, назвал его не только оправданным, но и необходимым. Человек, душу которого не терзает страх, — добыча дьявола. Во-вторых, Лютер «индивидуализировал» страх, лишил его заразительной коллективной силы. Это произошло в результате отхода от идеи религиозного братства. Отныне каждый должен был сам, индивидуально иметь дело с Богом, причем не столько со Спасителем, сколько с грозным Богом-отцом.
Через индивидуальную веру и лежал путь к преодолению страха у Лютера: «Страх излечивается внутренним слышанием Бога в себе». Эта вера стала индивидуальным убежищем от страха. Но надо признать, что отказ от коллективного спасения в свою очередь беспредельно увеличил страх иного типа и вызвал массовое озлобление, которое надолго погрузило Запад в хаос. «Страх Лютера» породил такую охоту на ведьм, с которой ни в какое сравнение не идут преследования католической Инквизиции (миф о которой — порождение историков-протестантов XIX века). При сравнительно небольшом еще населении Европы в ходе Реформации в ее зоне были сожжены около миллиона «ведьм».
Именно виднейшие деятели протестантизма (Лютер, Кальвин, Бакстер) были фанатичными преследователями ведьм. Лютер непрестанно требовал выявлять ведьм и сжигать их живыми. Ричард Бакстер («самый великий из пуритан»), в 1691 году (!) опубликовал книгу «Доказательство существования мира духов», в которой призывал к крестовому походу против «секты Сатаны». Это притом, что в Испании на процессе 1610 года молодой инквизитор Алонсо де Салазар убедительно доказал, согласно нормам позитивного научного метода, что ведьм и демонов не существует. Салазара поддержал архиепископ Толедо Великий инквизитор Бернардо де Сандоваль, а затем и Высший совет Инквизиции. Это был важный шаг к рациональности: преследование ведьм в католичестве прекратилось.
Ницше пишет о том времени: «Еретики и ведьмы суть два сорта злых людей: что в них есть общего, так это то, что и сами они чувствуют себя злыми, но при этом их неодолимо тянет к тому, чтобы сорвать свою злобу на всем общепринятом (будь то люди или мнения). Реформация — своего рода удвоение средневекового духа ко времени, когда он утратил уже чистую совесть, — порождала их в огромном количестве».
Порожденный Реформацией хаос в сознании привел к массовым жертвам. Реформация привела и к Тридцатилетней войне, и к великим крестьянским и религиозным войнам, в которых погибло ¾ населения Чехии и ⅔ населения Германии. Главной темой гравюр снова стала смерть — уже как следствие войн и массовых казней.
Оксана Куропаткина: Замечу, что отрицать существование дьявола католики не могли — о нем как о враге рода человеческого, как и о мире бесов, недвусмысленно и многократно говорится и в Библии, и в церковном предании. Другое дело, что инквизиторы отвергли существование конкретного инструмента дьявольских козней, так пугающего народ, — ведьм, а вот протестанты, сохранив традиционную веру в злых духов, взялись за поиски «инструментов» с ревностью неофитов.
Сергей Кара-Мурза: Может, я ошибаюсь, но
Оксана Куропаткина: Да, но не будем забывать, что
ответ мыслители Реформации дали важное послание для антропологии — утверждение «добродетельности» испытующего и ничему не доверяющего разума, «беспокойного» разума.
Это послание было сложным, ведь отцы Реформации относились к разуму скептически (сам Лютер предупреждал: «разум — шлюха дьявола»). Понятно — не может несовершенный человек познать Бога немощным умом.
С другой стороны, если человек совсем не рассуждает, это тоже заблуждение, которое отвратит здравомыслящих людей от истинной веры. Как говорил Кальвин, «мы не должны предлагать людям ничего, объясняя Писание, что с точки зрения человеческого разума кажется абсурдным». Истина явлена в Иисусе Христе — это то, в чем нет сомнений, но слишком много в Писании парадоксов, в том числе и в вопросах веры. Нужно истину объяснить внятно и логично — а для этого нужны интеллектуальные усилия. Они, в свою очередь, натыкаются на несовершенство человека — не может смертный выстроить такую схему или доктринальную модель, которая вмещала бы всю истину Библии без изъяна. Именно поэтому каждому христианину необходимо постоянно размышлять над Священным Писанием, постоянно молиться и спрашивать себя, правильно ли ты его понял. Таким образом, «беспокойный разум» — немаловажное средство спасения души, поскольку не дает христианину «завязнуть» в заблуждении.
У разума есть еще одна важнейшая функция — наведение порядка во внутреннем мире, дисциплина чувств. Недаром Цвингли считал рациональное познание природы очень полезным для внутренней аскезы — человек «структурирует» себя и ищет причинно-следственные связи в своем поведении так же, как он это делает, исследуя внешний мир. Чем более ясно и трезво человек смотрит на себя, тем больше его разум свободен от заблуждений, а душа успешнее «ускользает от дьявола» — тем, соответственно, человек ближе к Христу. Пуритане привыкали внимательно следить за своей жизнью и постоянно задавать себе вопросы о причинах своего поведения и малейших движений души — занимая при этом отстраненную исследовательскую позицию. Благодаря этому появилась традиция исповедальных писем, существенно повлиявшая, в частности, на английскую классическую литературу. Например, знаменитый роман Шарлотты Бронте «Джейн Эйр» — наиболее яркое выражение пуританской традиции «допроса души».
Сергей Кара-Мурза: Конечно, внедрить в массовое сознание нормы разумного мышления — великое дело Реформации. Но все же, на мой взгляд, «наведение порядка во внутреннем мире, дисциплина чувств» на многих направлениях не увенчались успехом.
Срывы массового сознания в общностях протестантов были нередки и крайне интенсивны. Один германский фашизм чего стоит. Рациональность Запада не столько усмирила страх, сколько интегрировалась с ним.
Датский философ Сёрен Кьеркегор подвел итог становлению «страха Лютера». Он пишет: «Страх — это возможность свободы, только такой страх абсолютно воспитывает силой веры, поскольку он пожирает все конечное и обнаруживает всю его обманчивость. Ни один Великий инквизитор не имел под рукой столь ужасных пыток, какие имеет страх, и ни один шпион не умеет столь искусно нападать на подозреваемого как раз в то мгновение, когда тот слабее всего, не умеет столь прельстительно раскладывать ловушки, в которые тот должен попасться, как это умеет страх; и ни один проницательный судья не понимает, как нужно допрашивать обвиняемого — допрашивать его, как это делает страх, который никогда не отпускает обвиняемого — ни в развлечениях, ни в шуме повседневности, ни в труде, ни днем, ни ночью».
И эта идея системообразующей роли страха не перестает разрабатываться начиная с Гоббса, который и ввел этот постулат: «Следует признать, что происхождение многочисленных и продолжительных человеческих сообществ связано… с их взаимным страхом». То есть, под той положительной мотивацией, какой Адам Смит считал поиск выгоды на рынке, лежит страх (например, быть побежденным в конкуренции). При этом страх должен быть всеобщим, и спасение в свободе подразумевает подавление иных. Гоббс пишет: «Когда же частные граждане, т.е. подданные, требуют свободы, они подразумевают под этим именем не свободу, а господство».
Эти представления о роли страха, возникшие на заре Нового времени, актуальны и поныне. Идея смерти и возрождения составляет одну из главных тем протестантских проповедников, а в XIX веке она лежала в основе особого жанра проповедей в США — «возрождений» (Revivals) или «пробуждений (Awakenings). Они превращались в массовые спектакли, на которые съезжались люди за сотню миль, в повозках с запасами пищи и постельным бельем на много дней. Осталось подробное описание одного такого сборища в штате Кентукки в августе 1801 года. На него собралось 20 тысяч человек.
Проповедники доводили людей до такого ужаса, что они обращались в паническое бегство, а многие падали в обморок, и поляна походила на поле битвы, покрытое распростертыми телами. Поскольку успех проповеди определялся числом «упавших», то велся их точный учет. В один из дней число людей, потерявших сознание от ужаса, составило 3 тысячи человек.
Оксана Куропаткина: Проповеди во время таких «возрождений» были построены на противопоставлении ада, который ждет нераскаявшихся и в котором они сейчас живут, и рая, жизни с Богом, который доступен, если человек искренне покается и «примет Христа как своего личного Спасителя». Многие русские уже в 1990-е годы, во время массовых протестантских проповедей в России, слыша эту ставшую уже стандартной фразу американских проповедников, не понимали до конца ее смысл — почему она произносится с таким надрывом? А смысл становится полностью понятен в рамках пуританской традиции: только личный шаг навстречу Богу может избавить человека от того невыносимого ада и страха смерти, в котором он живет.
Сергей Кара-Мурза: Православие и выросшая на его почве культура делали акцент на любви (согласно прекрасному изречению апостола Иоанна: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви» (1 Ин4:18)), и это не оставляло места для экзистенциального страха. Сошлюсь на нашу учебную литературу. Сразу бросается в глаза: никогда в России в сознание не вводился вирус мистического страха. Этого не делало ни православие, ни народные сказки. Наши грехи поддавались искуплению через покаяние и добрые дела, так что и разбойник Кудеяр мог надеяться на спасение души.
Смерть и спасение души занимали свое место в мыслях человека, но философия смерти была окрашена лирическим чувством, любовью к земле и оставляемым близким. У Владимира Даля в «Пословицах русского народа» смерти посвящен самый большой раздел. Но ни в одной пословице нет экзистенциального страха. В смерти человек не одинок, он чувствует поддержку братства: «Кабы до нас люди не мерли, и мы бы на тот свет дороги не нашли». Даже в прощанье видна теплота: «Помрешь, так прощай белый свет — и наша деревня!». А Йохан Хёйзинга говорит о европейском восприятии смерти накануне Реформации, что в нем совершенно отсутствуют лирические мотивы и теплые нотки — лишь высокий и чистый ужас.
В язык вошли связанные со смертью слова, которые невозможно перевести на русский язык. Было создано бесчисленное множество картин, миниатюр и гравюр под названием «La danse macabre» (у нас — «Пляска смерти»). На деле на них «пляшет» не Смерть и не мертвец, а «мертвое Я» — неразрывно связанный с живым человеком его мертвый двойник. Печатный станок сделал гравюру доступной всем жителям Европы, и изображение Пляски смерти пришло практически в каждый дом. Хёйзинга пишет об эффекте: «содрогание, рождающееся в сферах сознания, напуганного жуткими призраками, вызывавшими внезапные приступы липкого, леденящего страха».
В России против страха вечных мук выступили религиозные философы. Василий Розанов говорил о всепрощении на небесах рода людского. Николай Бердяев заявил, что ад придуман «утонченными садистами». Николай Федоров считал нелепостью, что «одни (грешники) осуждаются на вечные муки, а другие (праведники) — на вечное созерцание этих мук». Бердяев писал: «Апокалиптические пророчества условны, а не фатальны, и человечество, вступив на путь христианского “общего дела”, может избежать разрушения мира, Страшного суда и вечного осуждения. Федоров проникнут пафосом всеобщего спасения и в этом стоит много выше мстительных христиан, видящих в этой мстительности свою ортодоксальность».
Вероятно, с богословской точки зрения эти философы были на грани ереси, но они выражали «предрассудки» нашей культуры, а это вещь важная.
Оксана Куропаткина: Культурная традиция все же отличается от собственно религиозной. Православие, как и католичество, не отказывалось от идеи вечных мук. Идея всеобщего спасения — то есть, что спасутся все люди, осужденная еще в VI в. на Пятом Вселенском Соборе — при том, что некоторые Святые Отцы ей симпатизировали — не могла быть «мейнстримом». С другой стороны, протестантизм кальвинистского толка, помимо яркого переживания адских мучений, давал своим последователям и выход — в частности, в интенсивных мистических переживаниях — во время покаяния или молитвы к Спасителю. Переживание близости к Богу и Его прощения — очень важный момент, к которому старались приблизить своих слушателей все проповедники «пробуждений». Можно сказать, что это была массовая психотерапия «по-американски» с помощью религиозных средств — многие свидетельствовали об обретении радости и душевного мира после экстаза на протестантских «покаянных» собраниях. Так что все не так однозначно.
Но опять же — культурный пласт, образовавшийся под влиянием религиозных традиций, может отличаться от исходных религиозных идей (но радикально не противореча им). И в русской, и в западной культуре закрепились самые «пиковые», радикальные положения из религиозных систем.
Вот, кстати, вопрос. Мы знаем, что Реформация по времени совпала с Великими географическими открытиями и возникновением колониальных империй. Активную роль в этом процессе играли и видные деятели протестантизма, и целые общности протестантов из Голландии и Англии. Как они повлияли на антропологические воззрения того времени?
Сергей Кара-Мурза: Эту проблему нельзя обойти.
Порождением Реформации стал расизм. Его не было в средневековой Европе. Колонизация заставила отойти от христианского представления о человеке, и религиозное обоснование разделения людей на две категории — избранных и отверженных — было очень кстати для колонизаторов.
Они позаимствовали у реформаторов идею избранного народа (культ «британского Израиля»), а затем дошли до расовой теории Гобино. Как писал Арнольд Тойнби в середине ХХ века, «среди англоязычных протестантов до сих пор можно встретить “фундаменталистов”, продолжающих верить в то, что они избранники Господни в том, самом буквальном смысле, в каком это слово употребляется в Ветхом завете». Именно пуританский капитализм породил идею о делении человечества на высшие и низшие подвиды. Тойнби пишет: «Это было большим несчастьем для человечества, ибо протестантский темперамент, установки и поведение относительно других рас, как и во многих других жизненных вопросах, в основном вдохновляются Ветхим заветом».
По этому поводу уже в XVI веке произошел теологический спор в связи с колонизацией Америки. Католики установили, что «у индейцев есть душа», и они — полноценные люди, что было оформлено Инквизицией. Протестанты, напротив, считали, что индейцы — низший вид, что они не способны освоить ценности рационального мышления. Следовательно, на них не распространялись права человека. Насколько важна была эта философская установка, показывает последующая практика: как только Инквизиция распространила по городам и весям, что индейцы — люди по образу и подобию Божьему, испанцы начали жениться на индианках, дав начало целой новой расе креолов. Протестанты же провели «очистку» территории от индейцев.
Влияние расизма и рабовладельчества на формирование европейских народов Нового времени — большая и больная тема. Изживание расизма идет с большим трудом и регулярными рецидивами. Дело в том, что расизм — не следствие невежества какой-то маргинальной социальной группы, а элемент центральной мировоззренческой матрицы Запада. Ведь даже Иммануил Кант писал, что «у африканских негров по природе отсутствуют чувства, за исключением самых незначительных» и что фундаментальное различие между людьми белой и черной расы «похоже, гораздо больше касается их ментальных способностей, чем цвета кожи».
Важно и то, что это деление людей быстро пришло в метрополии в форме социального расизма. Деление на классы в буржуазном обществе приобрело расовый характер: уже Рикардо говорит о «расе рабочих», а Дизpаэли о «расе богатых» и «расе бедных».
Не менее важно, что расизм европейцев стал служить им психологической защитой от страха вечных мук. Расизм давал некоторую надежду на то, что явная «избранность» европейцев в сравнении с расами аборигенов колоний согласована с «небесными списками». Эрих Фромм высказал такое суждение: «Человек, освободившийся от пут средневековой общинной жизни, страшился новой свободы, превратившей его в изолированный атом. Он нашел прибежище в новом идолопоклонстве крови и почве, к самым очевидным формам которого относятся национализм и расизм».
Оксана Куропаткина: О создании новых социальных форм и трансформации социальных институтов в результате Реформации мы поговорим в следующих беседах.
